[ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ «ХУДОЖЕСТВЕННОГО ЖУРНАЛА»
Н. А. АЛЕКСАНДРОВУ]

[1882 г.]

М[илостивый] г[осударь!]

Когда мы встретились с вами, вы просили меня написать что-нибудь в ваш Художественный журнал. Я сказал, что очень рад сделать вам приятное, но сомневаюсь, чтобы мне пришло в голову написать что-нибудь, касающееся того, чему посвящено ваше издание.

На-днях Василий Григорьевич Перов передал мне подтверждение вашего желания и сказал, что вам приятно бы было изложение именно моих взглядов на искусство. С этих слов у нас завязался разговор с Василием Григорьевичем, и я ему высказал мой взгляд на то, что называется искусством.

И мне пришло в голову изложить этот мой взгляд для вашего журнала. Взгляд мой может быть интересен для читателей вашего журнала — людей, посвятивших свою жизнь живописи и ваянию, потому что он совершенно отличается от распространенных взглядов на этот предмет и по своему смыслу и — смею сказать — и по своей ценности. Может быть, я ошибаюсь, но одним похваляюсь — как я понимаю то, что называется искусство, ясно и понятно.

Прежде чем сказать, какой смысл и значение я придаю тому, что называю искусством, я должен сказать несколько слов о том, как смотрят у нас, да и в Европе вообще, на искусство, и как я смотрел на него, и как потом убедился в ложности существующего взгляда.

Существующий взгляд на искусство один, но он выражается двояко — в теории и практике, в отвлеченных рассуждениях об искусстве и в самой деятельности так называемых художников.

В теории искусство есть проявление одной из сторон сущности человеческого духа — проявление красоты (троица состоит из истины, добра и красоты). Искусство есть выражение конечного в бесконечном и т. д. и т. д. — весь этот сумбур, на который стоит завести хорошего говоруна, и он будет говорить до вечера. Все это очень высоко и прекрасно, но очень туманно, и потому выходит, что искусство есть все то, что потешает людей. И, к сожалению, выходит то, что никак нельзя отделить от искусства, по этому определению, балета, кулинарного и парикмахерского искусства. Выходит, что это определение — очень хорошие слова, но определять оно ничего не определяет, и что если эстетик отделяет Гомера от Габорио и Венеру Милосскую от восковой голой куклы, то он отделяет их не по своей теории, а совершенно произвольно. Выходит, что по этому определению искусство захватывает в свою область все то, что матерьяльно бесполезно, но удовлетворяет людской похоти. Так выходит по теории. По практике — выходит то же самое.

Все, что ни делают праздные люди для удовлетворения праздной похоти людей, все это безразлично называется искусством. Написать явление Христа народу — искусство, и написать голых девок — тоже искусство. Написать Илиаду и Нана — тоже искусство. Написать образ — искусство, и играть трепака — искусство, и клауны — искусство, и верхом ездить — искусство, и котлеты сделать, и волосы завивать, и платья шить — все искусство. И совершенно прав цирульник, называя себя художником. И ни один мудрец-немец, эстетик не покажет мне черту разделения между Рафаэлем и тициановской голой женщиной и похабным стереоскопом.
22

В теории что-то очень возвышенное, но туманное называется искусством, по определению их. В практике все, что матерьяльно бесполезно, и все то, что потешает людей, все это называется искусством. — И в этой бездне бесполезных явлений, удовлетворяющих людские похоти, люди, смотря по своим вкусам, разбираются самым произвольным образом. Также и художники. И выходит, что встречаешь и в беседах и в печати людей умных, образованных, к[оторые] диаметрально противоположно судят об явлениях так называемого искусства.

А. говорит — это верх искусства. Б. говорит — это даже и не искусство, и наоборот. Спросите, почему, и начинаются разговоры, к[оторых] не понимает тот, кто слушает, и еще меньше понимает тот, кто говорит.

Таково, по моим наблюдениям, отношение людей нашего времени к искусству. De facto, всякая деятельность, не приносящая матерьяльной пользы, но почему-нибудь нравящаяся людям, называется искусством. Так что вышло, что один внешний признак матерьяльной бесполезности искусства сделался его определением.

Пляшут девки с голыми ногами — бесполезно, но есть охотники смотреть — искусство. Много звуков набрать и щекотать ими слух — искусство. Написать голых женщин или рощу — искусство. Подобрать рифмы и описать, как блудят господа, — искусство.

Положение в теории искусства точно такое же, как и в других отраслях человеческой деятельности.

Люди дурны и любят свои пороки. И является ложная умственная деятельность, имеющая целью оправдать любимые людьми пороки. Люди мстительны, жадны, любостяжательны, исключительны — и является юриспруденция, которая возводит в теорию мстительность — уголовное право, любостяжательность — гражд[анское] право, подлое государств[енное] право, исключительность — международное право. Люди немилосердны и жестоки, они хотят каждый забрать побольше и не отдавать другому и хотят, чтобы, наслаждаясь избытком, когда рядом мрут от голода, чтобы совесть их была покойна — это политическая экономия. Люди похотливы, им хочется щекотать свои нервы и хочется при этом считать, что они делают важное, хорошее дело, — готова эстетика, теория искусства. Красота, идеал, бесконечное в конечном.

И вот, в тумане этой теории, оправдывающей похоть людскую, я жил и, как говорится высоким слогом, служил искусству 30 лет. И это служение, должен сказать, очень веселое. Я делал то, что делают все т[ак] наз[ываемые] художники: я выучился бесполезному мастерству, но такому, к[оторым] мог щекотать похоть людскую, и писал книжки о том, что мне взбредет в голову, но только так подделывал их, чтобы щекотать похоть людскую и чтоб мне за это платили деньги. И мне платили деньги и говорили еще, что я делаю очень важное дело, и я был очень доволен. — Но лет 8 тому назад я вернулся к той простой истине, к[оторую] знает всякий человек, рождаясь на свет, что жизнь есть благо не одно личное, а благо общее, и на этом знании поверял свою жизнь. И, рассчитываясь сам с собой, я увидал, что в том деле, к[оторое] я делал, не было ничего высокого и нет никакой разницы от того, что девки без порток пляшут и обнимаются в балете, и что вся эта теория искусства, к[оторой] я служил, есть большой, огромный соблазн, т. е. обман, скрывающий от людей благо и вводящий их во зло.

Но я, осердясь на блох, и шубу в печь, т. е. я решил, что все т[ак] н[азываемое] искусство есть огромное зло, — зло, возведенное в систему. Потом, когда я остыл немного, я убедился, что я был не совсем справедлив, что в этой матерьяльно бесполезной деятельности т[ак] наз[ываемого] искусства не все есть служение похоти, а что есть и полезное, хотя и не матерьяльно, т. е. добро. Я убедился, что я был справедлив относительно
23

себя, но несправедлив вообще, потому что я знаю, что многое доброе я получил от этой матерьяльно бесполезной деятельности.

Иллюстрация:


Л. Н. ТОЛСТОЙ
Рисунок О. Браза, 1906 г.
Толстовский музей, Москва

Но, как ни важно то, что я получил от т[ак] наз[ываемого] искусства, все-таки, если бы сейчас мне пришлось опять выбирать между искусством, как оно понимается, и отсутствием его, я выбрал бы последнее для себя и для всякого человека, к[оторому] я желаю добра. Если бы поставлена была такая дилемма: совсем никакого искусства или насыщение всем тем, что наз[ывается] искусством, т. е. всеми соблазнами похоти, — разумеется, лучше никакого.

Итак, я пришел к тому, что в том море соблазнов похоти, кот[орыми] мы окружены и к[оторым] мы поклоняемся, как чему-то возвышенному, под именем изящного искусства, среди моря гнойной мерзости есть добро.

Что добро в искусстве? И как провести черту не туманную, а строго определенную между развратом и добром в этой деятельности? Но надо помнить, что дело это не шуточное, что если не удастся провести черту твердую, дать признаки несомненные, то лучше и не касаться этого ужаса. Тут путь спасения узенький и страшный, потому что с обеих сторон чудовища, к[оторые] поглотят нас. И столько уже людей погибло и погибают. И мы знаем, как они погибают. Нам уже нельзя говорить того, что говаривали эстетики: «Всякое наслаждение искусством возвышает вашу душу, поэтому идите смотреть Сарру Бернар и слушать Саразати. Прямой пользы это не принесет, но это возвысит вашу душу». Нам нельзя говорить этого, потому что мы знаем, что если Рубини и Бернар возвысят нашу душу, то и балетмейстер и повар анг[лийского] клуба тоже возвысят нашу душу, и мы знаем, что значит такое возвышение. Это значит, похоть и зло.

По моему теперешнему понятию, никакого особенного проявления духа челов[еческого] в искусстве нет и никогда не было. А есть то простое явление, что люди живут не одной плотью, но и чем-то не плотским, — это не плотское есть начало разума. Из этого явления вытекает то, что люди не удовлетворяются одним удовлетворением своих матерьяльных
24

потребностей, а всегда имели разумные потребности, ведшие к исканию блага разумного, а потому не личного вообще.

Из этого стремления разума вытекала всегда людская деятельность, имеющая целью общее благо. Такая деятельность, очевидно, не удовлетворяла матерьяльным личным требованиям, была матерьяльно бесполезна, но эта бесполезная матерьяльно деятельность имеет право быть только тогда, когда духовно полезна, т. е. стремится и влечет людей к благу. И эту только деятельность я называю изящным искусством.

Вести же людей к благу можно только одним путем: любить благо, и потому деятельность эта состоит в том, чтобы показать пример любви к тому, что добро, и отвращения к тому, что зло. Чтобы сделать это, нужно, во 1) знать, что хорошо, что дурно; 2) любить то, что хорошо, и ненавидеть то, что дурно; 3) уметь высказать эту любовь хорошо.

А странно, комическое дело, — этот отрицательный признак, отсутствие матерьяльной пользы, принят по теории искусства почти определением искусства. Бесполезно — это искусство. Пляшут с голыми ногами девки, это — искусство. Гримасничают актеры и несут околесную, это — искусство; слова подбирают в рифму, это — искусство; описывают, как блудят господа, это — искусство. Пишут во весь рост толстых голых баб, это — искусство. Розан, закат солнца, рощу пишут, все это — искусство. Правда, что это бесполезно и потому подходит к определению искусства, но с этим-то определением я и не согласен.

Если есть достойная уважения деятельность людская не матерьяльная, то только та, к[оторая] не только матерьяльно бесполезна, но которая матерьяльно бесполезна и имеет целью общее благо, вот эту деятельность я называю деятельностью хорошей. И хотя объем ее, по моему определению, и больше прежнего искусства, но зато ясно все то, что входит и что не входит в нее. Исследование допотопных животн[ых] и млечного пути и т. п. не входит, балеты, оперы, соната, розаны, голые женщины не входят, но все то, что учит людей быть лучшими, все то входит. И в числе этого огромного количества предметов истори[и], философи[и], религии имеет место и пословица, и повесть, и былина, и картина, имеющая целью сделать людей лучше. И это-то определение, т. е. повести, картины, музыка, если такая есть, имеющие целью сделать людей лучше, это — то, что я называю искусством.

Но кроме рассуждений о том, что есть мое тело и когда является в нем душа, я знаю свою жизнь еще с другой стороны; и знаю так твердо и несомненно, что никакие рассуждения не могут уничтожить этого моего сознания жизни. Не знаю, где кончается и начинается мое тело, не знаю, с какого времени началась моя душа, и как она отходит и опять приходит к телу, но знаю несомненно одно: знаю, что во мне есть жизнь моя, особенная от всего другого, знаю, что я — живая личность, и знаю это не по рассуждениям, а потому что чувствую радости и горести, страдания и наслаждения, потому что всегда не только ощущаю свою личную жизнь, как наслаждение или страдание, как благо или зло, но и всегда стремлюсь к тому, чтобы иметь благо и избавиться от зла. Жизнь свою я, без всяких рассуждений и независимо и несмотря на рассуждения, я знаю как стремление моей личности к благу и избавление себя от зла. Жизнь моя, это — то, что я делаю в моем теле для достижения блага и избавления себя от зла, говорит себе человек, и это определение жизни кажется уже несомненным. Но стоит только поверить разумом в это представление о жизни для того, чтобы и оно оказалось столь же несостоятельным, как и первые.

Жизнь моя есть стремление мое к моему благу и к избавлению себя от зла. Достижение этого блага и избавление себя от зла и составляет жизнь. Какого же я достигал и достигаю блага и как избавился и избавляюсь
25

от зла? — спрашивает себя человек. И как бы он ни был молод, как бы ни был слабоумен, он не может не видеть того, что ни он, ни окружающие его не достигли никакого блага в этой жизни и не только не избавились от зол и главного зла для личности — смерти, но, напротив, с каждым шагом жизни вперед, с каждым движением, дыханием приближаются к величайшему злу, к страданиям, болезням, старости и смерти.

Иллюстрация:


Л. Н. ТОЛСТОЙ
Рисунок карандашом П. П. Трубецкого, 1899 г.
Толстовский музей, Москва

Как бы молод и слабоумен ни был человек, он, и не слыхав рассуждений о том прежде живших его людей, сам не может не видеть, что все его наслаждения не наполняли его жизнь, не оставались в нем, а тотчас же проваливались, как через прорванный мешок, и оставляли его личность такою же пустою, какою она была прежде, только еще более требовательной, как еще более разорванный мешок. Наслаждения были мгновенные; после каждого наслаждения оставалась только большая пустота и большее требование новых наслаждений, к[оторых] нельзя б[ыло] получать.

Наслаждения и радости только обма...