Святой против Льва. Главы из новой книги Павла Басинского
20.03.2013
автор: Павел Басинский
смотрели: 219
Тэги:
Павел Басинский, Лев Толстой, Иоанн Кронштадтский

В издательстве АСТ вышла в свет новая книга Павла Басинского, известного российского писателя, «Святой против Льва». Басинский получил премию «Большая книга» за документальный роман о Льве Толстом «Бегство из рая». В книге «Святой против Льва» автор рассказывает историю двух главных духовных авторитетов российского общества начала ХХ века – священнослужителя о. Иоанна Кронштадтского и писателя Толстого. Два варианта духовного пути, два отношения к религии и церкви, два способа жить… На фоне нынешних ожесточенных дискуссий о вере и православии, книга становится крайне актуальной и содержащей бесценные уроки прошлого. «Медведь» публикует отрывки из главы восьмой…

Толкова ли трябва да си тъп морално и духовно че да не разбереш разликата между човешкия разум и морал изявени от Толстой в крайна степен и висота и суеверието и безсмисления мистицизъм на провославния лъжец,който лекувал с чудеса като Христос-нужда от лекуване има но не на отделни физически болести на експлоатираните духовно и физически хора-народа а ОТ ОСЪЗНАВАНЕ НА МОРАЛНИЯ РАЗУМ-ЕДИНСТВЕНОТО В НАС ОТ БОГА-който и да е ТОЙ...САМО ПРИЛАГАНЕТО НА ТОЗИ МОРАЛЕН РАЗУМ ЩЕ НАПРАВИ СКОТСКИЯ НИ ЖИВОТ-ПОНОСИМ-ИДИОТИ ИНТЕЛЕГЕНТИ-ПРИСПОСОБЛЕНЦИ...и МУТРИ облечени с ВЛАСТ и извън нея...


Что мог Толстой?

В «Яснополянских записках» личного врача Льва Толстого Душана Маковицкого есть две любопытные записи за 1910 год, последний год жизни Толстого.В них рассказывается о двух случаях паломничества в Ясную Поляну людей глубоко несчастных, обиженных или обделенных судьбой. Они шли к великому писателю и проповеднику новой веры отнюдь не из любопытства, а потому что действительно нуждались в его поддержке, духовной или материальной, или и той, и другой вместе. Причем надо понимать, что в последние годы жизни Толстого такие приезды случались почти ежедневно и, как правило, не один и не два за день. И если бы кто-то взял на себя труд подсчитать, сколько таких несчастных перебывало в имении знаменитого графа, то, во-первых, число это оказалось бы астрономическим, а во-вторых, мы более отчетливо представили бы истинную картину человеческих страданий этого времени, связанных с утратой веры, потерей смысла жизни,неуверенности в будущем и, наконец, с болезнями и безденежьем.

7 апреля 1910 года. «Приезжала девица-учительница... Л. Н. … спросил ее: «Что вы намерены делать?» – «Открыть свою школу. Программа готова». В трех словах: только бы докончить образование, и еще нужны ей деньги, «чтобы быть полезной народу». Л. Н. ей говорил, но ей ничего этого не нужно. Просила денег на дорогу. Л. Н. отказал».

12 июня 1910 года. «Утром Л. Н. зашел к барышням – черниговской, приехавшей с просьбой устроить ее на место, и к другой, привезшей свои рукописи, где описывает случившееся, – например, рассказ о калеке. Она сама – несчастная, слабовольная и слабосильная физически. Желает жить полезной, в христианском смысле, работой... Другая – хромая из Оренбургской губернии, с вопросами о жизни. Обе сочиняют...»

Эти две записи оставляют невыразимо грустное впечатление. Словно великий писатель, духовный гигант, обманул этих трех несчастных девиц. А они, наверное, так на него надеялись, так в него верили! Они приехали из дальних мест. Может быть, ради этого они бросили дума своих близких, а может быть, как раз наоборот – каждая из них была настолько одинока, что ей просто не к кому было обратиться. Кроме Льва Толстого.

Таких печальных историй в «Записках» Маковицкого, в дневниках Толстого, в записях его последних секретарей – великое множество. Но что он мог?

Еще в 80-е годы, когда Толстой закончил своей перевод Евангелия, где почему-то лишил Иисуса Христа Его Божественного Рождения, а всех священников – права духовного окормления людей, завещанного апостолам Самим Иисусом; где он, говоря языком Владимира Ленина, сорвал все и всяческие маски со всех и всяческих церковных таинств; и наконец, где он, возможно, сам того не желая, утвердил на месте старых догматов новый догмат – о главенстве разума в вопросах веры, – тогда никакого паломничества в Ясную Поляну еще не было. Тем не менее, его тетушка А. А. Толстая прозорливо писала ему, словно предчувствуя те будущие трудности, с которыми придется столкнуться ее племяннику:

«Отняв у ваших последователей эту Божественную помощь, вы создадите путников, голодных и алчущих, лишенных пищи и воды. Хватит ли у них силы донести до конца тяготу обязанностей, лежащих на них? Ведь самоотвержение – добродетель вовсе не легкая и не врожденная вообще человечеству. Не наступит ли час, когда удрученные сознанием невозможности выполнить эти предписания в их буквальном смысле, они запутаются в своих мыслях и падут еще ниже, чем прежде, как ни склонны были к добру? Ваша ответственность перед ними постоянно тревожит мое сердце; если это не так, если она не волнует вашу совесть, успокойте меня... Легко может быть, что ваш голос обратит на лучший путь заблудшего или неверующего, но утешит ли он страждущего?

Отказавшийся от стремлений к земным благам, поглощенный одними умственными занятиями, вы, может быть, не отдаете себе достаточного отчета в страданиях человечества, самых разнообразных и жестоких. Чту дадите вы тем, которые изнемогают от боли и которым необходимы все доказательства любви и власти Христа, чтобы укрепить веру в Его учение? Вряд ли они удовольствуются вашим сокращенным Евангелием, у которого ваша фантазия отняла столько неизреченных сокровищ».



Об этом письме Толстой мог не вспоминать многие годы. Тем более что их отношения с Alexandrine с начала 80-х годов серьезно разладились, причем именно в то время, когда Толстой пришел к вере в Бога, как он ее понимал. Тем не менее, их переписка продолжалась, и письма племянника хранились в архиве А. А. Толстой как драгоценность. В марте 1910 года, после смерти Alexandrine, пачка этих писем была передана душеприказчиками фрейлины в Ясную Поляну, и члены семьи Толстых читали их вслух несколько вечеров подряд. По свидетельству очевидцев, сам Толстой слушал свои письма к тетушке «с величайшим вниманием» и даже назвал свою переписку с ней своей «духовной биографией».

Но что же тогда ответил Толстой на это письмо тетушки, которое, на наш взгляд, является самым неотразимым возражением против его опыта веры?

«У китайского царя, – писал он, – было написано на ванне: обновляйся каждый день (час) сначала и сначала. Толцыте, и отверзится, просите духа и дастся вам – это самое и значит. Жизнь вся есть только движение по этому пути – приближение к Богу (в этом ведь согласны). И это движение радостно, во-первых, тем, что чем ближе к свету, тем лучше, во-вторых, тем, что при всяком новом шаге видишь, как мало ты сделал и как много еще этого радостного пути впереди. Но вы говорите: мои грехи, мое несовершенство, слабость? Но ведь я иду не на Окружной суд, а на суд Бога. Бог же есть любовь. Бога я не могу понимать иначе, как премудрым, всезнающим, и, главное, не только не злопамятным (каким я даже стараюсь не быть), но бесконечно милосердным. Так как же мне перед таким судьей бояться моих слабостей, грехов?»

И вновь как будто нельзя не признать неотразимую убедительность аргументов Толстого. Ведь он прав, прав! Если вера это духовный труд, причем радостный, потому что это труд ради спасения души, то чего же нам бояться на этом Божьем пути? Прав был и китайский царь, написавший на ванной символические слова, которые означали: каждый день, даже каждый час живи заново, обновляйся и не уступай унынию на пути к нравственному совершенству. И вроде бы эти слова по сути совпадают со словами Христа, которые приводят все четверо евангелистов: «Толцыте, и отверзится... дастся вам». То есть: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят» (Мф 7, 7).

Если Бог милосердный и всевидящий судья, а не казенный прокурор, листающий «Уложение о наказаниях», то Он оценит твои духовные поиски и усилия, какими бы слабыми и ничтожными они ни были и как бы ты ни спотыкался на своем пути. Просто будь самим собой в лучших устремлениях своей души, верь Богу, как отцу родному, не ищи себе посредников в «переговорах» с Ним, а только слушайся того разумного и, следовательно, Божьего начала в самом себе, которое и есть Бог...

Но если это не так... Если Бог наделил человека разумом не для того, чтобы человек этим разумом соединялся бы с Богом через соединение в любви со всеми людьми, наделенными тем же разумом? Если разум дан человеку для того, чтобы прямиком привести его в ад на вечные мучения? На это Толстой отвечает так: «Я не хочу такого жестокого бога!» И это был уже, конечно, духовный бунт, от которого один шаг до слов столь не любимого Толстым Фридриха Ницше: «Прочь с таким богом! Лучше совсем без бога! Лучше на свой риск и страх устраивать судьбу!»

Среди людей, горячо любивших Толстого, но не разделявших его антицерковных взглядов и политического анархизма, была не только его тетушка Александра Толстая. Среди таких людей был, например, и молодой военный судья А. В. Жиркевич, человек безупречной нравственной жизни и профессиональной чести. Он сам был хорошим писателям, но главное – глубоко и нетривиально мыслящим человеком. Он был влюблен в Толстого, почти как мальчишка, робел и краснел в его присутствии и каждый свой приезд в Ясную Поляну, где его очень охотно принимали, рассматривал как величайшую веху своей жизни. Тем не менее, он страстно спорил со своим кумиром в своих дневниках, не так давно замечательно изданных его внучкой Н. Г. Жиркевич-Подлесских. Он обижался на Толстого за то, что тот сурово осуждал его профессию военного судьи, хотя именно на этой стезе Жиркевич, как человек гуманных воззрений, немало пострадал. Он, как и многие, считал «гордыней» религиозные взгляды Толстого. Но когда Толстой умер, и весь его путь стал очевиден, Жиркевич вдруг написал поразительные слова:

«Как понятна и хороша философия Толстого! До рождения человека и после его смерти – бездна, одухотворенная волей Творца вселенной! Жизнь человеческая, в сравнении с этим безднами, – лишь миг. Может ли миг этот не быть одухотворен той же вселенской волей? Надо жить, надо делать добро, надо любить, так как этими началами проникнуто всё живущее. А о будущем не надо заботиться (то есть о загробной жизни). Мудрый, благой Отец вселенной, конечно, всё мудро и благо устроит. А главное, нашего мнения и желания не спросит».



Так или нет?!

Что бы ни говорили церковные критики Толстого, как бы ни осуждали его в «ереси», в его нравственной философии присутствовала какая-то последняя, неотразимая правда. И недаром на рубеже XIX-XX веков за ним пошли столько чистых и свежих духом молодых людей. Но вот беда... Слишком часто эта великая нравственная правда, сталкиваясь с конкретной человеческой практикой, с процессом живой жизни, вдруг оказывалась бессильной. Казалось бы, весь пафос проповеди Толстого и состоял в том, что он боролся не за мертвое, казенное, «обрядовое» христианство, а за живое и практическое, или, говоря его же словами, «христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание». Но вот к нему в Ясную Поляну пришли три христианки, а он, величайший мудрец мира, не знает, что с ними делать. Толстой в растерянности.

Легко можно представить себе, чту он им тогда говорил. «Не нужно никуда ездить, сидите дома, помогайте своим близким, если они у вас есть, творите маленькое посильное добро там, где вам определил жить Господь».

Всё правильно. Но почему-то они несчастны там, где определил жить Господь. Почему-то они хотят чего-то большего и искренне верят в то, что великий старец подаст им это, как воды. При этом одна даже не имеет полного образования, но уже мечтает открыть свою школу, а другая желает стать писательницей, скорее всего, не имея литературного дара.

Но главное, все трое физически немощны и бедны. Одна из них даже просит денег хотя бы на обратную дорогу. Но Толстой ей и в этом отказывает.

Этот поступок Толстого может показаться неприличным, но только на самый поверхностный взгляд. С 1891 года, когда он отказался от собственности и от прав на свои сочинения, у Толстого реально не было денег. Когда поздней осенью 1910 года он уезжал из Ясной Поляны в последний путь до Астапова, в его записной книжке лежали 50 рублей, и еще было немного мелочи в кошельке. Нам странно читать в «Записках» Маковицкого, как русский граф торговался с извозчиками и гостинниками на пути своего бегства, но нужно понять, что причиной тому была вовсе не скупость, а простой житейский расчет. На эти деньги он должен был доехать, как ему представлялось, например, до Кавказа.

Разумеется, деньги были у его жены Софьи Андреевны, которой он в 1891 году отписал свое имение и часть прав на литературные издания. Но этих денег определенно не хватило бы даже на то, чтобы обеспечить проезд туда и обратно всех яснополянских паломников, которых жена Толстого вдобавок страшно не любила, потому что они превратили семейное гнездо в проходной и постоялый двор. Нам может показаться невероятной сцена из кинохроники, где Толстой тщательно отсчитывает на своей ладони какие-то грошики, чтобы дать их старухе, одетой в лохмотья – вот скупердяй! ну дал бы ей три рубля, что ли! Нам трудно понять, что у самого знаменитого писателя и родовитого графа этих трех рублей в тот момент просто не было, а если бы и были, то это были деньги его жены, которая едва сводила концы с концами в яснополянском хозяйстве*. Тем не менее, отказавшись от собственности, Толстой так и не мог до конца отказаться от благотворительности. Слишком много несчастных досаждали его просьбами. И в этом была его мэка.



В 65 томе Юбилейного собрания Л. Н. Толстого, где напечатаны его письма 1890-91 годов, есть документ, который важен тем, что это одно из немногих писем Толстого, где упоминается Иоанн Кронштадтский. Это письмо – ответ на просьбу Анатолия Степановича Буткевича, тульского пчеловода. 13 мая 1891 года Буткевич просил Толстого помочь ученице акушерской школы Мацкиной, которую Толстой знал. Входя в положение Толстого с его собственными деньгами, Буткевич просил письменно обратиться к кому-нибудь из его знакомых, могущих ежемесячно давать Мацкиной 10-30 рублей в продолжение одного года. Толстой в недошедшем до нас письме в этой просьбе отказал и, по-видимому, изложил свои взгляды на благотворительность. В письме с почтовым штемпелем «Крапивна, 1 июня 1891» Буткевич возразил Толстому на это не известное нам письмо. Он писал, что не согласен с его взглядом на деньги и что положение «деньги – зло» не считает «нравственным принципом». Тогда 4 июня 1891 года Толстой был вынужден объясниться более основательно...

«Я и не думал осуждать вас, дорогой Анатолий Степанович, я только оправдываю или скорее объясняю себе свое отношение к деньгам. И очень рад случаю еще раз, и для себя преимущественно, высказать свое отношение к ним, а это очень нужно.

Денежный соблазн очень тонкий, и очень легко запутаться в нем. Мне он особенно близок, потому что окружал и окружает меня. В том, что деньги зло (я не помню, выражал ли я так, но если и не выразился, то готов принять это выражение), нет никакого сектантства, а простое утверждение того, что зло – зло; кнут, штык, пушка, тюрьма, всякое орудие насилия, если и не есть само по себе зло, то без опасности ошибки может быть названо злом; деньги тоже орудие насилия и потому – зло или назовите, как хотите, но только такая вещь, которой я пользоваться не желаю, и точно так же не желаю участвовать в пользовании и распределении их. Не желаю же пользоваться и участвовать в пользовании ими потому, что они орудие насилия. Приобретать деньги значит приобретать орудия насилия, распределять деньги, употреблять их, направлять их значит распоряжаться насилием. При крепостном праве помещик посылал своих рабов работать тому, кому он хотел благодетельствовать; теперь мы делаем то же самое, давая деньги или выпрашивая их в одном месте и давая другому. Дать человеку 20 рублей в месяц значит прислать рабов работать на него каждый месяц. Распоряжаться так чужим трудом я считаю неправильным и потому избегаю денег, распоряжения ими и участия в их распределении. И этот вопрос я решил таким образом давно и давно уже повел и жизнь и свои рассуждения в этом направлении. Подтверждением в моем таком взгляде на деньги служит мне еще и то, что в продолжение моей 63-летней жизни я бесчисленное число раз делал и терпел зло от денег и ни разу не делал, не терпел зла от недостатка их. Кроме того, всякий раз, когда мне бывало нужно денег, когда я поддавался этому соблазну и мне отказывали в деньгах и еще напоминали, что деньги никогда не нужны на добро, то я всегда был благодарен за это и потому заключаю по правилу: «делай другому то, что желаешь, чтобы тебе делали», что если я не буду в состоянии никому давать деньги, то я никому этим не сделаю зла. И решив дело так, я сообразно с этим повел свою жизнь. Если бы я считал, что деньгами можно сделать добро, то я не только не отказался бы от распоряжения собственностью и приобретения ее, но старался, как Иоанн Кронштадтский или как Бутс*, увеличивать свои средства, чтобы сделать ими добро. Но так как я пришел к обратному заключению, то я так и распорядился своею жизнью: я не только не имею возможности располагать деньгами, считающимися моими, но не могу даже и у других выпрашивать денег. Самый близкий человек мне – жена, если я спрошу у нее денег, всегда скажет, и совершенно справедливо: «Как же ты говоришь, что денег не нужно? Зачем же ты свалил на меня всю работу приобретения и удержания денег, говоря, что они не нужны, а теперь просишь их». То же скажут и говорят все другие, к кому обратишься за деньгами. Кроме того, в деньгах нуждаются все мирские люди, и как вы знаете, чем ниже в нравственном отношении, тем больше, и потому всякие деньги окружают толпы таких людей и никогда нет ни у кого многих денег. Всякие деньги надо давать с борьбой.

До свидания, если Бог даст. Целую вас.

Любящий вас».

Многословие этого письма в данном случае является не его недостатком, но важным смысловым элементом. Задуматься только! Толстого просят всего лишь (!) помочь одной уездной барышне закончить акушерские курсы, и даже не своими деньгами помочь, а обратившись к другим лицам, которые конечно же (!) не откажут Толстому, тем более что речь-то идет о мизерных средствах, – а он пишет об этом целый философский трактат!

Это свидетельствует о том, что Толстой, как ни печально, в ситуации с этими несчастными 10-30 рублями в месяц в течении года (то есть речь шла о сумме от 120 до 360 примерно рублях) оказывается в немыслимо запутанном положении. И это то же положение, в которое он попадает почти ежедневно, донимаемый своими яснополянскими паломниками. «Граф, дай денег!» Но у графа нет денег! Граф отказался от денег. Как от зла.

Еще более важно упоминание в этом письме Иоанна Кронштадтского. Это говорит о том, что Толстой при всем своем внешнем равнодушии к популярности отца Иоанна все-таки интересовался его деятельностью и был, в частности, осведомлен в том, как распоряжался деньгами его неистовый оппонент.

Главная же проблема состояла в том, что и три несчастные барышни, что приезжали к Толстому, и крапивенская девица, и многие, многие другие... просто ошиблись адресом. Им следовало писать письма и уж тем более ехать не в Ясную Поляну. Прямым пунктом их назначения был город Кронштадт.



Заметка в газете

20 декабря 1883 года в петербургской газете «Новое время» появилось «Благодарственное заявление», подписанное шестнадцатью лицами. Некоторые из них указывали не только полные имена, отчества, фамилии, но и адрес.

«Мы, нижеподписавшиеся, считаем своим нравственным долгом засвидетельствовать искреннюю душевную благодарность протоиерею Андреевского собора, что в городе Кронштадте, отцу Иоанну Ильичу Сергиеву за оказанное нам исцеление от многообразных и тяжелых болезней, которыми мы страдали и от которых ранее не могла нас избавить медицинская помощь, хотя некоторые из нас подолгу лежали в больницах и лечились у докторов. Но там, где слабые человеческие усилия являлись тщетными, оказалась спасительною теплая вера во Всемогущего Целителя всех зол и болезней, ниспославшего нам, грешным, помощь и исцеление через посредство достойного перед Господом благочестивого отца протоиерея. Святыми и благотворными молитвами сего, так много заслужившего перед Верховным Зиждителем всех благ подвижника все мы получили не только полное избавление от угнетавших нас недугов телесных, но некоторые из нас чудесно исцелились и от немощей нравственных, бесповоротно увлекавших их на путь порока и гибели, и теперь, укрепленные столь явственным знаком Божьего к ним милосердия, почувствовали в себе силы оставить прежнюю греховную жизнь и пребывать более твердыми на стезе честного труда и богобоязненного поведения...»

После этой статьи отец Иоанн проживет двадцать пять лет, день в день, скончавшись 20 декабря 1908 года. И это будет другая жизнь, чем та, что вел сначала обычный пресвитер, а с 1875 года протоиерей и ключарь Андреевского собора Иван Ильич Сергиев.

Путь святого человека очень трудно разделить на периоды, если касаться его духовной биографии. Но если все-таки говорить о жизни Ивана Ильича Сергиева, как мы говорим о жизни Льва Николаевича Толстого, а не «великого писателя земли русской», нужно признать, что эта жизнь, как и жизнь Толстого, «разламывается» на два периода – до начала восьмидесятых и после.

Кульминацией духовного переворота Толстого считается 1881 год. В этот год он с семьей переезжает из Ясной Поляны в Москву, сталкивается с «мерзостями» городской жизни, пишет «Записки христианина» и рассказ «Чем люди живы».

Началом новой жизни Иоанна Кронштадтского биографы признают 1883 год, когда в «Новом времени» вышло «Благодарственное заявление».

Интересно, что первые упоминания о необыкновенных способностях кронштадтского священника стали появляться в петербургских газетах уже с 1875 года, а в кронштадтских – и того раньше. Поэтому сам по себе текст «Заявления» вряд ли стал бы сенсацией. К тому же он был написан опытной рукой, хотя и весьма сердечно, но в то же время осторожно, чтобы не навлечь на его героя гнев непосредственного и более высокого духовного начальства. Авторы «Заявления», видимо, принимали во внимание суровую субординацию, царившую в духовном ведомстве, как и в любом ведомстве Российской империи. Публично объявить о том, что некий, даже не столичный, протоиерей является целителем и чудотворцем, означало бы оказать медвежью услугу этому пока еще малоизвестному священнику. Фактически это означало бы, что место, которое он занимает на своем приходе, скромнее его возможностей. Это был бы даже невольный донос на него, ибо это означало бы, что он не просто окормляет людей из других приходов, но и творит какие-то «чудеса», что попахивало ересью.

Возможно, именно поэтому стиль «Заявления» был тщательно выверен по части подобной крамолы, и акцент был сделан все-таки не на чудеса самого отца Иоанна, а на Всемогущего Целителя и на Промысел Божий. Гораздо большее впечатление, чем сам текст, производят подписи, в которых рассказываются истории этих чудесных исцелений.

Молитвами достойного протоирея отца Иоанна получил я от Милосердного Господа полное исцеление в своих тяжких болезнях. Четыре года страдал я расслаблением и ломотой в ногах, сильнейшим ревматизмом головы, а также у меня очень болела грудь. Ранее много раз обращался к докторам, но никакие средства не помогали.

Гаврила Тягунов. Сенная, Госткина ул., д. 2, кв. 41

Более трех лет я страдала болезнью сердца, соединенною с сильными болями в голове, кроме того, у меня очень болели ноги, одним словом, вся была расслабленная; обращалась к докторам, но напрасно. Получила же полное исцеление от батюшки отца Иоанна.

Евдокия Тягунова

Страдая упорно и мучительно внутренней болезнью, я долго лежал в Александровской больнице, но, не получая выздоровления, наконец выписался и больной поехал в Кронштадт, где сразу получил чудесное исцеление от почтенного отца протоиерея Иоанна.

Пахомов

Я страдал сильнейшим застарелым ревматизмом во всем теле, чувствуя нестерпимую боль в голове, груди и ногах. Никакие ни домашние, ни медицинские средства не помогали. Обратившись к отцу протоиерею Иоанну, я священною его молитвою сразу как будто ожил и получил полное выздоровление. Сын мой, 6-летний мальчик, был болен горячкой. Батюшка протоиерей, помолившись над ним, наложил на него руку, и мальчик тотчас же стал вполне здоровым. 8-летняя дочь моя страдала какой-то непонятной болезнью, была худая, бледная и изнуренная, сохла день ото дня и также была исцелена святыми молитвами отца Иоанна. Жена моя была совершенно расслаблена болезнью и не имела никакого аппетита к пище. Получила исцеление от того же отца протоиерея.

Кузьма Фадеев Кудрявцев. Сенная площ., д. 3, кв. 19

В наивном реализме этих маленьких, но пронзительных текстов не было никакой «литературы». Но в них была та концентрация человеческого горя, описать которую литература просто не в силах, потому что у нее нет для этого подходящего языка. Тем более что в этих текстах завопило даже не крестьянство, перед которым русская литература всегда чувствовала себя в неоплатном долгу, а самая бесформенная среда – мещане, торговцы, мастеровые, на которых литература не обращала особого внимания, а если и обращала, то исключительно критичеcки, как на самую бесперспективную с точки зрения прогресса человеческую массу. Так вот, в лице отца Иоанна Кронштадтского эта масса обретала своего героя и утешителя.

В тот же день, когда в «Новом времени» появился текст «Заявления», обер-прокурор Святейшего синода К.П.Победоносцев дает директору своей канцелярии служебное поручение.

«Победоносцев – Ненарокомову:

Посмотрите, что напечатано в Новом Времени сегодня наряду с объявлениями о театрах и пр.

Думаю, тут не без греха священник. Что за человек и в чьем ведомстве? Не у Петра Евдокимовича Покровского?»

П.Е.Покровский, протоиерей и духовный писатель, был главным священником армии и флотов. Победоносцев, конечно же, обратил внимание на место служения отца Иоанна – Кронштадт, заподозрив, что газетную рекламу делает себе не просто священник, но служитель военного ведомства, что совсем уж было бы из ряда вон выходящей дерзостью!

Однако спустя десять дней отношение Победоносцева к священнику «не без греха» неожиданно меняется.

«Победоносцев – Ненарокомову:

Прошу Вас написать или дать знать от моего имени настоятелю Андреевского собора, чтобы не тревожил отца Иоанна по поводу публикации, ибо по точном исследовании я убедился, что сам он нисколько в ней не участвовал и не знал об ней, а сделана она по неведению последствий простыми людьми, желавшими засвидетельствовать священнику свою благодарность.

Константин Победоносцев 30 декабря 1883».

Что же произошло за эти десять дней?

Можно предположить, что тогда-то и состоялась первая легендарная встреча Иоанна Кронштадтского с Победоносцевым, о которой нет документальных свидетельств, но есть предание. Будто бы Победоносцев вызвал к себе отца Иоанна и сказал: «Ну, вот вы там молитесь, больных принимаете, говорят: чудеса творите; многие так начинали, как вы, а вот чем-то вы кончите?» На что Иоанн Кронштадтский будто бы возражал: «Не извольте беспокоиться, потрудитесь дождаться конца».

Но это очень зыбкое предположение. Такой ответ вряд ли успокоил бы осторожного и мнительного Победоносцева. Указание в записке секретарю на «точное исследование» говорит о том, что он отнесся к публикации со всей возможной серьезностью и провел расследование.

Из этой записки также следует другой несомненный факт, а именно: непосредственное начальство отца Иоанна в лице настоятеля собора Трачевского было крайне недовольно появлением «Заявления». Это лишний раз свидетельствует о тех трениях, которые происходили между отцом Иоанном и настоятелем собора.

3 января 1884 года Ненарокомов посылает Трачевскому письмо:

«Конфиденциально. Ваше Высокопреподобие, Милостивый Государь.

Вам, без сомнения, известно, что в газете «Новое Время» появилась публикация с выражением благодарности Протоиерею Кронштадтского Андреевского Собора Иоанну Сергиеву нескольких лиц, получивших исцеление от разных недугов по молитвам Сергиева.

Публикация эта, как неуместная, не могла не обратить на себя внимание со стороны духовного начальства. Но по точном дознании, проведенном по распоряжению Господи на Обер Прокурора Святейшего Синода, Его Превосходительство вполне убедился, что сам о. Иоанн нисколько не участвовал в составлении означенной публикации и даже не знал о ней и что она сделана по неведению неблагоприятных последствий простыми людьми, искренне желавшими засвидетельствовать чтимому ими протоиерею Сергиеву свою благодарность.

По поручению Господина Обер Прокурора долгом поставляю сообщить Вам, Ваше Высокопреподобие, с тою целию, чтобы предупредить возможность каких либо неприятностей и тревог о. Иоанна по поводу означенной публикации.

Примите и проч. Ив. Ненарокомов». Незадолго до этого в скандал вокруг публикации вмешивается также начальник Главного управления по делам печати Е.М.Феоктистов. Он пишет Победоносцеву:

«Милостивый Государь, Константин Петрович.

Очень благодарю Ваше Превосходительство за то, что Вы дали мне возможность ознакомиться с прилагаемой запиской (текст записки неизвестен. – П.Б.). Это весьма трогательная история, и дай Бог, чтобы было у нас побольше таких священнослужителей. Я написал генералу Грессеру, чтобы он оставил дело без последствий».

Генерал адъютант П.А.Грессер в то время был градоначальником Петербурга. Таким образом, в «дело» о кронштадтском батюшке были вовлечены три высоких государственных лица: обер-прокурор, главный цензор и столичный градоначальник. Это означало, что письмо в газету оказалось настоящей бомбой, которая при ином отношении к ней высших должностных лиц могла бы грозить отцу Иоанну довольно серьезными неприятностями. Но руководство по неизвестной нам причине делает выбор в пользу кронштадтского священника. С этого момента его положение в Кронштадте становится прочным как никогда.



Показательно при этом, что хотя появление письма руководством явно воспринимается отрицательно, тем не менее от священника не требуют ни опровержения, ни какого-то публичного разъяснения по этому поводу. Больше того, Феоктистов называет эту историю «трогательной», а Победоносцев вдруг проявляет отеческую заботу о том, чтобы отца Иоанна не стали преследовать в Кронштадте. И это тот же Победоносцев, который два года назад отказался передавать письмо Льва Толстого Александру III с просьбой помиловать цареубийц, еще и ответив знаменитому писателю весьма жестким по тональности письмом: «...Прочитав письмо Ваше, я увидел, что Ваша вера одна, а моя и церковная другая, и что наш Христос – не Ваш Христос. Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления. Вот почему я по своей вере не мог исполнить Ваше поручение».

В то же время почти невозможно заподозрить Победоносцева в искренней вере в «чудеса» обычного кронштадтского священника, в то, что он в буквальном смысле «исцелял расслабленных», как Христос. Для этого обер-прокурор был слишком недоверчив. Он отрицательно относился ко всяким проявлениям самодеятельности со стороны священства.

«Есть что-то призрачное и загадочное во всем духовном облике Победоносцева... – писал Георгий Флоровский. – Он был очень скрытен, в словах и в действиях, и в его “пергаментных речах” было трудно расслышать его подлинный голос. Он всегда говорил точно за кого-то другого, укрывался в условном благозвучии и благообразии очень и очень размеренных слов. Свои книжечки и книги он имел обыкновение издавать безымянно, точно он их издает или составляет, точно в них он передает или излагает чьи-то чужие мнения и мысли. Эта условная псевдонимность для него очень характерна. Он был врагом личного творчества...»

А вот как вспоминал о Победоносцеве близко знавший его цензор Евгений Михайлович Феоктистов:

«Несомненно, что он обладал умом недюжинным, живым и отзывчивым, всё его интересовало, ни к чему он не относился безучастно; образование его было многостороннее и основательное, не говоря уже об юридических и церковных вопросах, занимавших его издавна, и в литературе, и в науке, и даже в искусстве обнаруживал он солидные сведения. Он всё мог понять и о многом судил верно. Если бы не случай, из него вышел бы замечательный деятель на ученом или литературном поприще, но судьба сблизила его с государем, когда еще тот был наследником престола, и это открыло ему такое поприще, которое едва ли было ему по силам...

От К.П.Победоносцева можно было досыта наслышаться самых горьких пиеремиад по поводу прискорбного положения России, никто не умел так ярко изобразить все политические и общественные наши неудачи, но стоило лишь заикнуться, что нельзя же сидеть сложа руки, необходимо принимать меры, которые вы вели бы нас из мрака к свету, и он тотчас же приходил в ужас, его невыразимо устрашала мысль о чем-либо подобном...

Следует заметить, что в этом отношении он был одинаково беспристрастен и к своим единомышленникам, и к противникам, ко всем безразлично относился он с недоверием...»

Если бы Победоносцев дознался, что письмо было делом рук самого отца Иоанна, кронштадтский протоиерей, несомненно, был бы серьезно наказан. Как проводилось дознание? Были ли опрошены подписанты письма, чьи адреса были точно указаны? Несомненно одно: только убедившись, что письмо было их собственной инициативой, Победоносцев сменил гнев на милость. Возможно, ему понравился сам пафос народной (городской, а все же народной) веры в простого священника. Это отвечало его пониманию народа как «наивной» массы, которая верит не рассуждая и не подвергая веру анализу, как это делали Толстой и Соловьев.

«Он верил в простой народ, – признает Георгий Флоровский, – в силу народной простоты и первобытности, и не хотел разлагать эту наивную целостность чувства ядовитой прививкой рассудочной западной цивилизации. “Народ чует душой”. И это чутье воплощается в преданиях и обрядах. К ним Победоносцев не хотел бы при касаться испытующим сомнением».

….В 1904 году в беседе с пастырями Сарапульского викариатства Вятской епархии отец Иоанн рассказал:

«В Кронштадте жила благочестивая, прекрасной души женщина, Параскева Ивановна Ковригина (родом костромичка), отдавшая себя на служение ближним. Она стала убедительно просить меня помолиться за того или иного страждущего, уверяя меня, что молитва моя за них будет действенна и для них полезна. Я же всё время отказывался, совершенно не считая себя достойным быть особенным посредником между людьми, нуждающимися в помощи Божьей, и Богом. Но неотступные просьбы и уверения Параскевы Ивановны в помощи Божьей наконец победили меня, и я с твердым упованием и надеждой стал обращаться с мольбой к Богу об исцелении болящих и расслабленных душой и телом. Господь слышал мои, хотя и недостойные, молитвы и исполнял их: больные и расслабленные исцелялись. Это меня ободрило и укрепило. Я всё чаще и чаще стал обращаться к Богу по просьбе тех или других лиц, и Господь за молитвы наши общие творил и творит доселе многие дивные дела. Много чудес очевидных совершилось и ныне совершается».

Однако в действительности всё было не совсем так. О том, что его молитвы обладают чудесным целительным влиянием на людей, Иоанн Сергиев догадался гораздо раньше появления в Кронштадте «благочестивой женщины». Так, в дневнике конца 1859 года уже появляется первая запись о воскрешении младенца:

«27-го числа декабря в 10 часов пополуночи позвали меня крестить младенца к кронштадтскому купцу Алексею Коновалову и при этом объявили, что младенец очень слаб. Собравшись как можно скорее, я сел с причетником в извозчичьи сани и отправился в дом означенного купца. Здесь приказал поскорее приготовить воду и вынести младенца. Когда младенец был вынесен, я тотчас же осмотрел его и нашел, что он был чрезвычайно слаб и жизнь в нем быстро потухала: на лице была уже смертная бледность, глаза, закатившиеся под лоб, не имели блеску и жизни – младенец засыпал сном смертным, и всё тело начинало холодеть. Видя, что над ним можно совершить только краткое крещение, я возгласил: Благословенно Царство... и затем, прочитав молитву и влив в воду елей крестообразно, я помазал его, а затем взял на руки, чтобы погрузить в воду. Тут я окончательно убедился, что младенец живет последние часы, если не последние минуты: он был весь как кусок мяса – никакой плотности в частях тела. Я боялся, как бы он не скончался у меня на руках, но, надеясь на силу Таинства, в котором Дух Животворящий оживляет наши души, умерщвленные грехом и дияволом, тем более силен оживить и тело – служебное орудие души, я погрузил его три раза в воду – во имя Отца и Сына и Святого Духа. Вынув из воды и положив его на руки восприемнику, я услышал, что он закричал; взглянувши ему в лицо, я увидел, что глаза, взгляд его стали видимо проясняться и в теле показалась некоторая живость; затем, когда я помазал его святым миром, младенца уже нельзя было узнать: глаза его загорелись и заблестели, лицо оживилось и расцвело, во всем теле, во всех его членах явилась необыкновенная живость».

Это было первое чудо отца Иоанна. С начала шестидесятых годов подобные записи начинают появляться всё чаще и чаще. Сам автор дневника смотрит на эти чудеса с некоторой опаской, но как бы вынужден их признать: «Младенцы Павел и Ольга по беспредельному милосердию Владыки и по молитве моего непотребства также исцелились от обдержавшего их духа немощи. У Павла малютки немощь разрешилась сном. Малютка Ольга получила спокойствие духа, и личико из темного сделалось ясным. Девять раз ходил молиться с дерзновенным упованием, надеясь, что упование не посрамит, что толкущему отверзется, что хотя за неотступность даст мне Владыка просимое, что если неправедный судия удовлетворил наконец утруждавшую его женщину (Лк 18:2–7), то тем более Судия всех праведнейший удовлетворит мою грешную молитву о невинных детях, что Он призрит на труд мой, на ходьбу мою, на молитвенные слова и коленопреклонения мои, на дерзновение мое, на упование мое. Прихожу в десятый раз – младенцы здоровы. Поблагодарил Владыку и пребыструю Заступницу. Мая 13-го дня 1862 г.»

Если для спасения детей требовалась девятикратная молитва, то для выздоровления взрослого человека бывало довольно одной, поскольку он сам участвовал в молитвах вместе со священником. «Брандмейстер Василий Иванович, бывши смертельно болен воспалением желудка девять дней и не получивши ни малейшего облегчения от медицинских пособий, лишь только причастился в девятый день поутру животворящих Таин – к вечеру стал здоров и встал с одра болезненного. Причастил с твердою верою. Я молился об нем ко Господу, чтоб исцелил его. Господи, говорил я, исцели раба Твоего от болезни его. Достоин есть, ему же даси сие: любит бо священников Твоих и дары своя присылает им. Молился и в церкви у престола Господня за литургией во время молитвы: Иже общия сия и согласныя даровавый нам молитвы... и пред самыми Тайнами. Я молился, между прочим, так: Господи! Животе наш! Как мне помыслить легко об исцелении, так Тебе исцелить легко всякую болезнь; как мне помыслить легко о воскресении из мертвых, так Тебе легко воскресить всякого мертвеца. Исцели убо раба Твоего Василия от лютой болезни и не допусти ему умереть, да не предадутся рыданию жена и дети его. – И благопослушливый Владыка помиловал. А то был на волосок от смерти. Сам признался уже на девятый день пред причастием, что нисколько нет ему лучше от пиявок и клистира. Слава всемогуществу, благости и благопослушеству Господа!»

Наконец, в дневнике отца Иоанна начала шестидесятых годов появляется свидетельство о спасении по его молитвам одновременно целой группы людей, которые, возможно, даже ничего не знали о существовании необыкновенного священника.

«Сегодня один светский человек (Иван Кириллович Гречухин) по внушению Божию напомнил мне и вразумил меня, чтобы я помолился пред престолом Божиим за бедствующих до смерти во льду морском. Я молился, несмотря на препятствия врага, на огненное неверие, сомнение. Бедствовавшие три дня в море спаслись во время обедни в то самое время, когда я молился. Благодарю Тебя, благопослушливый Владыко, яко внял еси недостойной молитве моей и исполнил ее. Благодарю Тебя, яко научил еси мя Духом Твоим, как подобает молиться Тебе о спасении погибающих. Несколько раз я повторял дерзновенные молитвы – до пресуществления Святых Даров, во время и после пресуществления».

В конце 60-х годов отец Иоанн еще раз убеждается в том, что может управлять природными стихиями: «30. VII. 1869. Воззвал я ко Господу с полным упованием о прекращении дождевого ливеня, и чрез 5 мин. небо просияло».