Совершенно случайно... Да правда ли, что бывают в жизни случайности? "Кто ищет, тот всегда найдет". Разве не знает каждый из нас, что "на ловца и зверь бежит", что "подобное познается подобным"?
Подобное, глубоко и недвусмысленно подобное моему внутреннему миру, моим поискам и запросам обрел я, когда -- совершенно случайно -- попалась мне в руки книга Л. Н. Толстого -- "В чем моя вера?" И эта книга решила мою судьбу. Поразили и глубоко пленили и общность исканий -- его, прославленного писателя, и моих лично... Что такое я был перед ним? Поразила
и близость отношения к православию, как к сообща отвергнутой вере отцов. А главное -- поразила и до глубины души взволновала неслыханно острая (для тогдашнего меня) постановка Толстым многих вопросов об отношении к Христу (к личности человека Иисуса Христа), к церкви, к ветхозаветному библейскому "закону божию" с его обычным, господствующим в людских нравах и до сих пор "правом" или законом возмездия:
"Око за око" и "зуб за зуб". Более чем вероятно, что подсознательно я много раньше, еще до происшедшего со мною духовного или религиозного "переворота", отвращался от этого грубого закона борьбы и насилия, которым живет человечество. Еще и тогда мое сердце, все мое "я" не могло "вместить" этого закона, глубочайшая сущность которого хорошо выражается словом "в морду":
-- А ты бы ей в морду... *)

*) Не только взрослые -- дети, и те в наши дни прониклись этой гадкой психологией "реванша": щипок за щипок. "Да, она меня тоже ущипнула".

Вот закон, по которому и поныне практически живет наше общество: "в морду". Если это и называется время от времени "христианством", то, понятно, "христианского" тут нет ни грана, исключая разве название. Но название, вывеску, фирму легко ко всему приделать, не исключая социализма.
Толстой с неопровержимой для меня ясностью и убедительностью показал мне, что вся глубокая сущность Христова учения, весь смысл и очарование Евангелия, как подлинно "благой вести", вся специальная -- и историческая и социальная -- миссия Иисуса, как учителя и проповедника, сводится вовсе не к тому, чтобы принести в мир новое метафизическое учение на смену предыдущим, а к тому, чтобы принести в мир действительно новое, неслыханное до этого этическое учение.
Указывали не раз и не два, что метафизические построения хотя бы одних только гностиков (Валентин и др.), не говоря уже о древнем Манесе, основателе манихейства, по изощренному остроумию, сложности ("конструктивности") и запутанности во много раз превосходят плоскую по сравнению с ними "христианскую" метафизику посланий ап. Павла *). Но нет ничего в мире, что могло бы идти хотя бы в отдаленное сравнение с высотой принесенной Христом в мир новой морали, как учения о любви к врагам, всепрощения, незлобивости и проч. И когда мы читаем (читали) Евангелие, нас, в сущности, поражает и волнует совсем не то, что обычно зовется метафизикой Христова учения, и не пресловутые его "чудеса", -- нет, нас поражает и глубочайшим образом хватает за сердце именно эта неслыханная, "не наша", не здешняя какая-то мораль Христова учения.

*) "Идеология Павла была... несложна, далека как от тонкостей раввинистической казуистики, так и от философских спекуляций филоновского типа..." (Акад. Н.М.Никольский, "Христианство" (Энциклоп. слов. бр. Гранат, изд. 7-е, том 45, часть третья, стр. 8).

И мораль эта коренным образом разнится от морали "А ты бы ей в морду".

"Что ты, брат мой, сделал
над моей главою?
Пленил мое сердце
небесной стрелою..." --

поется в одном старинном сектантском "духовном стихе", или распевце.
Толстой, "брат мой", пленил меня, пронзил мое сердце справедливым указанием на то, что вся суть христианского учения, весь глубочайший смысл проповеди Иисуса сводится к тому, чтобы отвергнуть, забраковать, как явным образом порочный, негодный, а, главное, безрезультатный -- обычный, общепринятый метод или "закон" возмездия: "Око за око, зуб за зуб" (в простеречьи -- закон "в морду") и заменить его принципиально новым положением или правилом: "А я говорю вам: не противься з л о м у...".
Это самое "не противься злому", то есть, яснее и определеннее сказать, не вступай со злым в драку, одолей в себе естественное, "по-плотскому" и по земному вполне законное стремление дать сдачи" обидчику, "заехать в морду", -- это и сделало из меня "толстовца", последователя учения "графа" Льва Толстого, -- этого заядлого еретика в глазах православного духовенства, сокрушителя основ государственности -- в глазах власти.
Когда многие из так называемых "раскольников" при Петре предпочитали сгорать заживо в борьбе "за единый аз", только бы не уступить антихристу и не принять "антихристовой печати", -- они, сгорая, молились при этом так:
"Сладко ми есть умерети за законы церкви Твоея, Христе, обаче сие есть выше силы моея естественныя..."
Так и мне, подобно этому, сразу же, как я прочел и понял Толстого, показалось необыкновенно, жутко "сладким" -- жить и умереть за исполнение главного, решающего
Христова правила, которое всё выражено в этих словах: "Не противься злому..."
Эти слова Христа, надо сказать, принял я вовсе не разумом, не рассудочно. С точки зрения рассудка и логики, с точки зрения обычнейшего "здравого смысла" они и были и продолжают оставаться и поныне -- доподлинно "выше силы моея естественныя". Если я их, тем не менее, принял и полюбил, то сделал это скорее всего сердцем -- религиозно, молитвенно, жертвенно, или, как иногда говорят, мистически...
Со всем жаром, со всей страстью и пылом юности накинулся я на писания Толстого, как на некоторое новое откровение для моего духа. И это углубленное, прилежное чтение многих его "философских" произведений дало мне полную возможность воочию убедиться, что -- "не только свету, что из окошка", то есть что быть верующим (в Бога) -- это совсем не однозначно -- быть православным или католиком; наоборот, ничто так не способствовало искажению и затемнению основного смысла Христова учения, ничто не уводило людей так далеко от Христа, как именно -- ортодоксальные, исторически сложившиеся л ж е религии (католицизм, православие и проч.).
Что только из Толстого я тогда не перечитал! И "Исповедь", и "Критику догматического богословия" (вещь по тем временам весьма смелую, более того -- дерзкую, особенно понравившуюся мне острой, непримиримой трактовкой многих вопросов веры), и капитальнейший труд Толстого -- "Царство Божие внутри нас" *), и многие его так называемые "политические трактаты". А такие его вещи, как изумительные народные рассказы ("Чем люди живы" и др.), "Воскресение", "Смерть Ивана Ильича", "Хозяин и работник", помимо вложенной в них общей идеи, или "тенденции", захватывали дух еще и красотой художественного изложения.

*) "Книга Толстого "Царство Божие внутри нас", -- свидетельствует о себе Махатма Ганди, -- захватила меня. Она оставила неизгладимое впечатление. Перед независимым мышлением, глубокой нравственностью и правдивостью этой книги, казалось, потускнели все другие..." (Ганди, "Моя жизнь", 1959 г., стр. 144).

И чем больше я читал Толстого, тем более близким, понятным и дорогим -- невыразимо дорогим -- становился для меня образ этого величавого старика. И когда он умер, первым моим движением было -- применить к нему известные слова Некрасова; меня не смутило при этом, что поэт адресовал их общественному деятелю совсем иного склада:

"Молясь твоей многострадальной тени,
учитель, перед именем твоим
позволь смиренно преклонить колени..."

Что такое "толстовство"? В чем сущность религиозного, как тогда в церковных кругах осуждающе говорили, "лжеучения" "графа" Толстого?
Об этом -- вот уже тому добрая полсотня лет -- никто в народе толком не знает. Кто сейчас всерьез интересуется религиозно-философским наследием Л. Н. Толстого? Интересуется в такой степени, чтобы не только изучать, но и жить сообразуясь с духом учения Толстого? Пожалуй, такого рода людей в нашей стране можно искать днем с огнем и -- не найти. *) Поэтому и следует записать в анкете или в статистическом формуляре: "Таковых не обнаружено". **).

**) По поводу этих именно строк Н. Н. Гусев писал мне: "...Если это означает, что, по вашему мнению, воздействие мировоззрения Толстого прекращается или уже прекратилось, то это совершенно несправедливо. Я думаю, что, напротив, с течением времени воздействие Толстого и подобных ему мыслителей будет все более возрастать" (из пись- (+?+)

**) Эти строки я писал, находясь в заключении. А потому и записал: "Последний такой старичок, в моем лице, кротко доживает свои дни в Чистопольской обители". Впрочем, дожить там не пришлось: освободили на том основании, что, как выразился один из чиновников, ускоривших это освобождение, -- "толстовство не порок".

В нашей стране вот уже пятьдесят лет Толстой-художник заслонил собою Толстого-мыслителя. Заслонил ли? Об этом не будем говорить. Как бы там ни было, но раз религиозно-философские труды Толстого в наши дни и в нашей стране находятся фактически под запретом *) и не только не переиздаются, но и старательно "изымаются" при обысках, -- о каком же правильном, не искалеченном понимании (в массах), чему "учил" Толстой, можно вести речь? **)

*) Я испытал это при аресте в январе 1951 г., когда при обыске были изъяты все имевшиеся у меня сочинения Л. Н. Толстого.

**) В советском "юбилейном" издании сочинений Толстого его "религиозно-философские трактаты" ("В чем моя вера?" и проч., том 23, "Царство Божие внутри нас" -- том 28, "Круг чтения" -- т.т. 41-42) вышли в свет лишь л е т о м 1957 г. и поступили в продажу з и м о й названного года, то есть с опозданием и умышленной задержкой против плана выпуска на целую четверть века. Я уже не говорю о смехотворно-низком тираже вышедших томов: пять тысяч экземпляров на все грамотное, читающее население Советского Союза, по умышленно дорогой цене за том.

Не из какой-либо особенной "гордости", но просто потому, что я лично -- один из последних доживающих свой век "толстовцев", -- считаю своим долгом рассказать, пояснить, как могу и умею, в чем сущность учения Льва Николаевича Толстого.
Без этого "пояснения", к тому же, и моя жизнь будет для многих темна и непонятна. И особенно непонятно многим станет то, о чем я сейчас пишу, -- моя юность.

УЧЕНИЕ *)

*) Меня (на мой взгляд, вполне справедливо) упрекали в том, что я излагаю учение Толстого слишком односторонне, что я взял из Толстого только некоторые его идеи, преимущественно общественно-политического содержания, и сделал это как бы нарочито применяясь к умственному развитию "читателя наших дней".
Сознавая несовершенство и неполноту своего изложения, я вполне разделяю эти упреки и не пытаюсь сколько-либо оправдываться или возражать. Единственное, что я могу сказать, и то не в "оправдание", а в пояснение избранной мною формы изложения, это то, что учение Толстого я излагаю в излюбленной и свойственной мне "субъективной" манере.

Итак, в чем сущность учения Л. Н. Толстого, что такое "толстовство"?
Толстовство есть своеобразный, чрезвычайно редко в наши дни встречаемый взгляд на жизнь, в основе которого лежат практические, то есть действенные:

-- Убеждение (вера), что правящей, державной силой человеческого общества является любовь (между людьми);
-- Отрицание всех видов насилия (и насилия государственного в особенности).
С точки зрения толстовства Бог есть чисто человеческое свойство, проявляющее себя в повседневной жизни любовью, то есть деятельной заботой о других, вплоть до забвения личных интересов. "Где любовь, там и Бог" --- любимое выражение Толстого, как, равным образом, и другое, относимое к насилию *) и ставшее даже девизом толстовского издательства "Посредник": "Не в силе Бог, а в правде".

*) Или, как в наши дни это именуется на специальном жаргоне, -- к политике "с позиции силы".

Вообще говоря, с толстовской точки зрения (так же, впрочем, как и с точки зрения чистого (раннего, исходного) христианства

"Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем. Бога никто не видел нигде, но если мы любим друг-друга, то Он пребывает в нас и любовь Его в нас совершилась". *)

*) Неправильный перевод. Правильнее было бы сказать -- "осуществилась, реализовалась".

Такое понимание сущности божества находим мы в одном из памятников раннего христианства *), и именно это понимание сущности Бога, как, в конечном счете, элементарного свойства человеческой психики, проходит красной нитью сквозь все писания Л. Н. Толстого и его ближайших учеников и последователей.

*) Одно из Посланий ап. Иоанна.

В своем раннем "учительном" произведении, носящем название "В чем моя вера?", Толстой говорит, что в этом смысле (то есть что любовь суть неотъемлемое свойство человеческой природы) он (Толстой) совершенно согласен с Л. Фейербахом *). Таким образом в своем понимании Бога Толстой по существу становится на антропологическую точку зрения **), и попытки некоторых марксистских авторов (в частности, Г. В. Плеханова) приписать ему теорию сверхъестественности божественной сущности исключительно на том основании, что Толстой нередко оперирует определением "дух", относя это определение к Богу, -- такие попытки должны быть отвергнуты как несостоятельные. Ничего сверхъестественного, "анимистического" в толстовском понимании сущности Бога обнаружить нельзя. Допустить, что Толстой вкладывает в понятие "дух" некое заумное, трансцендентное содержание, значит -- до глубины не понять Толстого или пытаться намеренно исказить его взгляды. Выражение "Бог есть дух" Толстой употребляет не иначе, как в чисто человеческом смысле этого слова, -- в таком, примерно, в каком мы говорим о духовных способностях человека, о богатстве и напряжении духовной жизни и проч. Толстому меньше всего приходило в голову проецировать качество или свойство духовности на какое-то стоящее над миром внемировое существо, наделенное чертами абсолюта. Более того, он по существу отрицает самую идею бога -- Творца. Представление о Боге, как о творце, не толстовское представление.

*) "Сущность христианства" и проч. Кстати, высказываясь о Фейербахе, Толстой записал однажды, что "Фейербах признан матерьялистом прямо по глупости" (Юбил. собр. соч., том 56, стр. 228).

**) В конечном счете, если хотите, это будет точка зрения психофизиологическая.

Равным образом не толстовское представление и о троичности ("триипоставности") божества, столь прочно лежащее в основе ортодоксальных религий. Напротив, Толстой, если можно так выразиться, унитарий, унитарьянец, то есть сторонник такого взгляда на сущность божества, при котором понятие "Бог" тесно увязывается с идеей единства, недробимости божественных свойств. *) В этом смысле учение Толстого проникнуто духом антитринитариев -- еретиков, отвергавших догмат троичности божества. **) В этом же смысле из американских религиозных деятелей -- так называемых унитариев -- ему ближе и, так сказать, роднее всего такие, как Ральф Эмерсон, Генри Д. Торо и, главное, как Уильям Чаннинг, который всю жизнь

*) В философском смысле -- монизма.

**) Таких, к примеру, как Арий, Фавст Социн и др.

"...мужественно защищал положение об исключительно человеческой природе Христа, оспаривал и отвергал учение об искуплении, ставящее, по его выражению, в центр вселенной виселицу с казненным богом, и выступал с высокой оценкой человеческой природы в противовес теории первородного греха". *)

*) Акад. Н. М Никольский, статья о Чаннинге в Энциклоп. словаре бр. Гранат, том 45, часть третья, изд. 7-е.

Тем более нет оснований заподозрить Толстого в том, что он верил в "сверхъестественный мир", в "сверхъестественное" вообще.
В письме к В. Г. Черткову в последний год своей жизни Толстой так отозвался об одной англичанке, исповедующей так называемую квакерскую религию (это была некая miss Packard ) :
"Как ни далека она от наших православных и как ни много выше их ее квакерские основы, и в тех основах, в которых она воспитана, была та ложка дегтя, которая все губит: вера в сверхъестественное". **)

**) Полн. собр. соч., том 88, стр. 37.

Стало-быть, по мысли Толстого, "вера в сверхъестественное" является той самой "ложкой дегтя", которая способна испортить бочку самого настоящего религиозного меда.

Что касается отношения Толстого к насилию, то в своем отрицании полезности и целесообразности всех видов насилия (в том числе, повторяю, и особенно насилия государственного) Толстой доходит до прямого отрицания власти. С этой точки зрения учение Толстого является безусловно анархическим, направленным против государства и всяких натурально существующих земных властей.

"Везде власть, -- утверждает Толстой, -- в руках худших людей, что и не может быть иначе, потому что только худшие люди могут делать все те хитрости, подлости, жестокости, которые нужны для участия во власти". *)

*) "Конец века", 1905 г., полн. собр. соч., том 36, стр. 231 и след.

Толстой и сам не думал отрицать, что его "учение" в известной мере близко и родственно анархизму. Известный теоретик анархизма д-р П. Эльцбахер в своих исследованиях *) также ставит Толстого в ряд с другими выразителями анархической идеи (Прудоном, Бакуниным, Кропоткиным, Тукером, Годвином и др.).

*) "Анархизм", "Сущность анархизма" (русские перев. 1906 и последующих годов).

Тут, мне кажется, уместно припомнить, что когда осенью 1928 г. ОГПУ вручило мне так называемое "предварительное обвинение" или что-то в этом роде, то я в нем почему-то фигурировал под кличкой а н а р х о - толстовца. Это дало мне повод предположить, что названные выше органы раскопали или обнаружили где-то другой вид "толстовцев" -- не "анархо", а просто. Я, однако, сильно сомневаюсь в том, что можно -- в теории -- быть толстовцем и признавать за должное существование государства и власти.
Впрочем... встречал же я на своем веку "толстовцев", которые, будучи ярыми, так сказать, приверженцами примата или принципа любви в общественных отношениях, в то же время выявляли себя как непримиримые антисемиты. Выходило так, что люди все братья и всех надо
любить... исключая евреев.
Резко отличительной чертой учения Толстого является прочно усвоенное им положение одного из проповедников раннего христианства (так называемых апостолов) -- Иакова (Якова) -- о том, что "вера без дел мертва", что только делами, действием, деятельной и разумной жизненаправленностью можно (и должно) осуществлять в жизни евангельское ("Христово") учение.
В этом смысле Толстой вместе с Кантом не без основания полагает, что не Бог "должен" служить, угождать верующему в Него человеку, а, наоборот, прямой обязанностью любого из тех, кто называет себя верующим, является служение Богу, исполнение Его воли. Вся жизнь доброго, верующего в Бога человека должна быть единым, сплошным, интегральным б о г о служением. Жизнь как служебный по отношению к Богу, или, иначе, богослужебный акт, -- в таком смысле Толстой единственно и употребляет термин "богослужение" (в положительном смысле этого слова). Все другие виды богослужения, в которых оно, как обычно, выливается в форму обряду, культа, определенных торжественных, время от времени повторяющихся, церемоний, Толстой безусловно и категорически отрицает. Это сближает его с прославленным украинским "народным мудрецом" Григорием Саввичем Сковородой, который также считал, что

"церемония и благочестие -- разнь. Церемониа возле благочестия -- то же, что шелуха возле ореха". *)

*) "Начальная дверь к христианскому добронравию" (по памяти). Сочинения Сковороды у меня отобраны.

Что касается обрядов и богослужения как обрядового действия, то этим делом, по мнению того же Г. С. Сковороды, способен заниматься

"...самый нещастный бездельник". **)

**) Там же.

В этой связи нельзя обойти молчанием и отрицательное, почти враждебное отношение Толстого к тому, что он называет "учением Павла", то есть к признаваемым обычно неотъемлемой (в глазах многих -- фактически главной) частью христианства посланиям апостола Павла. В учении этого апостола Толстой не без основания усматривает некую чуждую Христову учению струю о возможности "оправдания" верою без дел -- одною верою. Доктрине Павла об оправдании верой Толстой противопоставляет изречение ("логию") Христа:

"Царство Божие усилием берется, и употребляющие усилие восхищают его".

С другой стороны, в отличие от "Христова", то есть именно христианского отношения к власти, при котором ученик Христа не может быть участником во власти, у Павла мы находим антихристианский по существу тезис о том, что "всякая власть от бога", что "несть власти, аще не от бога", и соответствующее по этому поводу наставление:

"Всякая душа да будет покорна высшим властям" (или властям, как ныне принято выражаться, "на высоком уровне").

Это нанесшее идее христианства и человечности вообще столько вреда более чем явное л ж е учение Павла Толстой категорически отрицает. В своем неприятии Павлова оправдания властей ("начальник не напрасно носит меч") Толстой, как всегда, исходит из безусловно ясного и непререкаемого указания на этот счет центральной фигуры христианства -- самого Христа Иисуса:
"Вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и народы повинуются им; но между вами да не будет так". *)

*) Вслед за тем Иисус излагает целую программу поступков, действий, которые должны быть между учениками Христа. Желающих ознакомиться с этой программой отсылаю к Евангелиям. Так называемые евангелисты всех толков, в том числе и баптисты, предпочитают пользоваться словами Павла ("Всякая власть от Бога") и пренебрегают словами Христа.

Точно так же, основываясь на словах писания:
"Познаете истину, и истина сделает вас свободными". -- "Вы куплены дорогою ценою, -- не делайтесь рабами человеков..."
Толстой отвергает и те из посланий ап. Павла, которые направлены на оправдание рабства ("Рабы, повинуйтесь своим господам" и т. п.).
По отношению к праву и собственности Толстой отрицает и то и другое. Особенно резко нападает он на частную собственность на землю. Этого рода собственность Толстой считает основным источником всех зол человечества. Земля ничья, земля божья, и "владеть" ею (то есть пользоваться) могут только те, кто сами ее непосредственно обрабатывают. В самом деле:
"Кто же к ниве ближайшее имеет ведение, буде не делатель ее?" --
спрашивал еще Радищев в своем "Путешествии". В этом смысле Толстой являлся безусловным сторонником того взгляда, что земля должна быть отобрана или изъята от помещиков и передана трудящемуся крестьянству. Здесь обнаруживается и то немаловажное для понимания сущности учения Толстого обстоятельство, что он являлся сторонником так называемого христианского, или анархического, коммунизма. В его писаниях мы находим целый ряд довольно резких высказываний *), обнаруживающих его (Толстого) чисто стихийную, крестьянскую тягу к взаимопомощи, к коллективному, общинному способу обработки земли и "владения" ею.
Об отрицательном отношении Толстого к суду и судебным "установлениям" нечего и говорить. Каждому, кто читал его "Воскресение", до глубины ясна эта резко отрицательная позиция Толстого по отношению к суду и "судейским". Слова Христа: "Не судите, да не судимы будете"; слова одного из апостолов: "Итак, неизвинителен ты, человек, судящий другого", Толстой понимает не в смысле запрещения Христом "сплетен", "пересудов", как произвольно и неосновательно толкуют эти слова многие из "князей церкви", а в прямом и дословном смысле, то есть как безусловное отрицание за людьми (за каждым из нас) "права" быть судьею другого, других, а, стало быть, и практически участвовать в суде.

*) Большая часть этих высказываний впервые опубликована (И. М. Трегубовым) уже после революции 1917 года.

Коль скоро речь идет о том, в чем сущность учения Л. Н. Толстого, нельзя обойти молчанием вопрос о соотношении между религией (в подлинном, не искаженном смысле
этого слова) и -- суеверием.
В частности, суеверна ли вера Л. Н. Толстого? Можно ли утвердительно сказать, что Толстой -- "суеверен"?
Еще Вольтер, которого любят изображать яростным противником религии (правильнее сказать -- церкви), отчетливо видел разграничительную черту, которую можно (а в интересах справедливости и должно) провести между религией и суеверием:
"Вы говорите, что религия породила тысячи преступлений? Скажите: суеверие. Это --
змея, которая обвила религию своими кольцами". *)

*) По памяти.

Во всяком случае ни о какой вере в так называемую "загробную жизнь" или в "потусторонний мир" в применении к учению Толстого не может быть и речи. Тем более исключена и "демонология": о вере в черта (дьявола), во "врага рода человеческого", в учении Толстого нет, мне кажется, и помина. Если Толстой и упоминает, условно, эти призрачные темные силы, якобы проявляющие себя в жизни реально, то единственно для того лишь, чтобы их начисто
отрицать.
Я уже имел случай сказать, что так называемые "православные", сами того не замечая, являются по существу д в у божниками, то есть одновременно верят и в Бога и в дьявола. Толстой решительно противостоит подобной вере, более того -- он отрицает самую мысль о существовании в мире злых сил. Толстой верит и признает реально руководящей силой в мире и жизни одну лишь добрую силу -- силу любви. В этом смысле он во многом сходится с индусами, многие из которых приходили в отношении зла к самым крайним выводам, вроде того, например, что "убивающий и убиваемый -- одно", и т. п.
И вот, поскольку я коснулся вопроса о том, суеверна ли вера Толстого, а если суеверна, то в какой степени, не могу не коснуться здесь воззрений одного советского, довольно известного, но справедливо далеко не всеми почитаемого писателя:
Писатель этот, "ничтоже сумняшеся", уравнивает, смыкает веру в Бога с верой... "во святых,
в ангелов, чертей, ведьм и домовых". Мыслить иначе, отделить одно от другого, как это сделал в свое время хотя бы тот же Вольтер, ему, очевидно, не приходит в голову.
Послушаем, что говорит этот писатель о вере:
" -- Ну, что ты! По культуре разума мы с тобой одинаковы, -- проговорил академик, и, видя по ее глазам, как она спрашивает, что же это такое культура разума, он пояснил: -- Я вот однажды в Париже встретился с академиком Бенда. Ума палата у человека. Все знания у него в голове, как товары в универсальном магазине. Знания большие. А в бога верит! Я и подумал: "Эх, ты! По культуре-то ума любой пионер выше тебя: в бога не верит, значит не верит во святых, в ангелов, чертей, ведьм и домовых". Отношение человека к миру, к труду, к людям и составляет культуру разума. По знаниям Бенда куда выше тебя, а в бога верит, стало-быть, тут ты выше его: веришь в науку, в человека, а не в боженьку". *)

*) Ф. Панферов. "Волга-матушка-река". Часть первая, 1954 г.

Что можно сказать по поводу этой тирады? Только одно: весьма неуклюжая защита идеи безбожия! Любой по-настоящему умный и развитой сторонник этой идеи, и тот, вероятно, выразился бы о приведенном высказывании Панферова словами, приписываемыми Вольтеру:

"Избавь меня, боже, от друзей, а с врагами я сам справлюсь". *)

*) Ту же мысль высказывает и древний Квинтиллиан: "Мне более повредили друзья, чем враги".

Можно выразить только сугубое удивление, что такие именно слова писателю понадобилось вложить в уста не простого человека, не рядового колхозника, а -- удивительно сказать! -- в уста академика, то есть, казалось бы, человека с широчайшим, и не только специальным, образованием, с размахом мысли, с "культурой разума". И таким несмысленным дурачком, неумеющим, как говорят в народе, отличить кислое от пресного, такой ходульной фигурой выставить перед всем светом этого своего "академика", значит -- оказать медвежью услугу и науке, и столь старательно прославляемой Панферовым "культуре разума". *)

*) Если этот панферовский "академик" и впрямь академик, то не иначе, как типа Лысенко и его присных. Такого рода академики целую четверть века действовали в науке с помощью "большой дубинки".

Судя по всему, Панферов чистосердечно и по-своему искренно уверен, что французский "академик Бенда", веря в Бога, верит вместе с тем и, так сказать, за компанию, и "во святых, в ангелов, в чертей, домовых и ведьм". Но -- не тогда ли этот самый "академик Бенда" (у которого, кстати, "ума палата"), -- не тогда ли именно он и начал по-настоящему, то есть не суеверно, верить в Бога, когда ему разонравилось, расхотелось верить во всякую чертовщину, в дьявола, в темные, злые силы?
Послушаем, что говорит по этому поводу (то есть о качестве веры) наш прославленный композитор П. И. Чайковский. Есть все данные думать, что он несравненно глубже, основательнее, нежели Панферов, вник в самое существо веры, оценил ее более правильно и объективно:

"Что ни говорите, а верить, то есть верить не вследствие рутины и недостатка рассуждающей
способности, а верить разумно, сумевши примирить все недоразумения и противоречия, внушаемые критическим процессом ума, есть величайшее счастье. Умный и в то же время верующий искренно человек (а ведь таких очень много) обладает такой броней, против которой совершенно бессильны всякие удары судьбы". *)

*) Из письма к Н. Ф. Фон-Мекк, 1877 г.

То, что до прозрачности ясно Чайковскому, -- то есть что можно

"...верить не вследствие рутины и недостатка рассуждающей способности, а верить разумно, сумевши примирить все недоразумения и противоречия, внушаемые критическим процессом ума...", --

то, очевидно, совершенно непостижимо для Ф. Панферова. До него не доходит самая мысль о возможности верить разумно, не суеверно. Он не в силах понять, что вера в Бога в подлинном значении этого слова и есть именно та самая "культура разума", за которую он так старательно ратует, и что для громадного большинства развитых и искренно верующих в бога людей (а таких, по свидетельству П. И. Чайковского, "очень много") верить в Бога значит именно -- не верить "во святых, в ангелов, чертей, ведьм и домовых".
Для Толстого, для Чайковского, да, пожалуй, и для любого искренно верующего в Бога человека (в том числе, думаю, и для "академика Бенда") вера в Бога, взятая сама по себе, есть не что иное, как самый настоящий противовес, логическое, волевое и эмоциональное противостояние вере в дьявола, в чертей, ведьм и домовых, а заодно -- и в ангелов и в святых. Как же, спрашивается, можно, как это делает Панферов, так легкомысленно, так опрометчиво уравнять, привести к одному знаменателю два совершенно несходных, взаимно исключающих одно другое психологических состояния или движения души?
В мои намерения не входит, понятно, вступать в полемику с этим писателем. Тем более, что у нас, в Советском Союзе, религиозная точка зрения лишена возможности публичного самооправдания и идеологической самозащиты. Но все же мне кажется, что приравнять веру в Бога к вере "во святых, ангелов, чертей, ведьм и домовых", значит -- начисто, до основания перечеркнуть всю историю еретичества и многовековой борьбы с папством, все костры инквизиции, все благороднейшие порывы человеческого духа в борьбе со всевозможными проявлениями суеверия. Ведь все эти древние и средневековые еретики и религиозные вольнодумцы именно по тому самому и были мучимы и терзаемы, сгорали на кострах, что они решительно отказывались, как этого требовала от них церковь, наряду с верой в Бога поверить и "во святых, в ангелов, в чертей".
Немало клеветы и всяческой напраслины было возводимо в свое время как на самого Толстого, так и на его ближайших друзей и последователей. Но самая большая, самая отъявленная ложь о Толстом заключается в том, что он, якобы, учил, проповедовал -- не противиться... злу! Это даже не ложь. Как ни печально это сказать, это перерастает рамки лжи, становится клеветой на Толстого. Но уж такова, очевидно, участь любой искренней и мало-мальски самобытной веры, что она неизбежно подвергается целой серии нареканий, недобросовестных нападок, искажения, обессмысливания, причем все это нередко исходит не столько со стороны врагов, недоброжелателей, сколько -- со стороны друзей и почитателей. Безответственные люди, зубоскалы и до сих пор с большой охотой продолжают прилагать к последователям Толстого обидную, злую, совершенно необъективную кличку -- "непротивленыши". Умышленно упускают из виду, что нередко вся жизнь такого "непротивленыша" проходит в трудной, напряженной борьбе с военным и правительственным злом. Забывают, сколько полезных жизненных "трудодней" каждый из подобных "непротивленышей" теряет или терял на пребывание в царских тюрьмах, на каторге, в арестантских ротах, в ссылке. Неужели эти люди страдали и гибли за одно только "непротивление"? Нет, царское правительство хорошо разбиралось в том, кого следует держать (+?+)

С полной уверенностью в своей правоте утверждаю, что только грубый, невоспитанный, а главное -- неумный человек может бросить по адресу единомышленников Толстого это ставшее крылатым определение:
-- "Непротивленыши".
Обозвать человека "непротивленышем" по существу равносильно тому, чтобы применить в идеологической борьбе двух направлений оружие самого низкого разбора, а проще сказать -- проявить в столкновении мнений явную и злую недобросовестность.
Я не обмолвился, упомянув об идеологической борьбе двух направлений. Это действительно так, и это подметил такой умный и широко образованный оппонент, каким
являлся в свое время А. В. Луначарский. В статье "Толстой и Маркс" *) он писал:

"...Одними из основных идеологий, разделяющих человечество, являются марксизм и толстовство ...".

*) "Толстой и Маркс", собр. соч., том I, 1963, стр. 290.

Имея, по словам Луначарского, "сильнейшее влияние на интеллигенцию", *) "толстовство" в наши дни перешагнуло узкие рамки одной страны, -- его родины, -- и приобрело некоторые интернациональные черты.

*) Там же, стр. 292.

В этот общий рост и укрепление влияния идеологии Ненасилия вложил свою долю труда и страданий каждый из "непротивленышей", -- и не только русских. В числе многих других, негр Патрис Лумумба, став одной из бесчисленных жертв Насилия, своими страданиями, своею мученической смертью, вызвавшей во всем мире такой большой резонанс, много способствовал росту идей Ненасилия. И оно победит, это учение, ибо, как сказал Учитель,
"...блаженны кроткие, ибо они наследуют землю".
Вряд ли мнение о том, что Толстой, якобы, учил "не противиться злу", может быть расценено только как род некоторого "добросовестного заблуждения". Ближе к истине сказать, что это не заблуждение, а умышленная или почти умышленная недобросовестность, пристрастность, полемическая неопрятность. И состоит подобная неопрятность в том, что истолкователи облыжно приписывают и Евангелию, и Толстому те слова и те представления, которых ни в Евангелии, ни в писаниях Толстого обнаружить нельзя.
Слова эти -- якобы содержащееся в Евангелии моральное предписание: "Не противься злу".
Приведу на выборку только два из многочисленных примеров такого более чем вольного обращения с евангельским текстом, в основе которого лежит огромное недоразумение .
В одном из рассказов Леонида Андреева *) священник ("поп"), задавшись целью возвратить "черта" Богу,
"...раскрыв книгу, трепетно указал черту на великие и таинственные слова: не противься злу".

*) "Правила добра".

Удивителен этот "поп" Леонида Андреева, никогда, очевидно, не читавший Евангелия; но еще более удивителен сам писатель, не давший себе труда самому заглянуть в эту книгу. Трудно поверить, что её не было у него под рукой.
По смыслу приведенных слов в том виде, как их истолковал "поп" своему оппоненту -- "черту", последнему
"...самому ничего делать не нужно, а все с тобой будут делать. Ты же только молчи и покоряйся, говоря: прости им, господи, не ведают, что творят".
В итоге -- большая, явная, непростительная ложь о Евангелии и о Толстом, как, якобы, проповеднике "непротивления з л у". И ложь эта исходит из-под пера незаурядного литератора.
Другой пример. Писатель с мировым именем *) безапелляционно утверждает, что

*) Лион Фейхтвангер.

"Квинтэссенция учения позднего Толстого -- в самой опасной фразе Евангелия: "Не противьтесь злу". Но почти все созидательное, живое творчество Толстого -- это единственный, жгучий, захватывающий призыв: "Сопротивляйтесь злу!"
В этом кажущемся "раздвоений" Толстого Фейхтвангер усматривает, очевидно, одно из тех "кричащих противоречий" в учении и жизни Толстого, о которых так любят говорить марксистские критики писателя. Между тем, на проверку это не что иное, как явное свидетельство незнакомства Фейхтвангера с евангельским текстом. По русской пословице, он "слышал звон, да не знает, где он".
Позволительно спросить: читали ли оба упомянутых мною писателя Толстого и, главное. Евангелие? Где в Евангелии содержится этот призыв -- "Не противьтесь злу"? Получается так, что и эти и многие подобные им другие писатели и общественные деятели приписывают и Толстому, и Евангелию слова, в нем (в Евангелии) не содержащиеся.
Это, грубо говоря, тот самый недостойный прием, который на языке завзятых картежников носит название "передергивания" или "передержки".
Приходится повторять азбучную истину: в Евангелии призыва "не противиться злу" нет, а есть призыв или обращение или совет Христа -- "не противиться злому" Что это именно так, то есть что Христос имеет в виду не отвлеченное и обобщенное зло, как социальное явление, но живого, конкретного человека, воплотителя зла, -- "злого", (скажем, "эссесовца" или агента б. МГУ), -- об этом убедительно свидетельствуют последующие слова Иисуса: "Но кто ударит тебя..." и т. д.
А кто такой "злой"? Разумеется, не зверь, не волк, но злой человек. И слова Христа "Не противься злому" надо так и понимать правильно, как -- не вступай со злым в драку. Если тебя ударят по щеке, не давай сдачи, стерпи. Потому что драка со злым все равно для тебя победой не кончится. Если ты ввяжешься в драку со злым, -- мало того, что злой сильнее, натренированнее тебя, как "боец", и он одолеет тебя, -- ты еще этим самым практически станешь с ним на одну ступеньку, на одну плоскость, в одно измерение: в плоскость или измерение злобы. А это, в свою очередь, будет свидетельствовать лишь о том, что оба вы, дерущиеся, качественно одно и то же: оба злые. Разница лишь в степени проявления злобы, да в силе сопротивления. Злой в драке безусловно (и много) сильнее тебя, доброго, -- на то он и злой! К тому же он прошел специальную школу.
В самом деле: если строже, ответственнее разобраться: борясь с мировым, социальным злом, что пользы опуститься настолько, чтобы подраться со злым? Дерись -- не дерись, злой все равно вздернет тебя на дыбу, вырвет у тебя ногти; он все равно столкнет тебя в "Бабий яр" и, полуживого, засыплет землею. Злой все равно силой втолкнет тебя в газовую камеру. Вот что, собственно, имеют в виду и евангельский Христос, и Толстой, и прочие не столь теперь малочисленные сторонники непротивления злому насилием, а отнюдь не, якобы, бесполезность и даже ненужность личной и общественной борьбы со злом. Непротивление насилием злому и настойчивое противление злу -- вещи или понятия глубоко и весьма существенно разные и несходные.
Признаться, мне немного даже стыдно ломиться в открытую дверь, доказывая подобные элементарные вещи, но ничего не поделаешь: с этим коренным, решающим извращением как евангельского учения, так и взглядов Толстого, предстоит еще долгая и упорная борьба.
Одним словом, все сводится к тому, что если кто намерен проявить другое, противоположное человеческое качество -- качество доброты, то не должен лезть на злого со своими кулаками. Попытайся, если сможешь, одержать победу над ним какими угодно средствами, но только не тем же самым лютым мордобоем, которым злой в совершенстве (и безусловно лучше тебя) владеет.
Что касается борьбы со злом, то, если в Евангелие вникнуть без предубеждения, без предвзятых взглядов, то на многих страницах этой книги основоположник христианства выступит как ярый противник зла, как страстный его обличитель. Тем более это относимо к Толстому, и в этом отношении Фейхтвангер безусловно прав, считая, что

"...все созидательное, живое творчество Толстого -- это единственный, жгучий, захватывающий призыв: "Сопротивляйтесь злу!"

В необходимости, более того -- в нравственной обязанности для каждого честного человека
бороться со злом, не возникает никаких сомнений. Вопрос стоит не в плоскости, "надо ли бороться со злом?", но в плоскости, "к а к бороться со злом, какими средствами?"
И в этом смысле и евангельский Христос, и Лев Толстой, и Махатма Ганди, и Джавахарлал Неру, и Патрис Лумумба, и многие, многие другие искренние, честные борцы с общественным злом, с несправедливостью, с угнетением, предлагают совсем иное решение, иной способ борьбы со злом, чем общепринятый и не оправдавший себя. Не насилие, а антинасилие, "ахимсу", незлобивость.
Спору нет: по сравнению с громадной армией насильников всех видов и всех наименований это еще "малое стадо". Но --
"...не бойся, малое стадо, ибо Отец благоволил дать вам царство..." *)

*) Слова евангельского Иисуса.

Примеров подобной -- стойко-безнасильственной -- борьбы со злом в историческом прошлом народов мира хоть отбавляй. Примером такой борьбы (и одержанной в этой борьбе победы) в наши дни, как ни замалчивай это, является Индия. Великий Ганди тем именно и велик, что он расширил взгляд на Ненасилие, как на якобы чисто религиозный лозунг, и, как говорится, "модифицировал" его. Перенеся Ненасилие в политику и сделав его средством или орудием действенной политической борьбы со злом, Ганди и его последователи добились неслыханных до этого результатов: путем "ненасильственного несотрудничества" свергли власть могущественной державы.
Спрашивается, боролись ли со злом индусы? Противились ли они злу? Безусловно, да еще как! Разница в том, что они "не противились злому" насилием, не вступали со злыми (англичанами) в драку. Морально они стояли много выше своих угнетателей,