Потребителски вход

Запомни ме | Регистрация
Постинг
21.09.2009 11:26 - Спомени за Толстой-С.Т.Семьонов
Автор: tolstoist Категория: Технологии   
Прочетен: 707 Коментари: 0 Гласове:
0



Лев Николаевич стал расспрашивать, как я живу. Я рассказал ему все подробности своей жизни, и он позавидовал тем условиям, в которых я нахожусь. И когда сказал, что крестьянская трудовая жизнь, хозяйственные заботы очень затягивают в мелочи, и эти мелочи многое отнимают и от многого отвлекают, Лев Николаевич сказал, что нельзя же повседневно делать подвиги. Подвиги делаются очень редко, а нужно только быть готовым ко всему...
Я стал часто ходить ко Льву Николаевичу, и это было самое интересное время, какое мне приходилось приводить в Москве. Лев Николаевич весь кипел религиозными, общественными, литературными вопросами и на все давал самый живой и самый ясный ответ.
Он начал тогда писать "Царство божие внутри вас". Думал о продолжении раньше начатой им работы об искусстве. Он удивлялся, как люди высших классов увлекаются все больше и больше искусством и все меньше требуют от него содержания, приспособляя его для одного удовольствия. Его раздражало это, и он говорил: "Это они от пресыщения. Они объедались всем и требуют, чтобы и искусство доставляло им только наслаждение. Они находят поэзию там, где поэзии нет вовсе. Обращают серьезное внимание на то, на что от души хочется плюнуть, и так они развращаются сами и развращают художников. Ге -- серьезный старик, а вот тоже пишет розовое тело; ему это не нужно, а он все-таки не может отделаться, ну просто потому, чтобы показать, что он может писать, только не хочет. А писатели? Когда их читают и превозносят, они убеждаются, что они страшно нужны, смотрят на свое ремесло как на призвание, начинают не по средствам жить; такая жизнь требует чрезмерного напряжения в работе, их писание делается плохо. И они не думают, что плохо то, что они так живут. Вот Фет, он говорит, что ему ничего не нужно, у него очень скромное требование: дайте ему мягкую постель, хороший бифштекс, бутылку доброго вина и пару хороших лошадок, и ему больше ничего не нужно".
Лев Николаевич часто рассказывал про "скромные" требования Фета и всегда от души над этим смеялся, но Фета он признавал настоящим поэтом и ценил его стихи.
-- А как вы думаете о Лермонтове? -- раз спросил Льва Николаевича один из гостей.
-- Форма хороша, но настоящего содержания мало. Все наносное, искусственно вызванное, хотя у него была способность проникать в самую глубину души. Я недавно пересматривал его сборник и напал на молитву. Не ту, уже избитую, "В минуту жизни трудную", а другую, написанную в двадцать девятом году (*).

(* Приведенный С. Т. Семеновым отзыв Толстого о Лермонтове не выражает общего отношения Толстого к творчеству Лермонтова. Судя по записям Толстого в дневнике, его высказываниям в письмах и свидетельствам мемуаристов, Толстой высоко ценил творчество Лермонтова за его глубокое содержание и совершенную форму. *)

Софья Андреевна нашла и принесла книжку Лермонтова, и Лев Николаевич прочитал это стихотворение, начинающееся словами: "Не обвиняй меня, всесильный, и не карай меня, молю".
-- Пушкин был гораздо выше, у него было больше настоящей художественности. Это был пример самого настоящего поэта, он часто писал, сам не зная, чем кончит. Восхитительно, как он сказал про Татьяну: "Знаешь, а ведь Татьяна-то замуж вышла. Я никак от нее этого не ожидал".
Когда же доходило дело до Некрасова, то у Льва Николаевича всегда делалось какое-то холодное выражение, его добродушие исчезало, и он говорил:
-- Ну что ж Некрасов, что у него было? Разве "Ермил Гирин", а то все фальшиво. Этот стон мужика, где это он стонет? Это либералы повыдумывали. Нет, нет, его понимающие поэзию никто не считал за поэта. Да и человек он был нехороший, Герцен не принимал даже его.
О Плещееве мне пришлось услышать отзыв еще уничтожительнее. Лев Николаевич назвал его просто "сентиментальным стихотворцем".
К этому приезду у меня была готова одна рукопись. Я ее читал в одном кружке, рассказ вызвал два противоположных мнения... Чтобы выяснить недоразумение, я решил показать рассказ Льву Николаевичу. Лев Николаевич рассказ похвалил, сказал, что у меня есть писательская способность, и дал совет не полагаться на мнения первых встречных. Судьями писателя могут быть только: во-первых, он сам (доволен ли ты сам, взыскательный художник?) (*), во-вторых, большие люди, люди выдающегося ума, образования. Средняя же публика склонна ошибаться и давать неверный отзыв.

(* Цитата из стихотворения Пушкина "Поэту" (1830). *)

И он рассказал мне случай с Бернарден-де-Сен-Пьером. Когда он написал свою повесть "Поль и Виржини" и прочитал ее своим друзьям, друзья ее совершенно забраковали. Он разгорячился и забросил рукопись и... забыл о ней. И только через пятнадцать лет, разбираясь в бумагах, он наткнулся на рукопись, прочитал ее, пришел от нее в восторг и сейчас же напечатал. И когда он ее напечатал, то выдающиеся люди признали ее за образцовую, и повесть сделалась классическим произведением.
У Льва Николаевича часто бывали Н. Я. Грот, А. В. Алехин, Клопский, который собирал деньги на голодающих и приносил их Льву Николаевичу. Встретил я у него однажды князя С. Н. Трубецкого, который держал себя очень скромно и мало говорил. Приезжали люди из провинции.
Разговоры о голоде поднимались очень часто, и Лев Николаевич ясно выражал, какое участие испытывает он к голодающему народу и какое раздражение у него было против правительства и высших классов. Как сейчас вижу его негодующее лицо, когда он рассказывал, как у них в Тульской губернии и рядом в Рязанской крестьяне хотели переселяться, но помещики испугались, что от них уйдут дешевые рабочие руки, и "появился циркуляр министра внутренних дел, запрещавший временно переселяться". Но, негодуя на правительство, он не щадил и общественных деятелей. Вон у нас сидит граф Бобринский и говорит, что спасение народа в том, что если всюду заведут церковноприходские школы, или говорят, что народ спасет от голода наука, когда разовьется знание и химически можно будет добыть продукты питания. Все это вздор. Не в этом дело. И зло не в том, что не уродилось достаточно хлеба. У одних хлеба не уродилось, а рядом с ними стоят полные амбары, и эти амбары заперты, а голодающим хлеб возят за тысячи верст. И никто не возмущается этим, думают, что это нормально. И в этом опять повинны высшие классы, они завели такие порядки, развращают народ. И народ чувствует это. Были случаи холерных бунтов, все возмущаются этим, ужасаются степенью темноты и невежества, а это самый естественный взрыв народного негодования против тех, кто коверкает им жизнь, только вылился-то он на случайных, подвернувшихся несчастных докторов. Тут не темнота, а сознание, что нет терпения от бестолкового вмешательства в народную жизнь.
-- Но ведь надо же как-нибудь выводить народ из этого ненормального положения? -- сказал один из гостей.
-- Вовсе не надо. Нужно только постараться отойти от него подальше, слезть с его шеи. И когда вы слезете с его шеи, то он сам оправится, выберет себе дорогу и выйдет на нее.
У Льва Николаевича даже явилась мысль написать рассказ, где девочка-подросток решает вопрос, как облегчить положение простого народа, и он принимался писать его, но не отделал (*).

(* В ноябре 1891 г. Толстой начерно написал рассказ "Кто прав?", который предназначался для сборника в пользу голодающих. Рассказ не получил окончательной отделки и в то время напечатан не был. В 1893 г. Толстой внес в текст его небольшие исправления, и на этом работа над рассказом окончились. Впервые опубликован в двенадцатой части "Сочинений гр. Л. Н. Толстого", М. 1911. *)

Желание же временно помочь ему, народу, дать ему сейчас что-нибудь Лев Николаевич очень приветствовал. Его радовал всякий пожертвованный рубль...
...В... 94 году мне довольно подробно пришлось услышать от Льва Николаевича об его отношении к земельной собственности. Наша деревня покупала себе землю, я был уполномоченным, и мне пришлось ездить в Москву с хлопотами по этому делу. Лев Николаевич и на эту зиму приехал в Москву. Он писал в то время "Хозяина и работника". Когда я пришел к нему и объяснил, почему я в Москве, Лев Николаевич спросил меня:
-- Что же, и вы покупаете на свою часть?
-- И я... восемь десятин.
Лев Николаевич улыбнулся и проговорил:
-- Ну, вас-то и бог простит.
-- Как бог простит, разве это большой грех? -- изумился я.
-- Конечно. Земля -- божий дар, она не может быть ничьей собственностью. Она необходима, как свет и воздух, и должна быть свободна, как свет и воздух... для всех.
-- Но она не свободна. Она разобрана по рукам. Нам надоело платить за аренду, мы решили укрепить ее за собой.
-- Поэтому я и говорю, что вас и бог простит, а вот тех, кто пользуется землей и жмет ею других, того бог не простит.
-- Как же быть?
-- Земля должна быть освобождена, собственность на нее уничтожена. Владение землей есть страшное зло, и зло это будет искоренено.
-- Но ведь прежние владельцы на это не согласятся. Они считают землю принадлежащей им по праву.
-- И разбойники, награбившие разного добра, это добро считают своим, но ведь прежние владельцы не признают за ними этого права? Отнятое должно принадлежать законному владельцу, а законный владелец земли -- весь народ...
Следующим летом я опять попал в Ясную (*). Лев Николаевич в это время начал уже свое "Воскресение".

(* Это посещение С. Т. Семеновым Ясной Поляны относится к 1896 г. *)

В Ясной жил композитор Танеев, гостила сестра Льва Николаевича, монахиня Мария Николаевна, старшие сыновья, Меньшиков. Было много суетни, разговоров, музыки. Меньшиков, гостивший перед этим у Чехова, сообщил, что в Ясную собирается Чехов...
К Чехову в семье Толстых относились все с большим вниманием. Лев Николаевич всегда с удовольствием читал его и восхищался его способностью изобразительности. "Это удивительный инструмент, -- говорил он, -- так подметит и так сжато и ярко изобразит... А какой юмор... После Гоголя и Слепцова это первый юморист"...
Когда Чехов приехал, то его встретили очень радушно. Сейчас же им завладели Софья Андреевна и Татьяна Львовна. Лев Николаевич на этот раз был не совсем здоров и не выходил из своего кабинета, но вечером он дал начало "Воскресения" и просил, чтобы его прочитали с Антоном Павловичем. Мы удалились в беседку и стали читать первые главы.
Когда рукопись была кончена, все пошли ко Льву Николаевичу. Чехов стал говорить о своем впечатлении, он говорил просто, но в этих простых словах чувствовалось, что новое произведение старика его достаточно задело. Ему показалось все очень верным, он недавно был сам присяжным заседателем и чувствует, как в описании суда схвачены все детали. Потом и преступление Масловой. Когда он был на Сахалине, то большинство преступниц сослано туда именно за отравление. Только вот приговор. В первом варианте Маслову приговаривали к двум с половиной годам каторги. Таких приговоров не бывает. В каторгу приговаривают на большие сроки.
Лев Николаевич принял это к сведению и впоследствии изменил в повести эту часть.
Лично мне пришлось на этот раз услышать не совсем лестные вещи. Я тогда написал рассказ "Пересол" и напечатал его в "Новом слове", редактируемом С. Н. Кривенко (*). Когда мы увидались, Лев Николаевич спросил меня, я ли написал этот рассказ. Я ответил, что я.

(* Рассказ "Пересол" был напечатан в N 10 народнического журнала "Новое слово" за 1896 г. *)

-- Удивительно, никак не ожидал. Очень плохо.
...Мне захотелось выяснить, почему он так суров к этому рассказу.
-- Тема не художественная, -- объявил Лев Николаевич. -- В художественных произведениях нельзя останавливаться на таких явлениях жизни, которые имеют временный, случайный характер. Искусство захватывает вечное, и это вечное дает ему силу и смысл.
...Меня в это время интересовало наблюдаемое мною отношение отцов и детей в деревне и семейный разлад, встречающийся довольно часто, и я надумал использовать один случай в драматической форме. Вышла трехактная пьеса... (*) Мне захотелось познакомить с ней Льва Николаевича; я послал рукопись ему. Ответ не замедлил. Лев Николаевич категорически заявлял, что пьеса плоха. Я такими вещами порчу себе репутацию... Через несколько времени я попал в Москву. По обыкновению в первый же вечер я завернул в Долго-Хамовнический переулок. На вопрос, дома ли Лев Николаевич, мне сказали, что он не совсем здоров, но он гуляет наверху в зале. Я поднялся наверх. Лев Николаевич, значительно постаревший, взъерошенный, каким он всегда казался, когда недомогал, с пледом на плечах расхаживал по зале с Н. Я. Гротом и разговаривал. Увидавши меня, он с улыбкой воскликнул:

(* В письме Толстого к С. Т. Семенову от 21 марта 1896 г. (т. 69, N 59) содержится отрицательный отзыв о неназванной там пьесе. Вероятно, это -- пьеса "Новые птицы, новые песни", которую Семенов присылал второй раз в 1897 г. Толстой ответил тогда письмом (т. 70, N 220), содержание которого излагает Семенов. Пьеса осталась ненапечатанной. *)

-- Ну что, сердитесь на меня? Думаете, что я сказал неправду? Правду, правду, поверьте мне.
Грот спросил, в чем дело, и Лев Николаевич стал объяснять:
-- Вот человек написал пьесу и думает, что она хороша, а я говорю, что она никуда не годится.
И он так весело засмеялся, что заразил смехом и смутившегося меня и Грота. Грот полюбопытствовал, в чем содержание пьесы. Я рассказал. Грот согласился, что тема совсем не драматическая.
-- Да кроме того, это тенденциозная вещь, а что тенденциозно, никогда не хорошо.
Я сказал, что некоторые и мои рассказы считают тенденциозными.
-- Нет, вот именно рассказы-то ваши и нетенденциозны, а пьеса и тот рассказ, о котором я говорил вам раньше, тенденциозны.
Мы стали ходить втроем по зале. Лев Николаевич вернулся к разговору с Гротом. Они говорили о Вл. Соловьеве. Льва Николаевича поражали последние работы философа, где он оправдывал церковность. "Это удивительно, -- говорил Лев Николаевич. -- Церковность не выдерживает простой грамотности, не только философии, а тут философия ее поддерживает -- непостижимо!"
Разговор пошел об искусстве. Лев Николаевич сильно и убедительно стал говорить, какие темы подлежат области искусства. Художественные темы -- это вопросы вечного: любовь к родине, семье, отношение к ближним. эти чувства свойственны каждому, и описание их будет соответствовать задачам художественного, а либеральные темы не художественны, они имеют интерес в короткое время и для небольшого кружка лиц, захваченных этим настроением. А искусство не может ограничиваться кружком, группой, классом. Оно должно быть всеобщим, оно должно объединять бесконечное число душ, миллионы, сотни миллионов и вызывать в них чувства, которые волнуют художника. Не важно то, что я или кто другой написал двадцать или тридцать томов, которые нравятся некоторым; более важно для писателя написать только четверть тома, чтобы эта четверть тома могла быть интересна во все времена и всем людям, которые про него знают. И такие произведения есть.
Я спросил, не подразумевает ли он греческих классиков.
-- Да, греческие классики. Гомер. Но еще больше я имею в виду некоторые из библейских рассказов. Например, история об Иосифе...
В следующий приход я решился познакомить Льва Николаевича с своим новым рассказом, который я написал к тому времени. В рассказе изображался безземельный, бесхозяйственный сорванец-пастух, обокравший степенного, хозяйственного мужика. Случай сталкивает их на ночлеге, и разговор сглаживает остроту интересов у обоих и отодвигает на задний план их враждебные чувства (*). Лев Николаевич сказал, что вот это верно. Человеческое есть во всех людях, и это никогда не нужно забывать художнику. А у нас большинство писателей видят перед собою не людей, а ярлыки, ими же самими наклеенные. По их мнению, коли Разуваев (**), так это непременно отъявленный злодей, а как либерал, так весь преисполнен благородства. Я терпеть не мог Щедрина (***)... Зло несут в мир не отдельные люди, а человеческие установления, которые порабощают отдельных людей...

(* Говорится о рассказе "Подпасок Федька", изданном "Посредником" и вошедшем затем в I том "Крестьянских рассказов" С. Т. Семенова. *)
(** Разуваев -- один из персонажей произведения Салтыкова-Щедрина "Убежище Монрепо". **)
(*** Этот отзыв Толстого о Салтыкове-Щедрине не выражает полностью его действительного отношения к творчеству Щедрина. Сохранился ряд высказываний Толстого, свидетельствующих о его высокой оценке Щедрина как художника. В 1885 г., приглашая Щедрина к сотрудничеству в "Посреднике", Толстой писал ему; "У вас есть все, что нужно -- сжатый, сильный, настоящий язык, характерность, оставшаяся у вас одних, не юмор, а то, что производит веселый смех, и по содержанию -- любовь и потому знание истинных интересов жизни народа" (т. 63, стр. 308). ***)

-- А наши писатели этого не понимают. Пишут о народе, а изображают его не таким, как есть, а каким он им кажется. О психологии его судят по словечкам, подхваченным где-нибудь на базаре. Нет, писателю надо знать народ, и тогда он увидит, что и в народной среде столько захватывающих тем и тем, еще не разработанных. Вот Ляпунов, вы не знаете Ляпунова?
Я сказал, что нет. Лев Николаевич рассказал, как к нему пришел один парень и принес ему стихи (*). Лев Николаевич, вообще сурово относившийся к стихам, малоприветливо отнесся и к нему, но, познакомившись со стихами, он увидел в них глубокое содержание. В одном стихотворении изображались муки пахаря, в другом -- жизнь мальчика-сапожника.
-- Это так хорошо, как у Никитина! -- воскликнул Лев Николаевич.
-- А вы цените Никитина?
-- Еще бы! Это крупный поэт, и я не понимаю, как его забывают. Его нельзя забывать.
Наравне с никитинскими стихами Лев Николаевич ценил стихи Сурикова. Однажды он увидел у кого-то из прислуги народный песенник, открыл его и, напавши на суриковскую "Долю бедняка", которую уже распевали по деревням, пришел от нее в восторг. Узнавши от меня, что в Москве живет С. Д. Дрожжин, он пошел в книжный магазин, чтобы познакомиться с ним. Очень приветливо встречал представленных мною ему моих приятелей, писателей из крестьян, Козырева и Вдовина...
Приехал И. Е. Репин. И с ним разговор пошел об искусстве. Лев Николаевич и Софья Андреевна очень хвалили его "Дуэль" и жалели, что ее не купили в России и картину увезли во Флоренцию. Перешли на статью Льва Николаевича об искусстве. Репин не соглашался с некоторыми определениями Льва Николаевича истинного искусства и заявил, что японская живопись не есть искусство. Лев Николаевич спросил: почему? Репин сказал, что у них небольшие недостатки в технике, например, нарисованы рыбы, а у них не чувствуется костей. "Если вам нужны кости, то идите в анатомический театр", -- горячо возразил Лев Николаевич. "Да, -- сказал Репин, -- но все-таки это карикатура". -- "И карикатура может быть искусством, возьмите карикатуры Каран-д"аша"... Репину, очевидно, не хотелось спорить. Лев Николаевич почувствовал это и, смеясь, заявил, что ему об этом "баить не подобает", перевел разговор на другую тему...
Однажды я сказал, побывавши в театре, Льву Николаевичу, какое большое значение имеют старые уже иностранные пьесы, насколько они выше произведений для сцены последнего времени и нашей драматической стряпни. Лев Николаевич согласился с этим.
-- О, еще бы! Там все, драматическое и комическое, образцово. Возьмите Мольера, какой юмор, ради него прощаешь ему все его грубости. "Мещанин во дворянстве" -- это такая прелесть, а "Лекарь поневоле". Еще хороши пьесы Корнеля...
Лев Николаевич сказал, что и к ним теперь интерес уже охладел, но вовсе не потому, что они могли сами наскучить, а потому, что таким вещам появилась масса подражаний и подражаний подражаниям, которые в конце концов отбили вкус и к этим оригиналам. Это порочило и другого рода искусство -- будничную прозу. Появилась повесть об Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче (*). Люди набросились на нее, как на свежинку, и с восторгом стали смаковать ее. И на самом деле история Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича вовсе не интересна и не нужна. В литературе важно проявление высших чувств, и это-то и было задачей классического искусства.

(* Н. В. Гоголь, Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. *)

Однажды вечером мы пошли на телеграф, чтобы отправить телеграмму высланному уже за границу Черткову. Я рассказал заинтересовавший меня сюжет одной повести. Лев Николаевич заявил:
-- Этот сюжет не для повести, а для драмы. Вот драматический сюжет. Для всякого сюжета должна быть и своя форма. Форма драмы имеет свои законы, свои определенные этими законами условия. А теперь пишут драмы, чтобы вызвать настроения... Настроения вызываются лирическими стихотворениями, музыкальной симфонией, а никак не драмой. Зачем только переводят Метерлинка, почему им интересуются, я понять не могу. Если бы в наше время появились подобные вещи, их встретили бы хохотом, а теперь находятся люди, которые серьезно относятся к такому уродству. Удивительно!..
-- Ну, а как же, когда появился романтизм, это ведь тоже было новое и небывалое для того времени, и его тоже приняли серьезно?
-- Романтизм совсем другое дело. В нем были достоинства, каких у символистов и декадентов и помину нет. Вы не читали Марлинского?
Я сказал, что нет.
-- Очень жаль, там было много интересного.
...Однажды он завел меня к Г. А. (*)... Разговор перешел на литературу.

(* Говорится о Г. А. Русанове. Толстой был у него вместе с Семеновым 29 декабря 1896 г. *)

-- У Чехова появилась новая вещь "Моя жизнь", читали ее вы? (*)

(* Повесть Чехова "Моя жизнь. Рассказ провинциала" была напечатана в "Ежемесячных литературных приложениях" к журналу "Нива" (1896, N N 10-12). *)
 


Тагове:   спомени,


Гласувай:
0



Няма коментари
Вашето мнение
За да оставите коментар, моля влезте с вашето потребителско име и парола.
Търсене

За този блог
Автор: tolstoist
Категория: Политика
Прочетен: 2074083
Постинги: 1631
Коментари: 412
Гласове: 1176
Календар
«  Март, 2024  
ПВСЧПСН
123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031