Свет во мраке.

Среди мира, на котором хищные, кровавые руки пишут заповедь: „человек человеку да будет волк",

Среди задавленного, задыхающегося в рабстве человечества, перегрызающего друг другу горло ради обогащения, блеска и славы шайки своих властителей,

Среди царств и республик, где истина задушена в народном сознаньи, свобода связана, равенство растоптано и каждую минуту распинается любовь,

Среди океана заостренных в сердце человечества штыков и нацеленных в грудь человечества пушек,

Среди жалких человеческих масс, мысль которых безнадежно бьется в сетях темноты, обмана, угнетенья, озлобленья, среди народных масс, заливающих вином свое рабство, свою нищету, свое униженье, свое озверенье,

Среди народных масс, в которые бросают свои факелы ненависти одноглазые вожди, которые хотят освободить человечество тоже потоками крови, тоже морями насилий, тоже взрывами всего звериного в человеке,

Среди кафедр и амвонов, с которых народам проповедуют продавшие совесть ученые, оправдывающие все лжи и беззакония сильных и жадных, и священники, продающие Христа за сытую, жирную жизнь,

Среди школ, где учат любить одну свою землю и ненавидеть чужие и петь хвалебные гимны в честь деспотов,

53

Среди церквей, где учат благоговеть пред душителями и грабителями народов,

Среди мыслителей, писателей, едва смеющих лепетать жалкие намеки на правду под штыками власти и под глумленьем культурной толпы, не выносящей света истины,

Среди этого мира, над которым несутся призывы: „Вырывай себе! Наживай! Грабь! Порабощай! Насилуй! Разъединяй Властвуй! Убивай!"

Среди этого безумного, темного, жестокого и несчастного мира, весь воздух которого отравлен кровавыми дурманами,

Среди этого мрака, который называется 20-й век,
Поднимается один истинно свободный, бесстрашный, великий в своей свободе, в своей любви человеческий дух,

Охватывающий своими крылами всю человеческую жизнь под солнцем и в вечности, всю глубину страданий мира и указывающий свет, могущий вывести мир из тьмы.

Среди этой мглы
Светится одно сердце, которое жаждет для человечества величайшей свободы и величайшей любви.

Среди этого мрака
Поднимается к небу одна вершина, великая, чистая и прекрасная,
Сияющая снежной белизной над кровавыми туманами, заволакивающими мир.

Этот дух, это сердце, эта вершина, этот человек, руки, мысль которого, не переставая, работают для того, чтобы спасти человечество,
Это старик, работающий сейчас, низко согнувшись над своим столом, в своей скромной комнатке,

Это — Лев Толстой.



Ведро с помоями.

Лучи раннего утра пробиваются сквозь белые пары морозного тумана
В окна скромной спальни в ясно-полянском доме, где быстро одевается старик Лев Толстой.

Через несколько минут он уже сбегает вниз по лестнице на двор, вынося ведро со своими помоями.

Он, с утра до ночи служащий всему человечеству, не хочет, чтобы кто-нибудь, как раб, служил ему и выносила его грязь.
Никакое рабство не должно существовать в мире.

Пока его старческие руки были в силах вести плуг, держать косу, пилу, топор, он работал, как один из миллионов трудовых людей, создающих жизнь на земле.

— Ибо каждый должен своими руками производить свой хлеб, — говорит он.
Если ты брат всем людям, так прежде всего слезь с чужой спины, сам своими руками выращивай свой хлеб насущный.

—————

Я был с Толстым в последние дни его земельного труда...
Я помню конец его рабочего дня:
Он, бывший граф, бывший богатый помещик, бывший владелец рабов, возвращался предо мною с поля среди длинной вереницы ехавших со своих полей мужиков.
И на ярко-золотом фоне неба, на ярком золоте заката,

55

среди вереницы могучих мужицких спин чернела широкая спина Льва Толстого.

И позади его лошади тащилась по земле перевернутая сошниками вверх его соха,
Которой он глубоко пахал весь день черную, родную мать-землю.

То ехали великие богатыри земли, великие созидатели жизни, кормильцы человечества,
И среди них он, великий пролагатель нового пути, строитель нового мира, прообраз грядущей новой, братской жизни человечества!

Тяжкая болезнь — и только она — подкосила его силы, прервала этот труд, вырвала плуг из его рук.
Но каждое утро старик — сам себе слуга и работник — попрежнему бежит вниз по лестнице, вынося ведро со своими помоями все слабеющей рукой, — той рукой, которая написала „Войну и мир" и „Царство Божие", — той рукой, которую счастливы были бы поцеловать тысячи людей.

Он бежит со своим грязным ведром в то время, когда миллионы слуг-рабов по всему миру чистят со стыдом и проклятьями сапоги царям, банкирам, профессорам, писателям, священникам, ученым женщинам, проституткам и республиканским депутатам, и тысячи горничных выносят горшки с их нечистотами.

Среди мира рабовладельцев и рабов старик своими слабеющими руками кладет начало новому миру, — миру настоящего братства и равенства,
Где нет никаких властителей,
Никаких явных или скрытых хозяев и рабов,
Где все — только братья, — братья,
Свободно служащие друг другу любовью.




Молитва Толстого.

Радостно сияет снежная тропинка между елями, по которой идет он.

Радостно блестит снег на ветвях темно-зеленых елей над его головой.

Снег весело искрится и скрипит под его ногами.
Солнце, деревья в снегу, солнечный свет, морозный воздух, — все радостно улыбается ему.

Душа его огромными глотками радостно пьет всю жизнь мира.
Вся жизнь мира переливается через его душу.

Как бесконечно радостны ему все звуки, все краски жизни, прекрасной и божественной, — той, которую Бог создал для человека и которую человек делает такой ужасной!

Голос человека где-то вдали, голос собаки, голоса детей, весело перекликающихся где-то на деревне, петушиный крик, стук валька на пруду, — каждый звук мира, каждая краска его, каждое дыхание, каждый запах его радостно проходят чрез его душу.

Опушенные снегом ели по обеим сторонам тропинки точно охватывают его любовно своими темно-зелеными руками.

Он чувствует дыханье всей бесконечной скрытой жизни — и в этих обнаженных черных ветвях дуба, и в этих кустах орешины, где спит новая, прекрасная жизнь.

57

Эту тропинку он пробегает каждое утро. И каждое утро вся жизнь мира, со всей ее радостью и красотой, сливается, переливается в нем.
Весь мир любовно говорит с ним, и он любовно говорит со всей жизнью мира.

Каждое утро он идет по одинокой тропинке, чтобы говорить с Богом, чтобы опуститься глубоко-глубоко, в глубину глубин своего духа, где, как и в каждой душе — святой и преступной, сияет великий свет, великая любовь.

Тишина. Тихо-тихо. Ничто не мешает. Тихо так, что слышно биение своего сердца. И так ясно, так ясно слышны Божьи чувства, Божьи мысли, Божьи слова в душе.

Птицы Божьи говорят ему с неба и голос Божий в душе.

Он молится, — он говорит с Богом в себе, чтобы понять, увидать всю истину вновь и вновь, — еще дальше, еще глубже, еще выше.

Он молится, чтобы усилить, собрать в себе все силы души, все силы любви для труда этого дня,

Из этого великого источника усилить свою любовь, свою силу, чтобы она не покидала его ни на одну минуту.

Он молится о том, чтобы каждый час его дня был делом любви.

Он молится о том, чтобы каждая встреча с человеком сегодня была для него встречею с Богом, чтобы в каждом человеке сегодня он узнал Бога.

Светлый, сияющий, он спешит потом домой, за работу, с душою, наполненной, как полная чаша, светом и любовью.

И он старается пронести эту чашу, не расплескав, через весь свой день, стараясь весь свой день залить каплями из этой чаши,

58

Которую он вновь наполнил этим утром
На одинокой тропинке
В беседе своей с Богом.

И по дороге, на снегу, он видит написанные кем-то гадкие, дурные слова, и он заметает их ногою и пишет палкою рядом:
„Бог есть любовь. Братья-люди, любите друг друга".

Он вбегает по лестнице к себе наверх. Лицо его, все существо его светится.
И этот свет зальет сегодня всю его работу.




Великая борьба.

I.

Грохочет гигантская жизнь.
Клубы черного дыма вырываются из тысяч фабричных труб над тысячами городов.
Земля дрожит под исполинским стуком машин.
Земля содрогается под ударами заводских молотов.

Огромная жизнь! Огромный труд! Заводы. Конторы. Машины. Машины. Столбы. Проволоки. Тридцатиэтажные дома. Гигантские кипящие человеческие муравейники.
Огромная жизнь! Огромный труд! Он врывается в землю, в воздух, в недра земли. Сталь лопат, кирки, бурава, молотки потрясают внутренности земли. Недра гор взлетают к небу, взорванные неостанавливающейся ни перед чем человеческой рукой.

Нет остановки ни на секунду!
В ночи столбы света, гигантским заревом поднимающееся по всему небу, пылают над городами. Огромные прожекторы бросают громадные столбы ослепительного света на волны океанов.

Нет остановки ни на секунду!
Поезда грохочут сквозь всю ночь. Сквозь всю ночь пылает свет электрических солнц, озаряя непрекращающуюся, ни на секунду неперестающую гигантскую работу — борьбу человечества, в которой толпятся, сдавливаются, крутятся, поднимаются и падают миллионы человеческих существ.

60

Нет остановки ни на секунду.
Пар, Электричество, Земля, Вода, Море, Ветер, Воздух, — все движется, все сотрясается, все ревет, все работает, напрягая все усилия под человеческой рукой, под напряжением человеческого мозга.

Из подземных тоннелей со свистом вылетают черные змеи поездов.
Волны океанов разрезаются несущимися, испуская могучие гудки, во все концы земли пароходами. Черные пароходные массы бросают в ночном мраке над темными безднами вод красные сигналы, кричащие:
„Мы несемся! Мы напрягаемся!"
Столбы гудят в ночной тьме. Проволоки дрожат под несущимися сквозь них человеческими призывами и приказами.
Сквозь тьму ночи, сквозь блеск дня они кричат:
„Напрягайте все ваши руки, все ваши жилы, все силы мозга!
„Вырывайте все из полей, из машин, из воздуха, из вашего мозга, из земли, из неба, все, что возможно, и все, что кажется невозможным!
„Невозможного нет". Даже там, где вечные льды, даже там на ледяную исполинскую вершину поднимается черная фигурка человека и водружает свое знамя. Даже там над гигантской плавучей ледяной скалой поднимается человек и, в великой борьбе за существование и наживу, поражает в сердце исполинского зверя — царя ледяных пустынь.

Грохочет гигантская жизнь. Весь мир пылает, грохочет.
Но душа, душа человеческая? Где она?
Среди этого шума, и грохота, и грома, и пламени, среди гигантских усилий, величайших напряжений рук и мозга, — где она, душа человеческая?
Где она, могущественная, великая, несущая в себе великое осуществление великой правды?
Где она? Где она?

Где великие устремления, великие победы, великие завоевания души на этих великолепных улицах, на набережных

61

этих огромных портов, среди мачт этих гигантских кораблей, среди труб этих пылающих огнями заводов, среди клубящихся искр этих бешено мчащихся поездов?

Спросите у этих проволок, дрожащих над миллионами домов,
Спросите у этих зеркальных окон великих городов, у этих горящих на солнце, восходящих в небо, церковных шпилей,
Спросите у них, слышат ли они великие голоса души, великие повеленья души, великие вести о великой душе, которая, наконец, поднимает свой голос над миром?

Вот она, едва дышащая, душа человеческая, сдавленная между тюками товаров и грудами конторских книг, между грудами золота и лохмотьями нищеты;
Душа, которой не видно из-под огромных складов и нефтяных цистерн;
Душа, задавленная среди кип товаров, среди вони нефти, среди угольной сажи, застилающей от нее последний крошечный лоскут неба;
Душа, сдавленная между машинами и ремнями, сплюснутая между закопченными стенами мастерских и фабрик и пропитанными грязным жиром корысти стенами контор и банков;

Душа, задушенная черным дымом, задавленная паром, оглушенная грохотом, раздробленная поездами и автомобилями, раздавленная под колесами победной золотой колесницы корысти и наживы;

Раздавленная душа людей с бледно-зелеными лицами и провалившимися щеками, истекающих последнею кровью души в борьбе за корку хлеба, и душа людей с заплывшими жиром лицами, забывших всякую тень души в борьбе за свои барыши, за свой жир, за свое сало;

Душа, влачащаяся в агонии там, где кипит огромная жизнь, где с лихорадочной быстротой все усиливается гигантская работа фабрик, заводов, шахт, элеваторов,
И где черные богатыри труда, с туберкулезом в груди,

62

спешат в кабаки, повелительно зовущие их своими яркими огнями добить свою закоптелую, отупелую душу струями огненной отравы.

Душа дикарей цивилизации на этих великолепных кораблях, — гигантах цивилизации, мчащих из края в край земли миллионы людей и товаров, душа этих одичалых моряков, переносящих исполинские суда чрез океаны, душа моряков, которые, после грубой, жестокой жизни корабельного экипажа, бешено сбегают с борта, чтобы пропить, раздавить остатки одичалой души
С такими же одичалыми, убившими свою душу, несчастными женщинами с сифилисом
В гнусных притонах на окраинах столиц цивилизации.

Изуродованная душа человеческая в стенах этих великих столиц, где по улицам детские души бродят между пьяницами, проститутками, развратниками, ворами в лохмотьях и грабителями в тысячных шубах и расшитых золотом мундирах.

Душа, изничтоженная, искалеченная среди великих столиц, где школы полны лжи, где театры — на три четверти публичные дома,

Где самые церкви — могилы для души, стремящейся к живому Богу,

Где душа детей — милый, нежный цветок — душа детей, милых юношей, милых девушек, потухает, погибает тысячами кругом нас
Под беспощадными, окровавленными сапогами грубой, грязной, жадной, развратной, безумно жестокой жизни.

Для всего есть место, но для души нет места среди центров цивилизации с их универсальными магазинами, университетами, музеями, богатствами, храмами, биржами, 30-ти этажными домами, где в каждом углу каждого дома, под заживо разлагающей житейской грязью, под убийственным холодом себялюбия и бездушия, наполняющим каждую щель жизни, под ударами жестокой, вырвавшей из себя сердце жизни, умирает человеческая душа.

63

Для души нет места на всей земле, чтобы творить великую жизнь, для которой она послана в мир.

Нет места для души на всем земном шаре, где бы не торчал солдатский штык или револьвер полицейского.

Человеческому духу негде шевельнуться среди остриев штыков.

С мгновенья появления человека в мире его схватывают железные клещи государства, церкви, партии, корысти, обманов, преданий и суеверий.
Как только душа появляется на свет, государство хватает и занумеровывает ее таким-то номером каторжника, осужденного на вечную каторгу государства.
Человек не может вступить в жизнь без государственного штемпеля и, испустив последний вздох, всунуться в землю без полицейского разрешения.

С самого рождения до самой смерти арестованная душа человеческая влачится под стражей между полицейским и солдатом.

Черная тень государства никогда не покидает человека, падает на каждый миг его жизни, не давая никогда его глазам увидать солнце любви, братства и свободы.

За душой человека вечно следуют по пятам эксплуататор, сборщик податей, полицейский, сыщик, судья и палач.

Вот он, гражданин великих империй и республик, весь опутанный цепями, подгоняемый бичами и скорпиями, мятущийся в вечном испуге в зловещей тени полицейского участка, податной инспекции, партийного бюро.

Плати десятину государству. Плати десятину капиталу. Плати десятину землевладельцу. Плати десятину церкви. Плати десятину партии. И за это не смей иметь тени свободы, братства, собственного разума!

„Живи так, как мы приказываем. Повинуйся тем, кому мы велим. Отдавай то, что мы требуем. Говори то, что мы позволяем. Думай то, что мы желаем. Верь, во что мы ве-

64

лим. Иначе мы тебя проклянем, оштрафуем, запрем, будем бить, мучить, расстреляем, вздернем тебя, отрубим тебе голову".
Мы — это все. Ты — это ничто.

Законы, распоряжения, предписания, манифесты, символы веры, программы, полицейские участки, тюрьмы, пограничные столбы, таможни — их кровавой проволокой опутывается душа. Человечество топчется как огромное стадо среди кровавой проволоки насилья, которой оно само запутало себя.

Нет места, куда бежать душе!
Высоки корабельные мачты. Радостно трепещут на солнце паруса под могучим дыханьем ветра, но и им не умчать душу от ее рабства. Ее хозяева гонятся за нею повсюду, и на вершине самих ледяных скал насилие и корысть найдут человека, свяжут его и ограбят.

Вот они, скованные насильем, сотни миллионов теней человеческих существ, придушенным голосом твердящие своим властелинам:
— Вам нужны наши деньги. Вот они!
— Вам нужна наша свобода. Берите ее!
— Вам нужно вырвать из нас братство, любовь. Что ж, — вырывайте!
— Вам нужны наши дети, чтобы сделать из них сначала государственных школьников, потом государственных рабов, потом государственных убийц. Мы отдаем их вам!
— Вам нужна вся наша душа, — вот она, мы бросаем ее всю под ваши ноги.

II.

Среди рабов или полурабов один он, великий старик, низко согнувшийся сейчас здесь над своим писаньем, один он, Лев Толстой, борется за полное освобождение всей человеческой души, всего человека.

Своими старыми могучими руками он отваливает огромные окровавленные камни от человеческого сознания.
Он сбрасывает величайшие кровавые камни с души человечества. Кровавый камень государственного насилия, кро-

65

вавый камень церкви, кровавый камень милитаризма, кровавый камень капитализма, кровавый камень захвата Божьей земли, кровавые камни насилия и обмана.

С утра до ночи идет эта работа гиганта, работа без покоя, без отдыха.
Двадцать лет его труда, как один день, все слиты в одно стремленье —
Вдунуть в окровавленный мир великое дыханье любви,
Освободить струящейся из вечности родник чистой, светозарной воды, божественный ключ, бьющий из глубины души человеческой,
Освободить великую, несчастную, отравленную, порабощенную душу человечества,
Отвалить с нее гробовой камень, задавивший ее.

В жалких рабах — таких несчастных с их университетами, казармами, церквами, домами терпимости, школами, тюрьмами, библиотеками, сифилитическими больницами и госпиталями для изувеченных наживою рабочих и изуродованных войною солдат,
В рабах, доходящих до скотства в своем унижении и своем властолюбии,
Он воскрешает сынов Божиих, посланников Бога на земле.

Он раскрывает им их сущность, их душу,
Ее одну, бессмертную, божественную, великую, во всех: в чистильщике нечистот, в царе, в революционере, в преступнике, в рабочем, в священнике, в проститутке, в солдате, в святом и убийце.

Он раскрывает всем людям одно, что они истинно есть: Бога, Любовь.

Он поднимает светоч любви и свободы среди того мира, где царит монархизм с его насильем и кровью, милитаризм с насильем и кровью, капитализм с насильем и кровью, либерализм с насильем и кровью, социализм с насильем и кровью, революция с насильем и кровью, анархизм с насильем и кровью, христианство с насильем и кровью.

66

Среди всей лжи, среди которой родится, живет и уходит из жизни человек, не очнувшись порой ни на минуту,
Один он, великий старик, срывает до конца маску со всякой царствующей лжи и заливает ее ослепительным светом истины.

Он показывает настоящий лик тех, кто распоряжается человечеством: настоящий лик государства — этого царства одноликой или миллионноликой тирании; настоящий лик церкви — этого попрания живого Бога в человеке; настоящий лик всякой власти — тщеславие, деспотизм, жестокость, душащие Бога любви и свободы в человеке.

„Подчиняйся нам — или тюрьма и смерть. — Освобождайся по нашему — или тюрьма и смерть".

Угрозы, насилье, смерть, нагайка, ружье, расстрел, штык, бомба — другого разговора с человеческой душой нет в мире у властителей человека.

Они затаптывают душу в кровавую грязь.
Он поднимает душу к вечному солнцу.
Он возвращает душу самой себе — Богу.

— Люди-братья! несчастные рабы! — говорит он. — Ведь сила насилия — это вы сами. Цепи, сковывающие вас, куете вы сами. Штыки, нацеленные на вас, делает ваша же рука.
Из вашего же труда, из ваших же денег, из ваших же собственных рук отливает себя железная рука владычества над вами.
Вы сами вяжете себя. И потому освобожденье всё в вас самих.

— Долой насилье! — кричат все его посланья человечеству.

Насилие царской виселицы, насилие республиканского палача в черном сюртуке с ученой машинкой казни — электрическим стулом, насилие в окровавленных лохмотьях голодного убийцы, насилие в порфире короля, в сюртуке либерала, в пиджаке социалиста, в рубашке анархиста, в красной шапке революционера, в мундире городового, всякое насилие есть преступленье.

67

Среди миллионов солдат, среди устремленных в грудь народов пушек, среди штыков, среди тюрем, среди лязга цепей, среди виселиц тиранов и среди освободителей, идущих с гильотинами, бомбами и кровью, один он провозглашает великий закон совершенной любви,
Великую весть о совершенном освобождении человеческой души из кровавого рабства.

Все на насилии! Все чрез насилие!
Один он, Толстой, весь поднимается против него, — один, как Христос, провозглашает проклятье всякому насилию, ради чего оно ни совершалось бы, от кого бы оно ни исходило.

Один он, как Христос, устремляет все силы духа на уничтожение всякого насилия в мире.
Человек — это святыня. Человек — это Бог. Никакого насилия, никакой тени насилия человека над человеком не должно быть в мире.

С насилия в порфире, насилия во фраке президента, насилия в сюртуке депутата, насилия в пиджаке революционного оратора, насилия в священнической рясе, с насилия в докторской мантии великого царя научного материализма Геккеля, одобряющего смертную казнь и войну, —

Он срывает маски со всех насильников, какими бы одеждами, словами, знаменами они ни прикрывались.
Он озаряет дневным светом преступления, которые насильники задумывают и совершают во мраке духовной тьмы человечества.

Он называет преступление настоящим именем:
Убийство всегда убийство, всегда преступление из преступлений, как бы его ни называли — битвой, усмирением, актом революционной справедливости,
И кто бы его ни совершал — разбойник, император, палач, революционер, полицейский, миллиардер или анархист,
И хотя бы его благословляли профессора или священники, Бисмарк или Бакунин, сам ад или само небо.

Прочь жалкую болтовню лиг мира, над лепетом которых хохочут в кулак убийцы в усеянных звездами мун-

68

дирах, готовящиеся залить мир кровью! Довольно болтать о мире и братстве. Надо делать то, с чего надо начинать каждому человеку, если он человек:
Не быть рабом и убийцей!

Как распяли Христа за проповедь уничтожения всякого насилия в мире,
Так теперь он — Толстой — навеки распинает в сознаньи человека самую идею насилия,
Самую ложь права на насилие кого бы то ни было над кем бы то ни было.

Сегодня, как и все дни, Толстой борется вновь и вновь за то, чтобы сломать все стены между человеком и человеком, племенем и племенем, народами и народами
И соединить всех в одну великую братскую семью.

Великий ткач, он соединяет разорванную в кровавые клочья
Мировую ткань единой души человечества.

О, как страшно одиноки человеческие души!..
Как бесконечно разлучены он друг с другом!..
Он работает с утра до ночи, чтобы, безумные, они сознали, наконец, что все они — одно.

Среди этого мира, где все раздроблены на классы, на партии, на тысячи загородок, загонов государств, наций, церквей, партий, где вечны раздоры и распри,
Где цари, президенты и народные вожди ведут свои стада распинать другие,
Среди мира, где, не переставая, льют кровь разъединение и вражда,
Он поднимает светоч сознания великого единства.

Он ломает все стены между людьми и народами, о которые разбивается окровавленная душа человечества.

Он работает всеми силами над соединением всех существ в одну, единую душу, — над соединением всех дыханий, всех биений сердец в одно.

69

Он раскрывает людям бесконечную радость сознания одной божественной сущности, одной души во всех.

Он напрягает все усилия для освобождения из рабства человечества — этого гиганта, порабощенного хитрыми, жадными, лживыми, кровожадными, тщеславными, властолюбивыми карликами.

Он работает сегодня, как работал уже двадцать лет, чтобы вырвать сознание человечества из самого ужасного рабства.
Как Прометей, с гигантскими муками освободивший свой дух, он бросает пламя великого освобождения в душу всего человечества.

Из его рабочей комнатки начинается величайший мировой переворот, величайшая революция в мире.

Грабители и насильники залили весь мир кровью и злобой.
Он стремится залить весь мир любовью.




Ищущие великой правды.

Стучащиеся в двери Ясной Поляны.

С утра до ночи в двери Ясной Поляны стучатся человеческие души,
Души, жаждущие великой правды,
Души, тоскующие по великой истине,
Души, ищущие разгадки великой загадки жизни,
Души, ищущие разрешения великого вопроса: „Зачем я живу? Зачем я послан в этот мир? Так что ж мне делать?"

Стучатся измученные души, израненные жизнью,
Хватающиеся за ручку дверей Ясной Поляны, как за свою последнюю надежду.

Стучатся души, полные духовной силы, пришедшие сюда, чтобы сказать великому освободителю, что они полны тем же, чем полна его душа, что они идут вместе с ним по одному пути, бесконечно благодарные ему за свет, которым он осветил жизнь,
Что они пришли сюда, чтобы разжечь еще сильней свой светильник у великого костра его духа
И двинуться дальше и дальше с ним на освобождение всего человечества.

Сотни человеческих душ стучатся сюда просто для того только, чтобы увидать его, — его, все дни которого полны заботой о братьях-людях, о каждом из них, о каждом брате-человеке.
Сотни человеческих душ стучатся сюда за простой житей-

71

ской помощью, за советом, за лучом участия, за простой душевной лаской, которая так бесконечно нужна душе человеческой в холодной пустыне жизни.

Был потерян и нашелся.

Святые минуты, святые часы переживаются здесь, в заветном уголке этого кабинета, где человек-брат, выбравшийся сюда на огонь великого духа из ледяной тьмы и бури жизни, сидит у памятного потом ему годы круглого столика со свечами, бросающими трепетный свет на седую голову Льва Толстого,
Голос которого льется в душу пришельца радостной, светлой, теплой волной, озаряя всю его душу, в самых темных ее углах,
Наполняя всю ее радостью, которую давно, с детства, не испытал человек в жестоком, холодном мраке жизни, —
Радостью внезапного ощущения в себе божественного душевного потока, который внезапно пробудился сейчас у человека в душе и льется из души, страшно, до радостной боли вдруг бесконечно в эти мгновенья расширившейся, — льется могучими волнами навстречу призывному голосу души великого старика, душа которого так ласково обнимает его душу своею любовью.

В этом незабвенном уголке, у этого круглого столика, человек сам торопливо раскрывает всю душу, торопясь все сказать, все раскрыть. Тут нечего прятать. Вся его душа, как обнаженное дитя, встает перед этим добрым, простым, старым братом. Только в дни детства вставала она так перед давно забытым ею до этого дня Богом.

Все самое ужасное и все самое светлое в себе, впервые, не стыдясь, раскрывает человек до глубины, до дна, потому что он знает, что этому старому, великому другу человеческому все равно, в какие лоскутья человеческой личности закутана перед ним сверху душа — в грязное, окровавленное тряпье или в чистые, великолепные, светлые одежды,
Потому что эти старческие глаза видят под мутным сверху душевным потоком то великое, божественное, святое

72

золото души, которое светится для взора великой любви на дне каждой души человеческой.

И смотрят бесконечно глубоко в душу старые, близорукие, бесконечно глубоко проникающие глаза.
И человек знает, что великий старый брат и друг видит его всего, всю его душу до самого дна, до самых ее глубин, — всю — со всем светом в ней и со всем мраком, падением и грязью, — может быть, ужасным мраком, ужасными падениями, ужасной грязью!
И не страшно от этого проницающего душу взора, но, напротив, радостный, теплый, любовный свет заливает всю душу. И тают и исчезают все паденья, и как будто никогда и не было никакой земной грязи. И бьет могучими волнами, как вскрывшаяся под весенним солнцем великая река, навстречу великому старческому голосу проснувшаяся воскресшая человеческая душа.

Человек думал про себя, что он мертв, — и увидал, что он бесконечно жив.
Человек думал о себе, что он пропал, — и нашел себя,
Себя — великую человеческую душу!

Счастье.

Сюда входит счастливец, небо жизни которого казалось так безоблачно ясно, которого окружало богатство, красота, здоровье, — все, все, о чем только жадно мечтают люди, — и на ясном небе которого, как грозовое облако, зачернел, как молния прорезал его небо грозный вопрос:
„Зачем ты живешь? Есть ли в твоей жизни смысл? Вечный смысл, вечная истина, без которой жизнь только жалкий бред".
И нет у него ответа.
И все померкло вдруг для него, и разрушилось вдруг все призрачное счастье, как карточный домик под вихрем великой бури духа.

И настали дни невыразимых страданий.
И он повис над темной пропастью, откуда предвестно глянул уже, маня его к себе, лик самоубийства.

73

Но его спасли великие страницы Льва Толстого. И теперь, здесь, у этого круглого стола, около великой души, которая спасла его, окончательно складываются в нем великие, всеразрешающие ответы на великие вопросы, складываются великие решения, в муках назревшие в его душе, — решения, которым нужно было дыханье этой великой любви, чтобы родиться наконец в его сознании.

Он выходит отсюда новым человеком, чтобы с этих пор жить в истине, найдя то единое, не призрачное, великое благо, которое поведет его, может быть, в заточенье, на каторгу, на муки, под расстрел, но которое с этих пор наполнит грудь его тем счастьем, по которому мучительно смертельно тосковала его душа, задохнувшаяся в тюрьме жалкого личного счастья.

3емлевладелец.

Сюда входит гордый, властный человек, спокойно до той поры владевший десятками тысяч десятин Божьей земли, среди которой едва влачили свое существование тысячи мужиков с тысячами детей и стариков, собиравшие с захваченной им и его предками Божьей земли великие жатвы для его роскоши и обжорства, его прихотей и похотей.
И этот гордый, властный человек выходит отсюда с новою душою, решая с этого дня стать братом тех, у которых, ради радостей его и его предков, была отнята всякая радость жизни.

Человек этот, по чьей земле можно было ехать десятки верст, слыша только: „Это земля графа Петровского! Это земля графа Петровского! Это земля графа Петровского", — этот человек, несший в себе развращенную душу властелина земли, маленького царя — поработителя и ограбителя трудового народа, уходит отсюда с непоколебимым решением уничтожить великий грех вековой несправедливости, отдать землю трудящимся на ней и пытаться всеми силами самому стать в их ряды.

74

Военный.

Повинуясь тому же вечному голосу Бога, который прозвучал и для его души, сюда входит военный с княжеским титулом, — входит флигель-адъютантом с блестящей карьерой, с грудью, увешанной орденами,
И выходит отсюда новым человеком, братом всех жизней, для которого уже немыслимо больше продолжать быть преступником против величайшей заповеди Бога: немыслимо продолжать быть военным убийцей.

Вглядитесь, вглядитесь в будущее, в глубь его жизни, и вы увидите, как этот человек сбрасывает свой блестящий мундир, пропитанный кровью, и в крестьянской рубахе, растресканными в кровь изнеженными руками возделывает свое поле и тайно по ночам при первом свете зари вспахивает поля слабых, больных тружеников-соседей.

Вглядитесь дальше, дальше, и вы увидите его в последнем подвиге его жизни, — не в подвиге военного убийства с занесенной над головой брата-человека саблей, призывающей за собой на убийство солдат, но умирающим в подвиге тягчайшего труда, надрывающимся при вывозке из лесу огромных бревен для прокормления своей семьи и тяжко нуждающихся соседей.

Бывший блестящий флигель-адъютант, умирающий от надрыва кишек при перетаскивании бревен! Бывший военный насильник, усмиритель бунтовавшего замученного народа, легкомысленный поедатель чужих трудов, превращающийся в работника, кормящего свою семью святым трудовым хлебом насущным, орошающий землю кровавым трудовым потом, находя в этом великое благо, и умирающий святою смертью надорвавшегося на работе рабочего!

Мститель.

Они идут вдвоем на лесных тропинках, — он, великий, старый друг людей, и с ним худой, бледный молодой чело-

75

век, едва поспевающий за стариком, с сильно бьющимся, как птица о прутья клетки, сердцем,
Молодой человек, решивший, что в мир есть только злоба, и бороться с ней можно только одной злобой. В мире есть только ненависть, и бороться с ней можно одной ненавистью. Надо жить ненавистью. Око за око. Насилье за насилье. Бомба за бомбы. Кровь за кровь! Разрушение, месть, убийство, кровь, — только они спасут мир! Только ненависть уничтожить ненависть, только преступленье убьет преступленье.

Он пришел сюда, чтобы убедить в этом и Толстого,
Но в действительности пришел измученный этой ненавистью,
Там где-то, в глубине души, мучительно тоскующей по всеобщей любви, не смея себе в этом признаться.

И теперь, едва поспевая за бодрыми, легкими, юношескими шагами старика, этот, только что, как ему самому казалось, ненавидевший всех и все молодой человек, с исхудалым от внутреннего огня лицом, невольно прижимает руку к сердцу, бьющемуся таким наплывом святой радости, что ему кажется, что вот-вот его сердце разорвется от восторга и счастья.

Страшный гнет, страшная тяжесть свалилась с его души.
Пали с нее ледяные оковы, ледяной туман озлобления и ненависти.
Весна жизни, — та, которая сейчас кругом него, радостно поет в этом лесу каждою веткой, — поет сейчас тысячами голосов во всем его существе.

— Я знаю, что во мне Бог, — говорит, ударяя себя в грудь, бодро, легко идущий рядом с ним, точно в каком-то золотом его сне, Лев Толстой.

И молодому человеку кажется, что при этих словах из старческой груди вырывается светлый поток искр и зажигает его молодую душу светлым пожаром,
И он чувствует этого великого Бога, поднимающегося и в нем и наполняющего его своим огнем.

76

И борьба за свет, любовь и свободу светом и любовью приобретает в эти мгновенья в этом молодом человеке нового самоотверженного борца.
С единственным, величайшим, победоноснейшим оружием великой любви, разума, провозглашения всеобщего братства пойдет он теперь на ту новую великую борьбу, которая одна только может действительно освободить человечество.

Капиталист.

По пыльной деревенской улице, рядом со стариком в белой блузе, зорко вглядывающимся в каждый штрих деревенской нищеты, подбирающим в свое сердце каждую слезу народного горя для того, чтобы потом потрясающей картиной содрогнуть сердца слепых, ожирелых виновников бесконечно совершающегося преступления народного ограбления,

Рядом со стариком быстро шагает высокий, нарядно одетый, молодой миллионер, владелец огромных фабрик, повелитель и эксплуататор тысяч белых рабов капитала.

„Золото, золото, золото!" — Это стало религией его и его дедов, его отца, его самого до этих дней. Чтобы вырвать у мира как можно больше золота, ему мало было вырывать его напряженьем десятков тысяч рабочих рук и глаз над тысячами станков. Он захотел добывать его сотнями рабочих рук прямо из самых недр земли, — это золото, золото, которое стало его религией, его Богом!

Но под толстою грязной золотою корою в нем жил другой Бог, Бог любви и света;
И когда, как меч, пронзила его сердце проповедь Льва Толстого, как тонкий весенний лед сломилась толстая грязная золотая кора, и под ней оказалась душа, полная глубоких стремлений, полная глубочайшей человечности.

Они идут по пыльной деревенской улице, горячо беседуя, и порою, незаметно для своего спутника, старик бросает на него любящий, глубокий, уходящий куда-то далеко-далеко взгляд, точно он видит что-то там, далеко-далеко... что-то совершенно иное за спиной этого богато одетого человека,

77

Точно он уже видит, как в будущем этот миллионер, владелец тысяч белых рабов, чтобы пристать к берегам новой жизни, едет в Новый Свет и учится, никому неведомый, в далеких прериях у американских фермеров земледельческому труду и возвращается на родину для того, чтобы, сойдя с плеч своих рабочих рабов, стать самому работником, своими руками кидающим в землю семена своего собственного трудового хлеба и бросающим в мир семена нового строя жизни.

Самая богатая в мире.

Толстой сейчас присел на скамейке в саду, где когда-то, 70 лет тому назад, он играл еще ребенком. И рядом с ним бедное дитя — бедная измученная жизнь — молоденькая девушка с изможденным от страданья лицом, на которое он смотрит с бесконечною ласковостью.

Она хотела себя убить.
„Жить не для чего. Люди — скопление зверей. Сама она — самая бесполезная, никому в мире ни для чего ненужная тварь. — Жизнь бессмыслица, чья-то подлая насмешка".

Но что-то там внутри удержало ее. Она достала уже склянку с ядом; но перед этим она захотела во что бы то ни стало увидать того, кого хотела, но все не решалась увидать, — Льва Толстого.

И она сейчас тут около него. Неужели это не сон, а правда, что она тут, около него, и это он глядит на нее этим взором бесконечной любви и говорит ей?

Боже мой! как она смотрит на него широко раскрытыми глазами! Ее полузадушенное приближавшимся ледяным дыханьем смерти сердце вдруг все распустилось как чудный цветок под внезапным потоком солнца.

И, как светлые птицы, восторженно-радостно летят в высь ее мысли, зарождающиеся от его тихих, ласковых слов.

78

„Да ведь жизнь — со всеми ее страданиями и муками — ведь это бесконечный смысл, это величайшая радость!
Да ведь дела миллион, — самого нужнейшего, не для нее одной, такой, какая она есть, а для миллионов таких, как она, — миллионы миллионов самого нужного, необходимейшего дела!
„Да ведь она бесконечно нужна для жизни, для Бога, для людей, так же как ей самой бесконечно нужна жизнь, Бог, братья-люди!"

Вот ее маленькая фигурка уходит с переполненным счастьем сердцем из яснополянских ворот в даль жизни.

Вглядитесь, вглядитесь в эту, такую светлую с этих пор, даль ее жизни.

Вы увидите ее, ни на миг не переставая, радостно служащую людям.

Вот она всеми силами своего существа помогает брошенной, слабой, раздавленной семье.

Вот она учит и светит всей душой заброшенным, одичалым, изуродованным детям.

Вот она лечит, как умеет, перевязывает раны грязных рабочих тел — и еще больше: раны души.

Раздавать ей нечего. У нее часто ничего нет, кроме одной юбки и одной рубашки;
Но она раздает, раздает без конца, бросает во все стороны величайшее золото любви, которого чем больше она бросает, тем больше и больше теснится его в ее душу.
Она раздает всем великое богатство души, великую любовь — всем: падшему, падшей, убийце, собаке, пьяному в канаве, — всякому, к кому может протянуться ее маленькая, слабая, но полная теперь величайшей силы рука.
Она делает это до самой своей смерти, когда она умирает, заразившись сыпным тифом от больной голодавшей женщины, которую она спасла от смерти — и больше: от отчаянья, от потери веры в Бога и в человека!




Души со всего мира.

Американец.

Сегодня утром Толстой беседовал с американцем, который переплыл через океан, чтобы взглянуть в глаза тому, кто открыл ему новую жизнь, кто показал ему, государственному человеку, поставившему себе целью всей жизни достичь того, чтобы сделаться президентом Соединенных Штатов, что есть задача безмерно выше и прекраснее, чем стать президентом всего мира: это стать человеком.

Голландец.

Сегодня днем он гулял с голландцем с острова Явы, который добрался к нему после чуть ли не кругосветного путешествия, чтобы сказать ему, как, потрясенный его ученьем, он перестал быть правителем, тираном желтых туземцев, рабов его капиталистической Голландии, и стал их братом и защитником, отрицая с этих пор всякое насилие, всякую эксплуатацию, всякое право власти человека над человеком.

Англичанин.

Вчера к нему явился англичанин из Африки, который рассказал ему о том, как он, подобно сотням молодых англичан, явился в Африку за золотом и алмазами, чтобы стать одним из великих британских хищников. И как теперь, когда его собратья режут буров, чтобы отнять у них золото и алмазы, произведения Толстого, как путеводный огонь, вывели его из рабства своему слепому личному и на-

80

циональному эгоизму. И теперь, свободный, перевернувший всю свою жизнь, он явился, чтобы пожать ту руку, которая освободила его.

Индус.

Вчера утром с ним провел незабвенные часы браманист, индус, который приехал за тысячи верст из Индии, чтобы рассказать ему, как они были счастливы в Индии, когда узнали, что в Европе явился такой человек, Толстой, через которого Брама вновь возвещает человечеству о единой душе, разлитой во всем живом.

Японцы.

Вчера к ночи в двери Ясной Поляны постучались два маленькие желтолицые человечка с косыми разрезами глаз, — два японца, которые пришли сказать Толстому, что в их стране, которая, по примеру своего учителя, христианской разбойнической Европы, с ног до головы обвешивая себя усовершенствованными ружьями и пушками, поспешно обучается вся самому величайшему усовершенствовеннейшему человекоубийству, — что в их стране, подобно Германии, насквозь отравленной отравою патриотизма и милитаризма, — что в их стране явились уже сердца, пробужденные Толстым к великому братству, к великому единению со всеми народами, со всеми человеческими сердцами в мире.

Представители всего мира.

Они стекаются сюда, души со всего мира, представители миллионов душ, разбуженных, воскрешенных, перерожденных, рожденных к новой жизни голосом Толстого.

Великий океан человечества посылает сюда свои передовые волны.

Европа, Америка, Азия, Австралия, Африка шлют сюда своих передовых гонцов.

81

Они входят сюда еще индусами, японцами, германцами, англичанами, и выходят отсюда только братьями-людьми, членами великого всемирного братства, частицами единой, великой, божественной души.
Заря человечества занимается из Ясной Поляны, — заря человечества, соединенного великою правдою и любовью, — нового, единого, великого человечества.




Свет надо загасить.

Долой Толстого! Надо задушить его голос!
Он уничтожает государства, нации, партии, церкви.
Он уничтожает всякое разделение, всякое разъединение людей.

Если его послушают, все соединятся в одну душу, в одно сердце, в одно всемирное царство братства.

Если его услышат, зачем же тогда власть государей, президентов, парламентов, национальных вождей, предводителей партий, первосвященников церквей, царей Капитала?
Зачем тогда нужны будут цари, президенты республик, национальные вожаки, начальство всех партий, первосвященники, депутаты, судьи, тюремщики, цензора, сборщики податей и процентов?
Зачем тогда все эти господа, делающие вид, что без них не могут жить народы, трудами которых они отъедаются,
Которые они держат в явном или скрытом рабстве, в невежестве, которые они ввергают во вражду, в звериную борьбу, в потоки крови ради удовлетворения своих аппетитов, интересов кучки их, паразитов на великом теле народа?

Зачем тогда все эти троны, и канцелярии, и залы парламентских заседаний, и кабинеты министров, и суды, и тюрьмы, и полицейские участки, и биржи, и церкви разных вер?
Зачем тогда все эти властолюбцы, славолюбцы, богатстволюбцы и все миллионы честолюбцев и грабителей, кормящихся около них?
Зачем все эти миллионы, величающееся и поедающие тру-

83

ды народа около всех престолов — царских, президентских, депутатских, церковных, биржевых?
Зачем тогда все эти мириады диких и ученых пособников, лизоблюдов, воспевателей, защитников, благословителей, укрывателей величайших обманов, грабежей и насилий?

Если Толстого услышат, кто же тогда станет платить подати, идущие на их жирную, тщеславную жизнь и на вооружения, разоряющие народы под предлогом их защиты от врагов и увеличивающие в мире порабощение и злодеяния войны?

Долой Толстого!
Из его писаний льется в человечество свет, который разрушит до дна всю тьму, в которой они держат человеческие души.
Спадает чешуя с глаз. Слепые прозревают. Прокаженные очищаются. Расслабленные становятся на ноги и освобождаются.

Его писания свергают без крови и насилия всех повелителей мира.

Нужны ли повелители-люди людям,
Когда повелителем станет Братство,
Когда повелительницей станет Любовь,
Когда повелителем станет Божественный Свет, горящий в душе человека?

Кто может повелевать человеком, когда каждый человек сознает, что в нем то, что выше всего на свете,
Когда в каждом со дна души его поднимется Бог, светлый и великий, —
Бог, над которым не может быть царей, президентов, депутатов, генералов, судей, полицеймейстеров, архиепископов и тюремщиков.

Ибо никто не имеет права повелевать человеком, сыном Божьим, делать из него раба человеков или государства, солдата, убивающего других сыновей Божиих, плательщика на устройство государственных насилий и убийств.
Никто не имеет права делать из человека, сына Божьего,

84

вымогателя податей, тюремщика, жандарма, расстреливателя братьев по ту или эту сторону границы в мундире царских палачей или республиканских государственных убийц. Никто не имеет права делать из человека, сына Божьего, окровавленную жертву войны, карательной экспедиции, смертной казни.

Долой Толстого! Если его услышат, зачем тогда эти душащие человечество загоны, в которые загнаны человеческие стада, — загоны, которые называются Германия, Россия, Великобритания, Франция, Япония, Соединенные Штаты и сотни, сотни этих загонов, этих государств и государствишек, как стены тюремных клеток вражески разделяющих братьев-людей?

Если Толстого услышат, кто же станет тогда гордиться, что меня зовут немцем, англичанином, русским, а не человеком, сыном Божьим,
Когда одна земля подо всеми, одно небо сияет над всеми,
Когда одна душа во всех,
Когда единый Бог во всех зовет к соединенью, к соединенью, к соединенью!

Зачем тогда все эти тысячи границ, крепостей, броненосцев, зверских пушек?
Зачем все эти окровавленные, национальные, государственные, царские, республиканские знамена, возбуждающие людей резать друг друга? Зачем все эти пережитки человеческой дикости, слепоты и векового обманывания теми, вся сила которых в разделении людей, в распылении человечества?

Зачем тогда среди братьев-людей все эти генералы, офицеры, интенданты с красными, синими, желтыми, тысячецветными выпушками и галунами, все эти дикие люди, которые должны с утра до ночи обучать миллионы людей мерзости будущих убийств под торжественным названием „всеобщая воинская повинность"?
Зачем тогда все эти штабы, эти военные академии, высшие школы международного убийства, где взрослые с бородами люди играют в солдатики на картах всех частей света для того, чтобы потом также двинуть живые части света, с тре-

85

петно бьющимся живым человеческим сердцем, на всемирный убой друг друга?

Долой Толстого! Ели его услышат, зачем тогда все эти дикие для христианина, для просвещенного человека чины и возвеличивающие клички „офицер, генерал, адмирал, тайный советник, камергер, канцлер, премьер?!" Зачем тогда все эти нелепые разделения людей на черную и белую кость, все эти титулы, эти дворянства, эти дикие „де, фон, барон, сэр, маркиз, лорд?" Зачем все эти остатки человеческого идиотизма, тщеславия, лакейства и рабства? Зачем эти клички: „пролетарии, буржуа", когда все только одно: равные, равные и равные все перед Богом, перед жизнью и смертью, пред людьми и народами, братья, братья-люди, и когда для каждого человека есть одно только достойное его великое название: человек!

Зачем все эти папы, патриархи, архиепископы, суперъинтенданты, патеры, пасторы, священники, муллы, раввины, бонзы, ламы и шаманы, когда Бог сам открывается всем, каждому сердцу?
3ачем все они, разрывающие людей на тысячи церквей, церковок, приходов, сект, когда во всех один Бог и дело жизни одно — слиться всем воедино, в единую веру, в единую душу, в единую церковь, в единую любовь?

Кто посмеет тогда быть властителем человеческих душ, в которых живет живой Бог?
Кто вправе тогда быть посредником между Отцом Богом и его сыном — человеком?
Зачем тогда заклинанья жрецов-лжецов, вызывающих Бога из немых небес, когда Бог говорит в каждом человеке?
Зачем тогда жалкие бормотанья у мертвых алтарей и идолов, когда каждый человек может и должен совершать величайшее священнодействие — любить истину, любить братьев-людей и всякое живое дыханье и жизнью и словом проповедывать всякому созданью Бога — Любовь, который во всех?
Зачем эти сотни вер, кормящих миллионы жрецов-обманщиков и разделителей душ и народов? Когда люди

86

прислушаются к тому, что Бог говорит человеческому сердцу, на земле будет только одна вера, потому что один Бог во всех.

Долой Толстого! Задушите, задушите его голос!
Ведь он доказывает, что право государства распоряжаться личностью человека и произведениями его труда есть беззаконный произвол одних и глубочайшая слепота других.

Ведь он смеет бросать всю правду в лицо коронованному разбою и выборному парламентскому обману и насилью.
Ведь он озаряет страшным светом истины окровавленные руки государей, президентов, предводителей, точащие топоры для убийства народов, топоры великих мясников, которые готовы превратить весь мир в одну сплошную бойню для увеличения своей власти и богатств.

Ведь он смеет говорить: „Человек, если ты разумное существо с человеческим сердцем, не будь убийцей, не вступай в ряды палачей народов, хотя бы это называлось христолюбивым воинством или республиканской гвардией".
Ведь он сделает то, что ни один человек не пойдет под солдатскую шапку. И тогда конец всему, всему!

Долой Толстого! Он позволяет себе нападать на нашу святыню — на нашу культуру, на нашу цивилизацию с желтыми лакированными ботинками, с блистающими крахмальными сорочками, с сияющими цилиндрами, с дорожными несесерами с ароматными мылами, подпилками и щеточками для полирования ногтей и лица, и с великолепно организованным грабежом всех ради нескольких, с гениально организованным государственным и денежным рабством, с разрывными пулями, минами, расстрелами, виселицами, с миллионами детских тел, продаваемых в трудовое рабство, с мириадами голодных девушек, продающих свое тело на улицах. Он отрицает нашу цивилизацию с усовершенствованными клозетами и с человеческой душой, с ног до головы вымазанной в кале корысти, грабежа, властничества, пошлости и разврата.
Долой Толстого! Он отрицает цивилизацию и культуру!

87

Он отрицает прелесть жизни, какую мы устроили: с тюрьмами, войнами, казнями, нагло возвышающимися дворцами царей и миллионеров, кабаками и биржами, с кафешантанами, оперетками, фарсами, домами терпимости, с нарядными мужчинами-самцами, с затянутыми и оголенными для возбуждения мужчин женщинами, с литературой, разжигающей скотские похоти!
Долой Толстого! Он отрицает радости жизни!

Он заявляет, что гораздо важнее того, чем знать, что у нас вместо души клеточка, научиться знанию о том, как человеку жить наивысшей, наиразумнейшей, наилюбящей, наисвободнейшей жизнью.
Он говорит, что человечеству всего нужнее не Геккели, со всею своею наукою остающиеся на самом низком уровне духа, признавая смертную казнь и войну, а учителя величайшей науки жизни — Христы, Будды, Беги-Уллы, Ламеннэ и подобные им пророки наших дней, высоко поднимающее душу и жизнь человеческую на вершины разума и любви.
Долой Толстого! Он отрицает науку!

Он утверждает, что только то искусство велико, которое соединяет всех людей в высшем чувстве всеобщей любви. Он выгоняет из великого храма творчества бичом своего слова литературу, живопись, музыку, создаваемые для раздражения половых органов. Он обличает акробатов и клоунов искусства, кувыркающихся перед толпою пресыщенных.
Он заявляет, что искусство, растлевающее чистоту души и тела, преступно; что искусство, воспевающее властителей, насильников, героев силы и крови, подло; что искусство, веселящее угнетателей и эксплуататоров и щекочущее пятки у обжирающихся, гнусно.
Долой Толстого! Он отрицает искусство!

Он верит в Бога, он верит в вечную, вечно творящую жизнь духа.
Долой Толстого! Он — суевер, вредный мистик

Он отрицает Бога с бородою и в белой рясе, сидящего на небе. Он отрицает чудеса от костей покойников и от масла, вытекающего из размалеванных досок. Он

88

исповедует только Бога, раскрывающегося в человеческом духе. Он, вслед за апостолами Христа, творит величайшие чудеса воскресения человека в человеке, величайшее чудо возрождения души человеческой.
Долой Толстой! Он — еретик, атеист, безбожник!

Он утверждает, что не важно, улетел на небо Христос в теле со своим саваном или нет, что хлеб и красное вино — это тесто и вино, а не тело и кровь Христа, великого учителя того, что Бог есть дух и только дух. Он утверждает, что Христос учил верить не в разные глупости и суеверия, но верить в одну только величайшую, разумнейшую истину любви, которая одна лишь спасет человека и, весь мир. Он утверждает, что Христу нужно никак не то, чтобы верили в него, как в Бога, а чтобы каждый человек поверил в Бога в самом себе и во всех, чтобы каждый человек воспылал пламенем Божьим, чтобы по всему миру из всех душ разлился бы пламенеющий океан Божеской любви. Чтобы таким образом на землю спустилось то царство Божие, то царство любви, за проповедь которого Христос обрек себя на ужаснейшие муки и крестную смерть.
Долой Толстого! Он нехристь, он антихрист!

Он говорит, что выше всего целомудрие, что мужчина должен стремиться смотреть на женщину, как на сестру. Что всеми силами души надо бороться с соблазнами, толкающими женщину в роковую пропасть и делающими из нее рабыню человеческого скотства и из мужчины грязное животное.
Долой Толстого! Он проповедует аскетизм!

Он утверждает, что нисколько не освящает половых отношений то, что люди пройдутся вокруг церковного аналоя. Но что каждый, сойдясь с первой женщиной, становится уже ее мужем и должен свято сохранить этот союз, оберегая себя и ее от падения с другими.
Долой Толстого! Он отрицает таинство брака, он проповедует разврат!

Он провозглашает величие и честность бедности и свободного духа добровольного бедняка. Он обличает всякое стремление к богатству и собственности. Он говорит, что

89

быть богатым преступно, ибо миллионы людей нуждаются в самом необходимом. Он говорит, что пока есть богатые, будут и холодные и голодные в мире. Он говорит, что берущие выше того, что нужно для их хлеба насущного, отнимают это у нуждающихся братьев, грабят и воюют у Бога. Он говорит, что вся земля Божья и должна быть землею всех.
Долой Толстого! Он проповедует всеобщий грабеж! Он отрицает собственность! Он — коммунист!

Он отрицает, чтобы человека для того, чтобы он стал сознательным борцом, освобождающим себя и людей, строящим великое братство, непременно надо выварить в котле фабрик и заводов, копей и рудников. Он отрицает, что для воцаренья братства надо, чтобы одна половина человечества ненавидела и душила другую, называя ее „пролетариями" или „буржуями". Он отрицает, что прогресс человечества отрицается брюхом человечества, а не великим творческим духом его.
Долой Толстого! Он отрицает исторический материализм! Он отрицает социализм!

Он говорит, что судьи жестоко судят укравшего булку с голода и охраняют богатства, награбленные сильными у слабых и обманутых.
Он говорит, что судьи запирают в тюрьмы голодных и холодных, раздетых и разутых и защищают интересы тех, из-за которых люди и целые народы голодны и холодны, раздеты и разуты, обобраны, темны и слепы.
Он говорит, что надо строить не суды и тюрьмы, а надо строить братство на земле.
Долой Толстого! Он отрицает законы, он одобряет преступленья, он отрицает суд! Он — анархист!

Он говорит: „Мир завяз в кровавой сети насилия, и освободить его может только любовь. Не отвечай никогда насилием на насилие. Не насилуй ни в каком случае ни ради чего. Не грабь и не отнимай ни для чего. Как можно меньше бери себе, как можно больше давай братьям-людям".
Долой Толстого! Он непротивленец, он — проповедник рабства!

90

Он борется своим словом против республиканских городовых, жандармов, сыщиков, палачей, так же как и против царских городовых и палачей. Он отрицает право республиканских судов распоряжаться человеческой жизнью, так же как и право царей. Так же как святость царской виселицы, он отрицает и святость революционной гильотины.
Долой Толстого! Он — реакционер!

Он борется за совершенное освобождение всего человечества от всяких цепей.
Он поднимается с метающим молнии словом пророка против преступлений всех властвующих и эксплуатируемых.
Он проповедует совершенное освобождение земли и человека.
Долой Толстого! Он — опаснейшей бунтовщик!

Он отрицает право насильем, палкой, кровью, штыками, пушками и гильотинами загонять хотя бы в самый рай Божий.
Так же, как и царские штыки, он ненавидит и республиканский штык, поворачивающийся во внутренностях человека-брата. Он ненавидит всякий штык, всякое человекоубийство.
Долой Толстого! Он отрицает революцию!

Он делает все, чтобы воцарилось только царство Бога, только царство любви и больше ничье, ничье!
Никакой власти, кроме любви!

Когда его поймут, рухнет все, что тысячелетиями строили руки насилия, властолюбия, корысти и обмана.
Долой Толстого! Это самый опасный из мятежей! Это самая страшная из революций!

Анафема ему! Отлучить его от всех святых церквей, — от святых церквей православия, католицизма, протестантства, от синагоги, от мечети, от церкви святого искусства, от церкви святой науки, от церкви святого самодержавия, от церкви святого парламентаризма, от церкви святой республики, от церкви ортодоксальной революции, от церкви ортодоксального социализма. От всех святых соборов, от всех непогреши-

91

мых церквей анафема ему! Анафема ему за то, что он смеет быть независимейшим из независимых, свободнейшим из свободных и всех призывает к этому!

Они проповедуют Евангелие вражды, — он проповедует Евангелие соединения.
Они проповедуют Евангелие насилия, — он проповедует Евангелие уничтожения всякого насилия.
Они проповедуют Евангелие зверя, — он проповедует Евангелие Любви.

Долой Толстого, а не то он вырвет у них человеческую душу!

Смотрите, она просыпается, она воскресает, она поднимается, — еще усилие, и она освободится!

У них тысячи пушек, миллионные армии, суды, тюрьмы, застенки, церкви, типографии, университеты, миллиарды денег на покупку человеческой совести, тысячи подкупленных чиновников, священников, ученых, писателей, прокуроры, сыщики, доносчики, жандармы, палачи, тысячи ораторов, пропагандистов, чтобы связать, оглушить, одурить народное сознанье, чтобы задавить всякий независимый голос, чтобы заглушить голос свободной совести.

Но чем же, чем же зажать уста истине?

Хотя бы весь мир восстал против истины, ему не задушить ее. Истина сильнее всего мира.

У них миллионы денег, солдат, пушек, газет.
Он — один, семидесятилетий старик, все оружье которого — перо и пачка лоскутков бумаги.
Но с этого пера слетают искры великой истины, которые он бросает в мир.
Но эти лоскутки — величайшее пламя, которое зажжет, наконец, человечество великим пожаром любви, в котором сгорит старый мир насилия и ненависти.


Свет во мраке.

Среди мира, на котором хищные, кровавые руки пишут заповедь: „человек человеку да будет волк",

Среди задавленного, задыхающегося в рабстве человечества, перегрызающего друг другу горло ради обогащения, блеска и славы шайки своих властителей,

 Среди царств и республик, где истина задушена в народном сознаньи, свобода связана, равенство растоптано и каждую минуту распинается любовь