Толстой и реформация (1909)
I



Я прочел если не все, то многое из того, что написано было у нас по поводу юбилея Толстого, и если к этому многому решаюсь прибавить свое слово, то потому, что мне показалось, что нечто существенное еще осталось не высказанным о Толстом. Из трех ликов его творческого гения сочувствие почти всех написавших о нем уделялось первым двум — Толстому-художнику и Толсто­му-моралисту, между тем как Толстой — религиозный мысли­тель был обойден вежливым молчанием. Эту последнюю сторону толстовской деятельности подчеркнул только Синод, который — как это ни странно — в своем озлоблении обнаружил более тон­кое критическое чутье, нежели сочувствующая интеллигенция. У страха глаза оказались не только велики, но и проницатель­ны. Синод был прав, признавая религиозный момент в деятель­ности Толстого самым жизненным и конструктивным. Но если так, то не должны ли мы подчеркнуть эту сторону творчества Толстого, но уже не черною чертою нетерпимости и отчуждения, а красною чертою понимания и любви.



Мне кажется, что ценить в Толстом главным образом моралис­та — значит рассматривать его не с русской, а с европейской точ­ки зрения. В Европе, где культ комфорта и спорта безраздельно царит над умами и совестью людей, морализирующее слово Тол­стого, подкрепленное примером его жизни, произвело на самом деле потрясающее действие. Толстой поразил воображение захлопоченных европейцев почти в той же мере, в какой в свое вре­мя Сакья-Муни поразил фантазию изнеженных азиатов. Весть о том, что королевич, имевший возможность пользоваться высши­ми, почти божественными дарами жизни — многоженным гаре­мом, тенистыми садами, мягкими диванами, — добровольно отказался от этой небесной роскоши ради мудрости и святости, — весть эта разбудила сонного азиата, заставила уверовать в воз­можность несбыточного, в чудо. Не менее потрясен и взволнован был европейский буржуа, узнав, что богатый граф, не самозван­ный, а подлинный, имеющий возможность кататься в автомоби­ле и заказывать платье в Лондоне, проповедует скромную трудо­вую жизнь крестьянина, и не только проповедует, но сам питается и одевается, как крестьянин, шьет сапоги, кладет печи и пеш­ком ходит из Москвы в Ясную Поляну. Еще более был изумлен европейский писатель, у которого, по удачному выражению Тур­генева, при мысли о гонораре не только глаза, но и зубы загора­ются, когда он узнал, что есть гениальный романист, который добровольно отказывается от гонорара, пренебрегает сакрамен­тальным верховным, божественным авторским правом.



Дело было тут не в гении Толстого, не в убедительности гени­ального слова, а в том, что гений имеет больше прав на наивыс­ший гонорар. Гений Толстого сыграл ту же роль, как королев­ский титул Сакья-Муни. Возможность подобной невозможности, как добровольный отказ от чека, от живых денег, произвел глу­бокий переворот в психологии европейских писателей. Это не зна­чит, что и они, по примеру Толстого, готовы были отказаться о священных прерогатив авторского права. Нет, наиболее подпав­шие под влияние Толстого, наиболее морализирующие европей­ские писатели — не исключая ни Ибсена, ни Метерлинка — в своих денежных отношениях к издателям и переводчикам оста­лись по-прежнему аккуратными и непреклонными стряпчими. Переворот произошел в глубине воли и чувства. Жизнь Толстого сделалась житием в глазах культурного человечества. В холод­ный взбаламученный океан европейского соперничества слово Толстого влилось, как теплый благодетельный Гольфстрим, от проповеди его повеяло добротой, всепрощением, благоволением, и под влиянием ее изменились темы, идеалы и самый тон евро­пейского романа и театра. Когда-нибудь я подробнее расскажу об этом удивительном преображении всемирной литературы, которое под воздействием Толстого совершилось на наших гла­зах в последние пятнадцать—двадцать лет. Теперь ограничусь замечанием, что к европейской мысли и совести Толстой был об­ращен только ликом моралиста, а все остальное — его художе­ственный гений, его религиозный энтузиазм — в глазах европей­ца имели второстепенное значение, были чем-то вроде ореола вокруг этого строгого и в то же время непостижимо кроткого лика.



Не таково значение Толстого для России. Отречением, неде­ланием, стремлением к опрощению никого у нас не удивишь. В период хождения в народ молодые люди с легким сердцем отка­зывались от своих общественных и экономических привилегий и приносили жертвы, перед которыми толстовское шитье сапог и кладка печей кажутся невинной забавой. Самое слово «опро­щенные» было создано Тургеневым до появления «Исповеди». Как проповедник простой жизни, как апологет крестьянской правды Толстой является в России не учителем, а одним из по­следователей, не творцом нового течения, а одним из подхвачен­ных течением, уже до него существовавшим. Толстой в России один из опростившихся, один из ушедших в народ. Даже глав­ный парадокс толстовской морали — учение о непротивлении злу — был не чем иным, как возведенной в теоретический тезис русской пассивностью и ленью. Об этом парадоксе много спори­ли, но влияния на жизнь он не имел у нас никакого. Никто не возвел его в закон своего поведения, и все события последних лет были живым опровержением этого парадокса, так что если ви­деть в нем сущность толстовской морали, то пришлось бы отри­цать за ней всякое значение. Дело, конечно, не в этом парадоксе и не в том, что Толстой вместе со многими другими опростился и ушел в народ, а в том, что сделал он это по-особому, не так, как все, по иным мотивам и с иною целью. До него все искавшие сли­яния с народом вдохновлялись идеями или консервативно-поли­тическими, как славянофилы, или революционно-политически­ми, как народовольцы. Толстой первый устремился к слиянию с народом по мотивам не политическим и не экономическим, а чисто религиозным, и в этом религиозном моменте вся новизна и вся необычайность его подвига, по крайней мере для русских. Кто хочет знать, что такое Толстой для России, должен сперва разобраться в вопросе, что такое религия Толстого. Постараюсь дать на этот вопрос по возможности краткий и определенный от­вет.



II



До Толстого у нас существовало двойное отношение к религи­озности — наивное утверждение и наивное отрицание. Наивно утверждающие признавали божественность жизни вместе с тою шелухою, в которой идея о божественности впервые выросла в человеческом сознании — с шелухою чуда, предания, авторите­та. Девизом своим они брали слова Тертуллиана: credo quia absurdum; верю в чудесное, в нарушение закономерности, прием­лю все это верою именно потому, что разумом принять этого нельзя. Народ мирился с неизбежностью абсурда бессознатель­но. Интеллигенты же вынуждены были допустить абсурд созна­тельно, т. е. сознательно отрицать сознание, разумом подкапы­ваться под разум, строить силлогизмы для того, чтобы утверждать иллогическое. Понятно, что такое самоубийственное употребле­ние разума должно было породить в душе верующего надрыв и бессилие. Такими наивно-надорванными, разумными поклонни­ками абсурда были сперва славянофилы, а затем Достоевский и Владимир Соловьев, и доныне остаются их последователи, назы­вающие себя неохристианами, причем слово «нео» обозначает здесь не новый, а молодой, ибо нельзя творить нового, пуская корни в старую ложь, а кто назвался верующим в чудо, тот волей или неволей полезай в абсурд. Внутреннюю надорванность такой религиозности всего ярче выразил Достоевский, утверждая, что если бы ему предстояло сделать выбор между истиной и Богом, он предпочел бы Бога истине. Этими словами он, конечно, желал возвысить божественное над человеческим, а на самом деле оху­лил то и другое. Человеческое он охулил, допустив, что наша истина может оказаться противною Богу, но и божество он при­низил, допустив, что оно может оказаться в противоречии с ис­тиной, неистинным. А ведь божество неистинное, тождествен­ное с ложью, и есть, по мнению верующих, Сатана, которого они называют отцом лжи. Таким образом, ищущие Бога в отрицании истины и разума обретают отрицательное божество, и ничего нет удивительного в том, что Достоевскому в русской действитель­ности мерещились «бесы», а Владимиру Соловьеву финал всемир­ной истории представлялся в виде повести об Антихристе. Что же касается неохристиан, то известно, что черти, антихристы и сатаны так и мелькают в их рассуждениях, как летучие мыши перед грозой. Религия, основанная на credo quia absurdum, неиз­бежно ведет к абсурдной религиозности, и нужно ли сказать, что проповедь подобной религии носит в себе зерно реакции и разло­жения, а не возрождения, и что она, убивая разум, сама осужде­на на смерть.



III



В противоположность этим поклонникам абсурда, у нас с шес­тидесятых годов явились поклонники разума, но разума ограни­ченного и самодовольного, куцего разума, отрицавшего не толь­ко чудеса и предания, не только шелуху старой религиозности, но и саму религиозность и решавшего все вечные вопросы бытия «очень просто», — хлестко вышучивая их. Смерть? Ха, ха. Все там будем. Начало жизни. Ха, ха. Обезьяна. Конец жизни? Ха, ха. Лопух. Желая очистить русскую действительность от гнили мнимых ценностей, — эти весельчаки, все эти «бойкие» столпы «Современника», «Дела», «Отечественных записок» — Писаре­вы, Добролюбовы, Щедрины, Михайловские — незаметно для себя обесценили жизнь и с самыми добрыми намерениями созда­ли тусклую действительность и литературу второго сорта. Реа­лизм, отрицая божественность жизни, выродился в нигилизм, а нигилистическая веселость привела к скуке. Тесно стало душе между обезьяной и лопухом, и делу не помогло ни резание лягу­шек, ни хождение в народ, ни политическое подвижничество. Уходя в народ, реалист, в сущности, бежал от своей необожествленной жизни к необожествленной жизни народной, менял свою обезьяну и свой лопух на обезьяну и лопух ближнего. Русский нигилизм создал подпольную Россию, подпольную в смысле не только полицейском, но и вселенском, ибо, надвинув на жизнь вместо неба божественной бесконечности потолок животно-бес­цельного существования, нигилизм превратил саму вселенную в подвал, в подполье.



IV



В своей борьбе с религиозностью наши доморощенные реалис­ты ссылались на пример Запада, цитировали Бюхнера и Спенсе­ра, забывая, что Запад пришел к своей культуре не дорожкой бойкого издательства, а трудным и славным путем религиозной реформации. Наши реалисты проглядели великий исторический закон, гласящий, что только тот народ созревает для высшей культуры, кто не застыл в первобытных религиозных веровани­ях и не легкомысленно отринул их, а внутренне их преобразил, провел через таинственный процесс реформации, в котором лич­ность как бы вторично рождается и облагораживается, подобно тому как виноградный сок преображается в процессе брожения и из сладковатой жидкости становится благородным вином. В этом отношении все народы Запада могут быть разделены на две огромные духовные расы — на расу высшую, к которой принад­лежат народы, вторично рожденные в процессе реформационного брожения, и расу низшую, к которой относятся народы, за­стывшие в религиозной ортодоксии или же из огня предрассудков бросившиеся в полымя атеизма. Разница между теми и другими коренная, органическая и проявляется она во всех областях твор­чества и делания, даже в таких, которые как будто ни в одной точке не соприкасаются ни с религиозными предрассудками, ни с религиозным просветлением. Возьмите, например, сферу, наи­более отдаленную от религии, имеющую в настоящий момент для нас такое злободневное значение, — сферу телесной чистоты и гигиены, и вы увидите, что культ чистоты господствует как раз в тех странах, в которых влияние реформации было наиболее силь­ным, и наоборот. Приходится думать, что процесс реформации важен не столько теми истинами, к которым он приводит, сколь­ко тем закалом, который в нем приобретает личность или, вер­нее, разум личности, испытывающий Бога и утверждающий себя в бесконечности. Народ, прошедший через реформацию, подобен организму, состоящему из клеточек устойчивых, вооруженных для борьбы, между тем как до процесса реформации клеточки эти остаются шаткими и безвольными.



К великому прискорбию, следует сознаться, что до сих пор рус­ский народ в целом не был причастен реформации. Русская лич­ность не переболела религиозными сомнениями, не решила на­едине с совестью последних, неизреченных запросов жизни, не утвердила верховных прав разума и, следовательно, сама не утвердилась, ибо личность и разум тождественны. Русское ста­рообрядчество было шагом не вперед, а назад. Сектанство же, яв­ляясь отражением занесенных извне, когда-то освободительно-мощных, но давно устарелых, выветрившихся немецких реформационных идей, не могло выйти за околицу деревень и оказалось бессильным влиять на образованные классы, уже узнавшие, хотя бы с чужих слов, о свободе научной критики. Ос­таваясь вне реформации, русский народ осужден был до сих пор пребывать на задворках культуры.



V



Первым провозвестником русской реформации, современным русским Лютером, является Лев Толстой, который, в противопо­ложность веселым реалистам, утвердил божественность жизни, но в то же время, в противоположность поклонникам абсурда, устранил из религии (что и отличает его учение от немецкой ре­формации) неразумное. Жизнь — божественна. В мире соверша­ется не человеческая, а божественная воля, — таков основной религиозный тезис, которым Толстой искупил грех русского ни­гилизма и вернул вещам абсолютную ценность. Но божествен­ность жизни постигается не каким-то особенным чувством сле­пой или самоослепленной веры, не при посредстве предания и книг, но самой личностью, ее собственным разумом, достигшим высшей зрелости и приобретшим высшую зрячесть. В одной из своих брошюр Толстой предостерегает против ложных пророков, утверждающих, что они больше истины любят еще нечто. Кто больше истины еще любит нечто, тот ничего по истине не любит. У Толстого истина и Божество тождественны. Религия Толсто­го — это религия мистического разума, религия без веры в чуде­са. Явившись в век сомнения и безверия, Толстой показал, что истинная религия не боится безверия. В этом новизна и могуще­ство возвещенной Толстым религиозной реформации.



VI



Вернув миру абсолютную ценность и утвердив в верховных правах разумную личность, Толстой предстоит нам как один из величайших борцов за культуру. Последнее нуждается в некото­ром пояснении. Если видеть в Толстом только моралиста, то его пришлось бы причислить к врагам культуры. Толстой, пропове­дующий неделание, зовущий к плугу, отрицающий медицину и астрономию, смеющийся над борьбой с бациллами, ставящий симфонии Бетховена ниже крестьянской песни и издевающийся над Шекспиром, — такой Толстой, очевидно, не положит нача­ла нашему культурному Ренессансу. Жить по-толстовски, пахать землю и отказываться от военной службы и платежа налогов всего легче, повернувшись спиною к миру и замкнувшись в деревен­ской глуши. Но все меняется, если признать мораль Толстого пережитком и отражением нашего старого, бесплодного, мечта­тельного народничества, а всю самобытность, все творческое ве­личие Толстого видеть в его религиозной проповеди. Как рели­гиозный мыслитель, как борец за права разума Толстой зовет вперед, к философии, к науке, к высшим формам культурного делания. Деревня никогда не поймет религии без веры, и если воспримет учение Толстого, то немедленно же изуродует его, пре­вратит в сектантство, в беспоповщину, в новую веру, в новый культ чудес и молитв. Если считать Толстого русским Лютером, то это Лютер городов, а не деревень, интеллигенции, а не темных масс. Толстой только заявил со всей присущей его слову силой и ис­кренностью, что разум, отвергая чудо как нарушение закономер­ности, сам прозревает в мире высшую, божественную закономер­ность. Но, высказав эту истину, Толстой ее не доказал. Набросав план новой религии, он строить по этому плану предоставил сво­им будущим преемникам и последователям. И от того, как рус­ские подрастающие поколения отнесутся к завещанной Толстым религиозной проблеме, зависит все наше будущее. Я говорю это не потому, что низко ставлю практические заботы жизни, а по­тому, что между практическим разумом и религиозным суще­ствует неразрывная связь и источники сил находятся не внизу, а наверху. Окажемся ли мы победителями в борьбе с японцами, в борьбе со старым режимом, в борьбе с бациллами — все эти прак­тические вопросы русской действительности зависят от того, найдет ли в себе русская культурная личность желание и силу наедине со своей совестью перестрадать и продумать религиоз­но-философскую проблему жизни вообще. Подобно тому как все виды земной энергии, начиная с тепла, скрытого в каменном угле, и кончая силою ветра, являются лишь видоизмененной энерги­ей солнечных лучей, так и все виды духовной энергии имеют сво­им началом и источником философское раздумье и религиозное воодушевление. Разговор о Толстом не юбилейный, не празднич­ный, а насущный духовный хлеб наших будней. Судьба послала нам нового Лютера, провозвестника новой реформации, но во­плотить и осуществить эту реформацию можем только мы сами.









Статьи по теме:
Мольеровские врачи
Теофосия и антропософия в России
Еще о сборнике «Вехи»
Русский фашизм. Из истории возникновения.
Антропософия
Русская философия как тип творчества
Иерархический персонализм Н. О. Лосского.
Персонализм
Россия и свобода
Имеславие как философская предпосылка

Автор: Минский Н. М.



Возврат к списку


вверх
Теги

Веб-проекты РХГА















© РХГА, 2007-2009 гг.