Георги Гачев-1929-2008г.
...Вслед за Гегелем, дань которому Г.Д. Гачев отдал в своей первой книге, в его жизнь вошел Бахтин. Летом 1961 г. молодые создатели новой «Теории литературы» Г.Д. Гачев, В.В. Кожинов, С.Г. Бочаров отправились в Саранск, на встречу с автором «Проблем поэтики Достоевского», создателем концепции полифонизма. Ночь простояли в поезде в тамбуре. А утром пришли в Университет, где работал Бахтин. «И мне виделось так, — вспоминал Г.Д. Гачев спустя четыре десятилетия, — мы внизу, а сверху вдруг появился шар головы приземистого человека на костылях, в лучах солнца голова — как в нимбе-ореоле». Потом долго сидели «в двухкомнатной квартирке Бахтиных на 1-м этаже говорили, спознавались». Позднее в филологических кругах обсуждался вопрос: «Стоял ли Гачев на коленях перед Бахтиным?», на который сам Гачев обычно отвечал: «И стоял, и не стоял», подчеркивая, что в какой-то момент, восхищенный словами Бахтина, придвинулся поближе к нему и вопросил: «Научите, как прожить жизнь чисто и абсолютно!».
Главный урок Бахтина Гачев для себя определил так: «Мышление как нравственный поступок». Творчество — не просто самореализация, но душевно-духовное возрастание личности. Не позволять себе никакого комформизма, не предавать истину ради требований идеологии — этому научила Гачева саранская встреча. И в своей собственной творческой судьбе он реализует опыт Мышления в пространстве Свободы. Взрывая каноны объективного научного исследования, потащит на подмостки строгой науки живую жизнь со всеми ее вопиющими «не»: немудряща, неотесана, неприглажена… Выставит, как говорил Достоевский, «рожу сочинителя». Дерзко уравняет в правах Бытие и Мышление.
«60 дней в мышлении. Дневник одного путешествия вокруг света, или роман от приключениях мысли» Гачев напишет в августе — октябре 1961 года. Это книга «отчаянного жанра» (так определит он ее в авторском предисловии «тридцать лет спустя»), где исследование теоретических проблем литературы сплетается с самоисследованием. Это первая попытка уравнять в культурных правах бытие и мышление, показать, как внутренний, личный опыт познающего субъекта отражается на самом предмете анализа. Позднее он назовет свой метод «экзистенциальной культурологией», «ПРИ-влеченным мышлением». Оно в отличие от мышления отвлеченного, строго блюдущего свои границы и не пятнающего себя соприкосновением с повседневностью, утверждает целостность, «взаимопереплетенность жизни и мысли». «В науке XX века открыли, что прибор влияет на эксперимент. А в гуманитарной науке что — прибор? А вот я, человек, живущий под умом ученого». В книге «60 дней в мышлении» сплавлены жанры научного сочинения, личного дневника и философского комментария. Неслиянно-нераздельно соединяются в авторе литературовед-теоретик, человек живущий и мыслитель, рефлектирующий над их диалогом.
Внутренняя свобода дала Георгию Гачеву смелость быть свободным не только в сфере литературного слова. Поступком с большой буквы стало его выступление в 1966 г. в ИМЛИ на общем собрании, созванном для бичевания Андрея Синявского. Это было не политическое выступление, а совестный акт, подогретый стыдом за прежнее свое малодушие, когда в 1958 году на подобном же собрании, созванном после выхода на Западе романа Б. Пастернака «Доктор Живаго», он поднял руку за осуждающую резолюцию.
А чего стоил знаменитый гачевский уход на флот! Когда в 1961 году началось редактирование написанных им глав для «Теории» литературы и стали резать по живому, лучшие куски текста, Гачев ощутил всю невыносимость грубого насилия над словом, над процессом мышления, который для него был священен. Параллельно в издательстве цензор-редактор оскоплял его новую книгу «Творчество в жизни и искусство». «Удушение приперло к горлу — и вся жизнь такая нынешняя мне невмоготу, невыносима стала».
Гачев делает выбор: оставляет институт и Москву и уходит в народ. С января по май 1962 г. живет в Молдавии, в болгарском селе Твардица, работает за токарным станком, в автомастерских, не чурается и поденщины. А затем полтора года плавает матросом на танкерах по Черному морю («Почувствовал себя мужиком на физической работе — не интеллигентским хлюпиком»). Вместе с болгарским писателем Иорданом Радичковым едет в Сибирь и Якутию. И только когда вновь просыпается в нем интеллектуальный голод, возвращается в родной ИМЛИ.
Но за плечами уже был «акт свободы». И творческой, заявившей о себе в книге «60 дней в мышлении», и экзистенциальной, которую Гачев вдохнул в своих пеших и морских странствиях по России. И он стал смело отказываться от навязываемого научного плана, в подкладке которого неизменно стояла идеология. Ему хотят дать тему внутри труда по поэтике соцреализма — а он заявляет, что про это он не умеет писать и хочет заниматься национальными образами мира в литературе. Спустя несколько лет его захватит интерес к наукам о природе, начнется работа над «гуманитарным комментарием к естествознанию» и он, вызывая возмущение академической братии, будет с истинным вдохновением сравнивать электромагнетизм и романтизм, психоанализ и строение вещества. А в 1972 году волевым образом снова переменит судьбу: перейдет из ИМЛИ в Институт истории естествознания и техники, дабы иметь и дальше «строить мост (рыть туннель?) между так далеко разошедшимися ныне сферами культуры».
Незадолго до этого перехода, в 1969 году, произошла та внешняя катастрофа, которую Гачев сумел не только принять, но осмыслить для себя как орудие Провидения, как тот необходимый толчок, который выбросил его в пространство абсолютной духовной свободы. 3 марта в газете «Известия» появилась разгромная статья профессора В.А. Разумного на книгу «Содержательность художественных форм», написанная в жанре «научного доноса». Разумный назвал книгу «идеологически порочной». Санкции последовали незамедлительно: сняли Председателя комитета по делам печати, директора и редактора издательства «Просвещение», в котором была напечатана злополучная книга. А самому Гачеву отныне был закрыт ход в печать.
«Благословляйте врагов ваших» — Гачев любил повторять эти евангельские слова. Теперь никакие соображения печатности и публичности, «проходимости» того или иного текста не мешали ему. Он стал писать в стол. Ориентируясь не на издателя, читателя и эпоху, к которым волей-неволей приноравливается всякий автор, а на Истину и Абсолют.
В течение сорока лет Георгий Гачев вел жизненно-философский дневник. «Секретарствовал Бытию», записывая «опыты жизни и мысли каждого дня». Для него не было профанных мгновений и ситуаций, существующих за пределами Мысли и Слова, не было неинтересных людей. И те, что себя вписали в культуру, и те, что проходили бесследно для большой истории — просто живя, — становились его собеседниками-соработниками — в Культуре и Духе. В его «писаниях», как называл он тома своих «жизнемыслей», оживают образы и звучат голоса этих ушедших: дед Никита из деревни Щитово, соседка Анюта из Новоселок, милый Васька Воробей, за жизнь не обидевший и мухи и убитый дружками-завистниками, позарившимися на его добро. Десятки, сотни лиц человеческих...
Внутри дневника, где каждый год занимал более 1000 рукописных, а затем, когда Гачев перешел на машинку, и печатных страниц, располагались философские труды и исследования. Императивы «познай самого себя» и «познай мир» были соединены воедино. Именно в жанре «жизнемышления» создавал Гачев свой главный труд — многотомную серию «Национальные образы мира». Не имея возможности реально увидеть мир (за границу его не выпускали), он предпринял «интеллектуальные путешествия» по национальным Вселенным, рассматривая каждую национальную целостность как Космо-Психо-Логос: единство природы, в которой живет народ, национального характера и способа мышления.
Его неизменно восхищало многообразие понятий, верований, культурных традиций, и он призывал не судить, но ценить иные точки зрения, иные модели поведения, иные уклады народной и государственной жизни. «Возлюбленная непохожесть» — ее как величайшую драгоценность являл он читателю в своих воображаемых прогулках по Англии и Америке, Франции и Германии, Болгарии и Польше, Прибалтике и Кавказу… Познание, движимое восхищением перед разнообразием Бытия, отражающим себя в национальных мирах и культурах, виделось Гачеву путем к пониманию, к преодолению взаимных претензий и счетов. Именно оно, верил он, и рождает в народах взаимное доверие, сердечную теплоту, без которой скудеет и стынет мир.
Образу России в «экзистенциальной культурологии» Гачева отведено центральное место. Что, впрочем, не удивительно. И формула «самопознание через миропознание», и самый способ жизнемышления был дан ему русской культурой с ее пафосом всечеловечности, исконным стремлением преодолеть разрыв между Творчеством и Бытием. Но не забывал философ и родную Болгарию. Тем более, что в 1986 г. он перешел в Институт славяноведения и балканистики, где проработал до конца своих дней.
Когда Георгий был маленьким, его отец ностальгически восклицал: «О, България, България! Хубава планина!» Восемнадцатилетним сын совершил первую поездку в Болгарию, воочию увидел священные горы Старой планины и не мог сдержать слез: «О, если б отцу такое выпало!» Свою первую научную работу он написал о болгарском поэте Христо Смирненском. А книгу «Ускоренное развитие литературы» делал на материале болгарской литературы. Когда Гачев писал эту книгу, в 1957 г. он объездил всю Болгарию, постигал этнографические особенности страны, впитывал природу, культуру, быт.
Исследуя болгарский Космо-Психо-Логос уже в рамках серии «Национальные образы мира», Гачев вновь возвращается на родину предков, приникает к истокам. С пространств огромной равнинной России переносится в малый космос, где так родственно-тепло и сердечно, где национальный дух тесно спаян с национальной плотью, с вековой традицией быта, где доминирует «ты-мышление» и «звательный Логос». А через тему Болгарии выходит к теме славянства, славянского типа мышления и славянского мироощущения, к раздумьям о месте славянства в универсуме человечества. Как славяне воспринимают иное: иной мир, иной космос? Из этого источного вопроса рождается работа «Америка глазами славян»: мир «ургии» без «гонии» — так воспринимают Новый свет болгары, чехи, поляки, русские. Отдавая дань филологии, Гачев идет в своем исследовании через Слово, через литературу, вбирающую в себя Мысль и Жизнь. Польский образ Америки дает по Г. Сенкевичу, русский — по В. Набокову и М. Горькому.
В годы перестройки Г.Д. Гачев постепенно вернулся в печать. 30 книг и более 300 статей было опубликовано им с 1985 по 2008 годы. Среди них книга «Ментальности народов мира», представляющая собой курс лекций, прочитанных в сентябре — декабре 1991 г. в Америке: в концентрированном виде представил в ней Гачев свои многолетние и многотомные штудии. И все же главной мечтой философа было издать «Национальные образы мира» отдельной серией — в 17 томов. Увы, в эпоху экономического развала, наступившего в России в 1990-е годы, это было почти так же неосуществимо, как печатание данной серии в идеологизированном СССР.
Завершающий труд серии «Национальные образы мира», над которым Гачев работал в последние годы жизни, был посвящен национальным вариантам религиозного чувства. «Венец моих национальных штудий» — так называл его автор. Английский и германский, французский и итальянский, американский и болгарский образы мира предстали в книге преломленными сквозь призму веры; были описаны космос ислама и русская религиозность в ее отражениях в быте, литературе, культуре. А еще Гачев хотел создать «Философию быта — как бытия», приступ к которой в свое время сделал в книге «Вещают вещи. Мыслят образы» (М., 2000). Осуществить этот замысел он не успел.
_____

За год до трагической гибели младшая дочь Лариса подарила отцу часы. Первая запись 2007 г. начинается строчкой: «Лариса подарила часы. Мементо мори. Готовь архив в РГАЛИ». Когда-то создавший себе эпитафию «Упуская время, жил счастливо», теперь он начинает думать о том, чтобы успеть издать хотя бы часть своих «космосов» (так называл он серию «Национальные образы мира»), пусть начерно, но считать свои «писания». И выводит новое задание для Мысли и Жизни: «Жить в векторе исчезновения». «Опыты исчезновения — моя последняя книга». «Опыт выписывания из Жизни . Не Про-писки, т. е. во что-то врезаться, втвердиться в каком установлении-учреждении — ну, как “писатель” в установлении “литературы” — но наоборот, вспятное движение осуществлять: на него повернуть и вехи сей трассы, опыта! — в уразумениях — фиксировать».
Это был подлинный экзистенциальный и мыслительный опыт. Опыт трудный — как трудно существу мыслящему и живущему смириться с тем, что, по слову шестнадцатилетнего Лермонтова, «настанет день, когда я не смогу сказать “я”», но одновременно опыт очищающий и просветляющий, опыт не бунта, но смирения и умудренности духа. Каждое утро, садясь за письменный стол, Георгий Гачев с радостным и умиленным сердцем смотрел на мир за окном. На осенние листочки, дрожащие на ветвях и еще не оторванные бурным ветром. Как и им, ему хотелось еще продержаться в бытии, еще побороться. И он мыслил, и писал, и жил. И все сильнее ощущал трагическую стреноженность духа в немощном теле.
Эта телесная ограниченность, немощь, постигающая человека на склоне лет, также была экзистенциально осмыслена, пережита как нравственный урок. Всю жизнь Гачев культивировал в себе самодостаточного человека, ренессансную, полноживущую личность. Спорил всей своей судьбой со знаменитым тезисом: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Но теперь, когда в автобусе или метро простые, милые люди уступали место, заботливо подсаживали или помогали сойти, банальная, набившая оскомину фраза наполнялась высшим, человечным и Божеским смыслом. Любовь, доверие, «всечеловеческое родство», «ты — еси» — вот что в ней проступало.
За две недели до гибели Георгию Гачеву было дано почти мистическое переживание этой общности и родства всех со всеми. Это произошло в храме, в день Прощеного воскресенья. Стоя в толпе «предстоящих и молящихся», «не отлученным-одиноким», а «с народом и со всеми», умиленно глядя на «множество женщин всех поколений: и старых, и младых, и деток на руках мамочкиных», он ощутил «мир как Все-Любовь всех ко всем», ощутил главное — «любимость человечества»: «И все люди любимы — и я ими всеми — снисходительны — и принят великодушно во Вселенную человеков: прощён и принят — и кругом мир. Любовь. Красота. Радование… Вселенная прекрасная вечно есть и щедра и без тебя — всё всем даровано и есть. И можешь спокойно исчезать».
«Жизнь без начала и конца, Нас всех подстерегает случай» — писал Александр Блок. 23 марта 2008 года Георгий Гачев вышел из дома. Переходя железнодорожные пути на станции Переделкино, не заметил поезда, отъезжавшего от перрона. Смерть наступила мгновенно.
Был день католической Пасхи. По православному календарю — память святителя Григория Паламы, учившего об обожении и благодати Духа Святого. «Всечеловек» Георгий Гачев, которому был внятен религиозный гений разных народов, мыслитель, всю жизнь проведший в стихии Духа, переходил в вечность именно в этот день.
Всю свою жизнь он, Георгий-земледелец, приникал к русской почве: и умом, постигая в своих сочинениях загадку русской ментальности, и сердцем, пестуя в себе дар «всемирной отзывчивости», и крестьянским трудом. Место его последнего упокоения — не в душной городской Москве, не на престижном Ваганьково, а на старом сельском кладбище, под кронами дерев, овеваемых ветром. Русская земля бережно и любовно приняла его в свое лоно — до светлого часа грядущего Воскресения.

Анастасия Гачева