Постинг
23.09.2012 19:35 -
Убийствата-продължение
и Колчака. Но с этими людьми ничего подобного не было и трибунал возвел на них страшную клевету и по этой клевете судил! Им совестно было судить по правде, потому что они правду бросили под ноги»...
Обстановка суда была потрясающая. «По моим наблюдениям, — пишет один из подсудимых, не приговоренных к смерти, — происходило все то же, что и с Христом на суде: кто жалел нас, кто плакал, кто плевался и ругал нас. И особенно так было с приговоренными к смерти: их повязали, пораздели, а одежды их разделили между собою, кому что: кому шапка, кому валенки, сапоги, одним словом, кому что... Настроение, слава Богу, у всех хорошее. Будем переносить все тяжести и невзгоды на нашем пути и согласны лучше умереть, чем поднять руку на брата».
24 декабря 1919 года, — 24 декабря — накануне дня, когда половиной человечества празднуется память прихода в мир Сына Божия, Спасителя мира, возвестившего закон всеобщей любви и братства, — накануне этого дня все восемь приговоренных к смерти, за любовь и братство, христиан выведены были за город... Перед этим им предлагали помилование, при условии, что они отрекутся от своих взглядов и «добровольно» зачислятся в Красную Армию: все, как один, отказались...
Ночь... Стужа... Молодые люди, «совершенно раздетые» (как передают их друзья, со слов очевидцев), выстраиваются в ряд. Сейчас смерть.
Но следует новое лицемерное предложение: отрекитесь от себя и от Бога — «примите оружие!..» Такой же неуспех, как и в первый раз, постигает это предложение.
Палачи готовятся сделать свое дело, ружья берутся на прицел, а оголенные, переживающие последние минуты земного существования, скромные духовщинские мужички по внешности и пророки и апостолы новой, истинно-братской и коммунистической жизни по внутреннему значению своего подвига, простодушно и беззлобно, как того покойный народный обычай и глубокая вера требуют от всех отходящих надолго или навсегда, кланяются солдатам «рабоче-крестьянской республики» и говорят:
— Простите нас, братцы! И мы вас прощаем!..
До сердец двоих из расстреливающих достигают эти слова: рискуя сами страшным наказанием, они отказываются стрелять в своих братьев. Видно, не захотели, «расстреливая их тело, убить свою душу». Но остальные — не доросли до этого.
Залп — и восемь молодых людей, полных сил и здоровья и мощи душевной, восемь лучших представителей русского трудового народа клонятся долу, чтобы уже никогда не подняться... Один оказался недобитым: он, упав в яму, корчился и стонал. Его закопали живым...
Когда все уже было кончено и весть о духовщинской трагедии дошла до Москвы, единомышленники расстрелянных отправили в Духовщину свою представительницу, женщине, полную самоотвержения, посвятившую себя целиком, в это тяжелое время, красно-крестной помощи всем, страдающим в борьбе за свободу совести. Надеялись у самого истока страшного события расследовать его обстановку и, главное, попытаться выяснить, каким же образом могло быть поступлено против духовщинских братьев «вопреки закону».
Представительница москвичей и друг погибших принята и выслушана была всюду, не исключая и зловещих кабинетов Духовщинской Чеки. Но чего это чистое существо могло добиться в берлогах зверей. Там находили, что все произошло так, как должно было произойти, совершенно естественно.
Можно было даже позубоскалить. Один из чекистов, участвовавших, по его словам, в суде над духовщинскими крестьянами и чуть ли даже не бывший председателем этого суда, заявил представительнице московских «толстовцев»:
— Это были какие-го идиоты, они улыбались, когда я им читал смертный приговор!..
Какие это были «идиоты», показывают следующие данные о некоторых из расстрелянных в Духовщине. Семену Абрамовичу Драгуновскому, крестьянину дер. Долгомостье, Духовщинского у., было всего 19 лет, когда он погиб, расстрелянный за отказ от военной службы. Он был приверженцем свободно-христианского жизнепонимания в духе Л. Н. Толстого и числился членом местного «Общества Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого».
Уже приговоренный, в числе восьми, Смоленским Губернским Революционным Трибуналом к расстрелу, Семен Драгуновский писал своим родным:
«Дорогие мои родители..., нас уже военным трибуналом приговорили к расстрелу, и нам дали только 24 часа: может быть, освободят, а может быть, и расстреляют»...
Юноша начинает, по деревенскому обычаю, вписывать имена своих родственников, которым ему хочется послать поклон, — но сердце не выдерживает:
«Как только стал писать поклоны сестрицам и племянничкам, то я очень огорчился и заплакал. Мне очень стало жаль, так, что я не могу дальше писать»...
Но собрался, все же, с духом.
«Смерть мне не страшна, только очень жаль... Дорогие мои родные, простите меня за то, что я, может быть, обидел вас... Прошу я вас, мои дорогие родители, вы обо мне не заботьтесь и не печальтесь, ибо я сам избрал этот путь Христов. Когда Христа вели на смерть, то Он говорил: Отче, прости им, ибо они не знают, что делают! Так и я: что хотят, то пущай со мною и делают, а я прощу им и буду терпеть за имя Христово. Да, я уповаю на то, что Христос сказал: не бойтесь убивающих тело, а бойтесь, кто тело и душу погубит. Ибо тело — прах, само по себе может погибнуть. Оно, как из земли взято, так в землю и пойдет. Но душа, как она дана от Бога, так она к Богу и пойдет, она зря не погибнет без воли Бога».
Перед расстрелом Семена Драгуновского, отцу его удалось увидаться с ним. Абрам Драгуновский не сочувствовал взглядам сына, крепко гневался на тех, кто привил, по его мнению, сыну эти взгляды, в частности на родного брата Якова. Но последнее свидание с сыном перевернуло душу Абрама и заставило его иначе отнестись ко всему делу.
Сеня был очень добр и нежен и, по словам отца, все уговаривал его «ни на кого не сердиться за приговор к смерти», так как «он сам избрал этот путь». — «Да при том, — говорил юноша, — Христос ведь не обманывал своих последователей, а даже предупреждал их, говоря: меня гонять и вас будут гнать!»...
В заключение беседы сын стал торопить отца расставаньем.
— Поезжай-ка домой: тебе легче будет!..
Отец не знал, что недалек был уже час казни.
— Я этих его последних слов никогда не забуду! — говорил после Абрам Драгуновский, вспоминая свою прощальную беседу с 19-летним сыном. — Слова эти и в то время сделали мне как-то легко на душе, и теперь так же действуют!..
Крестьянин Сидор Филиппович Колянов, 32-х лет, семейный, происходил из дер. Ново-Диво, Духовщинского уезда. Он был убежденным и последовательным сторонником свободно-христианского мировоззрения в духе Л. Н. Толстого и состоял членом «Общества Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого».
Родители Сидора Колянова тоже не сочувствовали его взглядам, а между тем сами, как и младшие братья Сидора, иной раз определенно подпадали его духовному влиянию.
1-го января 1919 г., т. е. еще до издания декрета от 4-го января 1919 г., Сидор Колянов составил заявление об отказе от военной службы. Будучи готов отвечать за свой поступок перед целым светом и желая действовать с наивозможной открытостью, он, по собственной инициативе, разослал свое заявление во все стороны: в высшие государственные учреждения — В. Ц. И. К. Советов и Совнарком, вождям революции тов. Ленину и тов. Троцкому, а также в те из местных правительственных учреждений, которых мог касаться его отказ, именно — в областной и уездный исполнительные комитеты советов и уездный и волостной военные комиссариаты. Жест был широкий!
В декабре месяце 1919 г. Сидор Колянов был арестован, судим Смоленским Губернским Революционным Трибуналом и приговорен к «высшей мере наказания».
Когда конвойные окружили восемь духовщинских крестьян, чтобы сопровождать их к месту казни, Сидор Колянов заметил, между людьми с винтовками, одного своего знакомца, местного же крестьянина, которому он не раз даже оказывал разные услуги.
— Неужели и ты подымешь на меня руку? — обратился он к нему. — Что же я тебе сделал худого?.... А если что и сделал, то — прости!
Слова эти так тронули и пристыдили насильно, как и большинство, завербованного красноармейца, что он отстал от своих и не пошел расстреливать отказавшихся. Сам он со слезами, и рассказал потом об этой последней своей встрече с Коляновым жене убитого.
Перед смертью Сидор Колянов успел написать прощальную записку домой, сохранившуюся у его близких. Вот — текст этой записки:
«Здравствуйте, жена и дети, братья и сестры, папа и мама! И весь миришка христианский! Простите меня, братцы! Любите друг друга. И чужих, как своих. Настал час расстаться с вами, друзья и братья. Вы знаете, за что нас убьют. Прощайте, братцы!
Сидор Колянов».
Однофамилец предыдущего, Кузьма Яковлевич Колянов, 26-ти лет, происходил из крестьян деревни Маркаты, на Духовщине. Разделял взгляды Л. Н. Толстого и состоял в «Обществе Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого». Среди восьми — скромная, но твердая фигура.
При объявлении мобилизации он возбудил в Народном Суде 5-го участка Духовщинского уезда ходатайство об освобождении его от военной службы. «Я, по своим религиозным убеждениям, — писал Кузьма Колянов в своем заявлении Народному Судье, — в военной службе и во всех других делах, соприкасающихся с войной, принимать участья не могу. Моей душе близко учение Христа, изложенное Л. Н. Толстым и отрицающее какое бы то ни было и над кем бы то ни было насилие».
На суде Губернского Революционного Трибунала Кузьма Колянов заявил о своем согласии нести санитарную службу на войне, взамен строевой. Он принадлежал к той разновидности «толстовцев», представители которой не считают помощь раненым на войне делом противохристианским и потому готовы, — без всякой сделки со своей совестью, — оказывать эту помощь. Но если бы там же, на войне, их стали принуждать взять в руки винтовку и защищать силой хотя бы свой собственный санитарный отряд, то они, наверное, не сделали бы этого или, вернее, оказались бы к этому неспособны, по тому твердому протесту против насилия, какой они носят в своей душе.
Трибунал не внял, однако, заявлению Кузьмы Колянова и приговорил его к расстрелу.
Ефим Павлович Леонов, крестьянин дер. Дегтяри, Духовщинского уезда, 29-ти лет, служил первоначально милиционером. Состоя на службе, он познакомился с широко распространившимися после февральского переворота религиозно-философскими писаниями Л. Н. Толстого. Под влиянием Толстого, в душе его происходить глубокий переворот. Заново определяется его отношение к насилию.
Несмотря на то, что служба в милиции освобождала Ефима Леонова от несения обязанности по воинской повинности, он счел, что, со своими новыми взглядами, он не может служить и в милиции, так как и при этой службе нередко приходится прибегать к насилию над отдельными лицами. Леонов оставляет службу милиционера и одновременно подает Народному Судье ходатайство об освобождении его от военной службы.
В декабре 1919 г. Леонов, вместе с другими, был арестован, предан суду Смоленского Губернского Революционного Трибунала и приговорен к расстрелу.
24-го декабря 1919 г. он был расстрелян.
Вот предсмертное письмо этого бывшего милиционера, ныне мученика за веру, его жене:
«Дорогая супруга Мария Тимофеевна, прошу тебя, не плачь обо мне. Передаю тебе мое завещание: люби всех ближних своих, не имей никакого зла, живи со всеми моими родными в согласии, научай этому детей моих и твоих.
В настоящий день, 24-го декабря, мне очень томно, потому что последние часы моей временной жисти. Но я все-таки бодрствовал, потому что знаю, что умираю за правду.
Благословляю я детей своих духом, желаю им от Бога счастья. Не гневайся на меня за прошедшую жисть.
Затем, прощайте! Целую вас всех!
Ефим Леонов».
Таковы были люди, аттестованные «идиотами» духовщинским чекистом.
Остается только прибавить, что расстрел восьми произвел огромное впечатление в народе и едва ли содействовал усилению престижа «рабоче-крестьянской» власти. О несправедливости расстрела судили и рядили открыто, там и тут. Однажды дошло даже до публичного обвинения власти за напрасные и жестокие казни на большом, оффициальном собрании, именно на уездном съезде советов в г. Духовщине, имевшем место вскоре после того, как разыгралась трагедия.
Вот что рассказывал о происшедшем на съезде инциденте один из крестьян — участников этого съезда:
— Собралось более полуторых тысяч делегатов от всего уезда. И мы, после речи одного представителя власти, прибывшего из 16-й Армии и обдавшего всех присутствующих крестьян обычными угрозами и требованиями беспрекословного, слепого повиновения, выступил оратор со стороны крестьян и сказал: «Что это стала за жизнь? Здесь, в этих стенах, нас запугивают словами, а за стенами этого здания расстреливают мирных людей, вызывая тем всеобщее возмущение! Ведь расстреливают уже не преступников, а идейных людей, таких, которые всех людей считают братьями, и не только в своем государстве, но и во всем мире. Свою веру они и доказывают отказом от убийства. И вот за эту-то веру в братство и любовь их и расстреливают, что было у нас применено к восьми человекам!..» И оратор дальше ничего не мог сказать из-за слез, которые полились у него из глаз.
Да, одно можно прибавить к рассказу крестьянина: это то, что в произведенных в Духовщине и в других местах расстрелах за любовь и братство русского народа, морально, не было с расстреливающими.
—————
Совершенно исключительный и глубоко трагический случай представляет судьба отказавшегося Устинова.
Крестьянин дер. Городище, Чистопольского у., Казанской губ., по происхождению, Матвей Сергеевич Устинов числился членом Российской Коммунистической Партии (большевиком). Несмотря на свои молодые годы, (ему было только 27 лет), он проделал уже солидный «боевой» стаж, как в мировой войне, так и в войне гражданской. Это был без сомнения, один из тех, сравнительно не столь многочисленных, искренних коммунистов, кто пошел в партию, действительно, под влиянием самых идеалистических соображений и побуждений.
«Тов. Устинова» ценили в партии, доверяли ему. К моменту, когда для него самого и для окружающих выяснилось окончательно его внутреннее отпадение от партии, он занимал должность политрука (политического руководителя) 12 роты 23 запасного стрелкового полка.
И вот, этот «боец» неожиданно сломился. Глубокая внутренняя неудовлетворенность, на ряду с не менее глубоким душевным переворотом, заставили его искать выхода из «одной единственной», правящей российской партии и полного отстранения от военного дела.
28 мая 1920 г. Устиновым было подано соответствующее заявление в президиум коллектива 23-го запасного стрелкового полка, в каковом заявлении он, между прочим, писал:
«После десятилетнего искания и сложной, долгой работы мысли, я пришел к такому религиозному убеждению, что всякое участие в насилии и убийстве считаю несовместимым с своим нравственным убеждением. Руководствуясь этим, я заявляю, что не могу больше состоять в какой бы то ни было политической партии, если они, партии, допускают, участвуют, поддерживают и оправдывают, насилие и убийство. Заповедь Христа: непротивление злу — я признал единственным способом прекращения всякого зла. И посему я признаю закон Бога выше всяких законов человеческих».
«...Заповедь Христа — непротивление злу я признал единственным способом прекращения всякого насилия», — такова была странная и поучительная эволюция члена боевой, воинствующей, сверх-революционной партии!
В качестве бывшего члена партии, отлично знакомого с ее порядками, Матв. Серг. Устинов, конечно не мог не сознавать, какой опасности он себя подвергает, выступая с своим заявлением: в самом деле, «дезертирство» из Красной Армии усугублялось еще «дезертирством» из партии. Заявление Устинова, поистине, должно было произвести впечатление разорвавшейся бомбы на его товарищей.
8-го июня 1920 г. Матвей Устинов был арестован и 24-го июня, по постановлению коллегии Симбирской Губернской Чрезвычайной Комиссии, расстрелян.
Партия была отомщена.
Одним самоотверженным, годным на многое хорошее, человеком, стало меньше.
—————
Имена двух расстрелянных за отказ крестьян Костюка и Тацохина заставляют вспомнить об одной удивительной организации, заложенной в голы революции, крестьянами же, на их родине, в селе Семеновке, Новозыбковского у., Черниговской губ. А именно: о «Всемирной Религиозной Общине «Истинное Жизневедение».
Как Костюк, так и Тацохин состояли членами этой общины. Основателем же и председателем ее являлся местный крестьянин, философ и поэт, Иван Мирошников. Я встречался с ним лично: это был высокий, бледный молодой человек с горящими черными глазами.
Община, которая, по мысли основателя, должна была «прежде всего являться совокупляющим органом тех людей, которые родиной своей считают весь земной шар и для которых нет ничего того, что является результатом национальных и территориальных разделений между людьми и что получило различные названия, как: Россия, Италия, Индия, Китай, Испания и т. д.», — община эта не была многочисленна: число ее постоянных членов едва ли превышало полтора-два десятка. Но за то как пышно и широко она была задумана!
Из длинного, «философического» устава общины стоит, быть может, привести две-три краткие цитаты, которые могли бы, косвенно, характеризовать и мировоззрение двух очередных, названных нами, мучеников за веру.
«Мы знаем, что истина заключает все свои начала в едином бесконечном разумном существе (Боге), которое вечно проявляет свою сущность во всех тех видах разнообразия, которое представляет основу видимого и невидимого нам мира... Исследования настоящих условий жизни служат основой веры в то, что мы находимся при заре нового возрождения человечества и что поднимается солнце этого возрождения и понесет все лучи истины, правды и любви, которые окутают мир новым светом и понесут исцеление всем страждущим, отдохновение измученным, восстановление падшим и успокоение разбитым.
«...Миссия наша состоит в том, чтобы стремиться к бесконечному самоусовершенствованию и укреплению себя в житейских бурях и невзгодах и всеми силами стараться дать понять окружающим нас людям-братьям о том, какими путями приблизиться к такому совершенству и достигнуть стойкости в делах искушения. Признавая необходимым условием человеческого общежития единение, мы также признаем одним из наиважнейших средств для этого тот закон, чтобы «не делать другому того, чего себе не желаешь». Для того, чтобы в жизни осуществилось действие этого закона, мы стараемся исполнять все то, что содействует ему, и отвергаем все прямые или косвенные противоречия и несовместимости с этим законом. К несовместимостям этим принадлежат: убийство, власти и разделение между людьми.
«...Убийство мы отрицаем всякое, под каким бы видом оно ни совершалось: под видом ли массовых вооружений, эксплуатации одних существ другими или с той целью, чтобы одним других пожирать.
На учредительном собрании общины (в начале 1920 г.) решено было принимать в члены ее только тех, «в ком разум и совесть господствуют над низшей стороной природы».
Вот к таким людям, «в ком разум и совесть господствуют над низшей стороной природы», и принадлежали крестьянин Костяк и Тацохин.
Будучи призваны на военную службу, оба они отказались от нее. Революционный суд — Гомельский Губернский Революционный Трибунал — не оказался, — и это можно утверждать без малейшей тени иронии, — на высоте мировоззрения новозыбковских философов — крестьян. Что для большевика — члена Губревтрибунала — «истинное жизневедение»?!.
Костяк и Тацохин приговорены были к расстрелу. Первого расстреляли 29 июля, второго — 1 августа 1920 г., — в с. Семеновке, в месте нахождения «Всемирной Религиозной Общины «Истинное Жизневедение».
«Замечательна стойкость Тацохина, — писал из Семеновки друг убитых. — Ему предложили взять винтовку, он отказался. Соглашался на все работы, только говорил, что не могу быть убийцей. Ему дали на обдумывание 24 часа, в течение которых его жена со слезами упрашивала его согласиться идти на фронт. 1-го августа ему в последний раз предложили идти на фронт, он отказался. Тогда ему связали руки, и так крепко, что они накипели кровью. В таком состоянии он прожил еще день и вечером 1-го августа умер от пули».
—————
Еще более страшная, — по крайней мере, по количеству жертв, — чем в Духовщине, трагедия разыгралась в августе месяце 1920 г. в Калачевском уезде, Воронежской губ. Удар кровавой «революции» обрушился на этот раз также исключительно на представителей крестьянского трудового населения России, только принадлежавших не к «толстовцам», а к баптистам и к «духовным христианам» — молоканам. Тридцать четыре человека, приверженцев этих сект, заарестованы были властями в разных местах уезда. «Гуманный» декрет, предписания которого лойально выполнялись простодушными людьми, едва ли снова не обратился в «капкан», при своеобразном толковании и применении его местными органами «диктатуры пролетариата». В самом деле, несмотря на то, что все арестованные имели на руках справки от Народного Суда о возбуждении ими дела о легальном освобождении от военной службы, с ними опять-таки поступлено было противолегально: вместо того, чтобы предоставить им дожидаться разбора их дела в Народном Суде, все они были арестованы и преданы суду заседавшего в г. Калаче Революционного Военного Трибунала 40-й дивизии.
Приговор, без сомнения, предрешался арестовывавшими. Истребляли «крамолу»: пассивное сопротивление в народе.
Все тридцать четыре приговорены были носителями «новых идей» к расстрелу.
Но приговорить легко, — надо было выполнить приговор! И вот, в первую ночь расстреливаются палачами двадцать, а в следующую — оставшееся не добитыми и прожившие, из-за усталости убийц, еще один лишний день на свете четырнадцать.
Какой безумный кошмар! Что только может быть подсказано хоть не совсем мертвым воображением тому, кто взялся бы представить себе эти две ночи «революционных» калачевских гекатомб?! Какие картины разыгрывались в тюрьмах и где-нибудь за городом, в поле, в эти теплые южные августовские ночи!..
Пусть, кто хочет, пишет и до сих пор, после этого, слово «революция» с большой буквы! Пусть обожествляет кровожадность, варварство, преступление и садизм потерявших облик человеческий людей!
—————
Яков Игнатьевич Строкалов, 22-х лет, крестьянин дер. Комягино, Вяземского у., Смоленской губ., принадлежал к последователям Л. Н. Толстого и состоял членом Толстовского Общества Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого *).
*) В Московском Обществе Истинной Свободы, как в центральном, числилось много иногородних членов, именно жителей тех мест, где отсутствовали собственные «толстовские» кружки и общества.
12-го июня 1919 г. Я. И. Строкалов подал в Новосельский волостной военный комиссариат заявление об отказе от военной службы по религиозным убеждениям. В заявлении говорилось:
«...Военную службу я служить не буду и учиться военному делу не желаю, потому что считаю военную службу не «военной службой», а службой убийства братьев-людей, детей одного со мною Отца-Бога. Служить и учиться этому делу — человекоубийству — не только грешно, но и преступно, и не достойное дело каждого человека, хотя немного знающего закон Христа».
Копию этого заявления Строкалов послал в Московский Объединенный Совет Религиозных Общин и Групп, откуда получил вскоре (после того, как Советом собраны были о нем надлежащие справки) удостоверение в искренности.
Минули лето, осень, зима. Строкалов все оставался дома. Можно было думать, что о нем как будто забыли или решили его не трогать.
Внезапно, 29-го марта 1920 г., юноша был арестован и затем, на основании заочного постановления Смоленской Губернской Комиссии по борьбе с дезертирством, приговорен к семи годам тюремного заключения с принудительными работами.
Узнав об этом постановлении, Объединенный Совет Религиозных Общин и Групп обращается к Комиссии по борьбе с дезертирством с просьбой об освобождении Строкалова под поручительство Совета и о передаче его дела на пересмотр в Народный Суд, на основании декрета Совета Народных Комиссаров от 4 января 1919 г. Но Комиссия отказывается исполнить это требование, побивая ссылку на декрет новым, оказывающимся в ее руках, юридическим козырем. Центральное правительство, к тому времени уже начавшее бить отбой в своем первоначальном гуманном порыве, как раз издало, для сведения и руководства провинциальных властей, свой первый циркуляр, резко ограничивающий, всевозможными формальными уловками применение декрета от 4 января 1919 г. Циркуляр этот, инспирированный игравшим в то время значительную роль агентом советской инквизиции, шпионом по религиозным делам чекистом Шпицбергом и известный под именем «разъяснения» 8-го Отдела (по отделению церкви от государства) Народного Комиссариата Юстиции, оказался роковым документом, стоившим впоследствии не одному отказавшемуся не только свободы, но и жизни. На это-то «разъяснение» 8-го Отдела Наркомюста и сослалась Смоленская Губернская Комиссия по борьбе с дезертирством в своем отказе направить дело Якова Строкалова в предписываемом декретом о религиозных отказах порядке, оставив за собой, таким образом, право рассматривать поступок Строкалова. как акт простого дезертирства.
Между тем, содержащийся в тюрьме Строкалов отказывался от выполнения принудительных работ. Это было явление нередкое среди религиозной молодежи, присуждавшейся к принудительным работам, взамен военной службы. Такие молодые люди (к ним принадлежал и Строкалов) считали не только военную службу, но и всякое вообще подчинение насильственным требованиям с чьей бы то ни было стороны — противоречащим их религиозной совести. Это были, так сказать, «крайние» среди отказывающихся. Декрет 4-го января 1919 г. (составлявшийся, как я уже указывал, при участии людей, знакомых с психологией сектантства) предусматривал подобные случаи, и поэтому один из его пунктов (3-й) говорил о возможности полного освобождения таких лиц, хотя и на основании особо в каждом отдельном случае испрашиваемого постановления Президиума В. Ц. И. К. Советов, т. е. высшей правительственной и государственной инстанции. Но провинциальные Чеки и Трибуналы, поставленные, в сущности, выше закона, постоянно старались обходить этот пункт. Тем более не пожелала ему подчиниться Смоленская Губернская Комиссия по борьбе с дезертирством, раз она, вообще, признавала Якова Строкалова не подпадающим под действие декрета.
Создалось снова безвыходное положение.
Строкалов писал друзьям из тюрьмы:
«...На работу меня еще не назначали. Но я все равно на работу не пойду, потому что я не хочу нести иго и бремя власти, а хочу нести иго и бремя Христа. И я не хочу быть как раб в доме хозяина, а как сын в доме Отца. Я себя чувствую спокойно и бодро. Я не тужу, что сижу за решеткой и под замком. Христос говорил людям, что кто последует моему учению, того мир будет ненавидеть, и будут гнать вас и будут убивать, думая, что этим делают угодное Богу. Пускай делают со мной, что хотят. Я им все прощаю».
Комиссия же по борьбе с дезертирством требовала исполнения ее постановления.
Трагический исход коллизии не замедлил воспоследовать. Разобрав вопрос о неподчинении Строкалова, Комиссия постановила передать его дело на рассмотрение Смоленского Губернского Революционного Трибунала, т. е. заранее осуждала Строкалова на смерть. Дело было заслушано в Трибунале, в присутствии обвиняемого, 11-го августа 1920 г. Строкалов настаивал на своем намерении и праве уклоняться от исполнения принудительных работ. Приговор к расстрелу был ответом на эту стойкость.
12-го августа, за два дня до казни, Яков Строкалов пишет из тюрьмы домой следующее письмо, которое мы приводим полностью:
«Дорогие родные! Меня и Алексея *) 11 августа водили на суд. Мы отказывались от всех ихних предложений, которые противны нашей совести и закону Бога. Но люди, заблудшие наши братья, не поняли нас и осудили нас к расстрелу.
*) Алексея Фомина, друга Строкалова, смерть которого описана дальше.
Я, дорогие родные, в настоящее время сижу в одиночке. А также и Алексей. Ожидаем того часа, и той минуты, когда будет расставаться тело с моей собственной душой. Но я, дорогие родные, чувствую себя спокойно, но не мирским спокойствием, которого ищут мирские люди, а спокойствием духа.
Дорогие родные, прошу вас, не огорчайтесь же и вы моей телесною смертью, потому что страдания и смерти избегнуть нельзя, они наш удел, вот мы как раз не того и боимся. Зло не в смерти и не в страданиях, а в малодушии перед ними. Правду сказать, что мы, как дети, устроили себе какое-то чучело, размалевали его пострашнее и потом сами же пугаемся. Как дети боятся пугала, ими самими же устроенного, так и мы устроили себе пугало из страданий и смерти и боимся его. Но вы подумайте, дорогие родные: что такое смерть? Подойдите поближе к этому страшилищу, рассмотрите его хорошенько, — и вы увидите, что это — только размалеванное пугало. Дорогие родные, ведь необходимо же душе моей расстаться с моим телом, как бы крепко и ни были они соединены от моего рождения, ведь придется же мне умереть, — не сегодня, так завтра. Тогда зачем же огорчаться, когда наступает смерть?
Дорогие родные, первых христиан тоже угнетали и так же убивали, но они были уверены, что идут по пути совершенной правды и несут миру истинный, вечный закон. Они не чувствовали никакой тяжести. Все преграды, поставленные им людьми на их пути, были легко преодолеваемы. Они знали, что высшего закона, чем «люби ближнего, как самого себя», нет, и что сия заповедь есть самая сильная и важная. А потому они, идя по этому пути, не отступали, а, угнетаемые, не сердились на угнетающих, говоря: несчастные братья наши! будет такой день, когда вы будете каяться в своих нынешних ваших делах! Родные, видя это, я им прощаю. Мой долг — остаться к каждому с одинаковою великою любовью.
Письмо писал утром 12-го августа.
Затем, до-свиданья! Больше не считайте живым в этом мире.
Остается любящий вас Яков Строкалов.
Смерть будет 12 августа. Осудили расстрелять в 24 часа».
14 августа 1920 г. Яков Строкалов был расстрелян.
—————
Однодеревенец и друг Якова Строкалова, несколько старший его возрастом, 32-х летний Алексей Фомич Фомин принадлежал также к единомышленникам Л. Н. Толстого и к членам Московского Общества Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого.
Еще в 1918 г., состоя на железнодорожной службе, Алексей Фомин отказался, по религиозным убеждениям, проходить курс Всевобуча (Всеобщего военного обучения). В 1919 г., когда объявлена была мобилизация всех железнодорожников, не достигших 40-летнего возраста, Фомин перед призывной комиссией снова заявил о своих убеждениях и о невозможности для него отбывать военную службу. Заявление это встречено было определенным недоверием. Фомину разъяснили, что самое зачисление в Красную Армию не обозначает еще непременного участия в непосредственных действиях против неприятеля, и назначили его в запасный саперный батальон.
До весны 1920 г. Алексея Фомина не привлекали к отбыванию назначенной ему службы. Все это время он проживал дома, не скрываясь, и по-прежнему открыто, при каждом случае, заявлял о невозможности для него несения военной службы, из-за противоречия ее с его убеждениями.
В конце марта его вызывали в Уездную Комиссию по борьбе с дезертирством и подвергали допросу. Протокол допроса переслан был в Смоленскую Губернскую Комиссию по борьбе с дезертирством. Губернская Комиссия, 10-го апреля 1920 г., заочно приговорила Фомина, «как злостного дезертира», к трем годам тюрьмы с принудительными работами. Фомин был арестован и доставлен в Смоленскую Губернскую тюрьму № 2.
Узнав о случившемся и поняв грозившую Фомину опасность, Объединенный Совет Религиозных Общин и Групп предъявил в Центральную Комиссию по борьбе с дезертирством свое поручительство за Фомина и ходатайствовал о пересмотре этого дела в Народном Суде. На это ходатайство последовал отказ, мотивированный ссылкой на пресловутое разъяснение 8 Отдела Наркомюста.
В тюрьме Ал. Фом. Фомин тяжело болел, но духом не падал. Ухаживая добровольно за больными в тюремной больнице, он в то же время от всяких принудительных работ твердо отказывался.
О взглядах и настроениях его можно судить по следующему письму к близким, посланному из тюрьмы:
«...Я пожелал иметь истинное жизнепонимание, убедился искать в мыслях истинного, живого Бога, усомнился верить в суеверие церковное и в мертвых богов, к которым нас с детства приучали отцы наши духовные, уверявшие, чтобы люди воевали и что если кого не убьют на войне, то — пособник вере и отечеству, а если убьют, — то в Царство Небесное. А я отказался и не желаю быть таким православным, как они, а хочу быть христианином и познавать живого Бога и верить добрым поучениям Христа. Если человек любит брата-человека, выполняет добрые дела, имеет дух добрый и познает Бога-Отца, — значит — сын Божий. И я пожелал увидеть из темноты свет, почитавши несколько книг из жизнепонимания Л. Н. Толстого, и иду к свету. Желаю идти на мучения и смерть за правду, но не согласен поклоняться мертвым богам и пособничать убийствам, а также и порабощать себя. Я не хочу быть рабом и господином, хочу быть в братстве и равенстве. И я борюсь со злом, но не противлюсь злу насилием».
В виду «упорства» А. Ф. Фомина, дело о нем передано было в Смоленский Революционный Трибунал. В Трибунале дело это было рассмотрено 11 августа 1920 г., в один день с делом Якова Строкалова. Алексей Фомин приговорен был к расстрелу.
На другой день после приговора, ожидая приведения его в исполнение, Фомин, подобно Строкалову, обращается к родным и близким с пространным, замечательным по силе убеждения и глубине мысли, письмом.
Вот это письмо:
«Дорогие друзья, пишу я вам письмо, находясь в одиночной камере на последних часах своей жизни, и прощаюсь с вами навеки!
Дорогие друзья, мы с Яшей осуждены на смерть, нам был пересудок в Трибунале Смоленском. Мы, конечно, не отступили от своих идеалов правды Христа и не решились идти на войну, за что нас приговорили Трибуналом расстрелять в 24 часа, без применения кассации. Осудили 11 августа, а получаем смерть 12 августа.
Быть гонимыми за правду, т. е. на чем только держится жизнь, это — самое отрадное утешение. Дорогие друзья, я рад, что удостоился этих гонений и страданий, а также и смерти, и знаю, что мои идеалы не потонут и правда воцарится над миром. Я не могу теперь обижаться ни на кого. Я чувствую, сам знаю, за что переношу все, с радостью, и знаю, что чем ближе к небу, тем холоднее, т. е. чем выше человек поднимается в духовном отношении, тем более ему приходится страдать. Но, с страданиями этими, нужно помнить и знать те чувства, что душе никто не может повредить, а только телу. Но тело — это как скорлупа, которая не сегодня, так завтра сгниет. Ведь всякое дерево не весной и не летом, не в пышной и благоухающей цветом, а в печальной и терзающей жизни приносит свой плод, — так и в жизни человека: для того, чтобы его стремления приносили плоды, ему за эти же стремления приходится страдать и не огорчаться. Нужно знать, что мы не одни, а кругом нас и около нас много таких наших братьев — борцов за лучшую жизнь и правду Христова учения о братстве, любви.
Затем прощайте навеки!
Отходим в жизнь вечную, где нет болезни и печали, а радость и жизнь бесконечного начала наших душ.
Прощайте, братцы!
От духа любящий ваш брат А. Фомин.
Простите нас, Христа-ради! Мы всем простили, — и нас грешных простите!
Утешайте вы наше семейство и утешайте себя. Не сомневайтесь, не будьте, прошу, маловерны. Крепко верьте откровенно Евангелия правды и в чистую совесть и любовь человечества.
Простите навеки! Фомин».
Сохранилось и еще одно предсмертное письмо Фомина, в котором находим следующие строки:
«Я верю, что, как Христос сказал, я не умру, но отхожу к Отцу своему и Отцу вашему, и Богу моему и Богу вашему. Радуюсь своим идеалам, что за правду получаю смертную казнь, и с радостью иду за Христом, ибо я не умру, но жив».
14 августа 1920 г. автор этих строк был расстрелян.
—————
Крестьянин с. Кирилловки, Кокчетавского у., Акмалинской обл., Александр Петрович Лопатин, 26-ти лет, был сын старых штундистов, — представителей этого «русского протестантства», разбитого на ряд толков, иногда чисто рационалистических, иногда уклоняющихся в мистику. Сам он принадлежал к «евангельским христианам» (течение, близкое к баптизму и впоследствии, уже в годы революции, соединившееся с ним). Мы видим, таким образом, в лице Александра Лопатина как бы соединение старой и крепкой религиозной традиции с личной убежденностью.
Находясь в начале гражданской войны, по ту сторону Урала, в стане «белых», колчаковцев, и будучи призван в ряды «контр-революционных» войск, Лопатин, не из политических, а из религиозных побуждений, отказался взять в руки оружие, за что был подвергнут телесному наказанию и длительному заключению в Челябинской и Курганской тюрьмах.
По примечательной иронии судьбы, ему удалось освободиться лишь с падением Колчака и по приходе в Сибирь большевиков, — тех самых большевиков, которые впоследствии расстреляли его, за то же, за что его держал в тюрьме Колчак.
Будучи, вслед за «белыми», призван «красными» властителями родного края, Лопатин, естественно, снова заявил о своем отказе от военной службы. Оп проживал тогда в г. Симбирске, и дело о нем было передано в Народный Суд по важнейшим делам г. Симбирска. Рассмотрение дела, в присутствии Лопатина, состоялось 29 июня 1920 г. Лопатин заявил, что он мог бы согласиться на замену ему военной службы только обязательной сельско-хозяйственной работой в деревне; никакой другой замены он, по принципиальным соображениям, принять не может. Суд признал искренность его убеждений, но назначил ему, взамен военной службы, санитарную работу в гражданском госпитале. Вот это-то, логически не вяжущееся с мнением суда о личности подсудимого, упрямое «но» и погубило Лопатина.
По истечении кассационного срока со дня приговора, Александр Лопатин сам явился к судье и заявил, что в работе, к которой его принуждают насильно, он принимать участия не будет и что поэтому, если хотят его арестовать, то пусть арестовывают, или же пусть не мешают ему жить по заповедям Божиим, как он их понимает.
Судья арестовал Лопатина и передал его в распоряжение Симбирской Губернской Чрезвычайной Комиссии. В Чеке предъявили к Лопатину обвинение в неподчинении распоряжениям Советской власти, а также в том, что он «поступком своим мог бросить зерно разложения в рядах Красной Армии». Лопатин остался равнодушен к этим обвинениям, и, между прочим, отказался даже от подписания протокола допроса.
— Мое дело — не участвовать в бесплодных делах тьмы, — сказал он, — а ваше — судить и приговаривать за это. Пишите, что хотите, мне все равно. Это меня не касается.
20 августа 1920 г. коллегия Губчеки вынесла Лопатину смертный приговор, — «исходя из того, что изменникам, шкурникам, предателям рабочего класса нет места в Советской Республике», как это было сказано в приговоре.
21 августа 1920 г. Александра Лопатина не стало.
В начале сентября 1920 г. дошли до Москвы сведения о расстрелянном, — по-видимому, во второй половине августа, — за отказ от военной службы, крестьянине Пречистенской вол., Духовщинского у., Смоленской губ., Стратоне Кузьмиче Кузьмине, «евангельском христианине» по убеждениям.
Кузьмин был схвачен и судим, — как «дезертир», разумеется, — случайно нагрянувшим на Духовщину летучим Трибуналом. На суде он заявил о своем отказе служить на военной службе. Приговор был: расстрелять.
Когда вели мученика на расстрел, совершавшийся открыто, среди бела дня, большая толпа народа, явно сочувствующего ему, сопровождала его, а он, в экстазе, всю дорогу пел духовную песнь: «Мы воины рати Христовой».
На месте расстрела двое из приведших Кузьмина конвойных отказались стрелять в него и тотчас арестованы были за это сами.
Нашлись, однако, руки, которые могли поднять винтовку на ни в чем неповинного человека, и Стратон Кузьмин отошел в другую жизнь.
Вал. Булгаков.
Прага, 10 сентября 1928 г.
"Современные записки", XXXVIII, Париж, 1929, стр. 189-224.
Обстановка суда была потрясающая. «По моим наблюдениям, — пишет один из подсудимых, не приговоренных к смерти, — происходило все то же, что и с Христом на суде: кто жалел нас, кто плакал, кто плевался и ругал нас. И особенно так было с приговоренными к смерти: их повязали, пораздели, а одежды их разделили между собою, кому что: кому шапка, кому валенки, сапоги, одним словом, кому что... Настроение, слава Богу, у всех хорошее. Будем переносить все тяжести и невзгоды на нашем пути и согласны лучше умереть, чем поднять руку на брата».
24 декабря 1919 года, — 24 декабря — накануне дня, когда половиной человечества празднуется память прихода в мир Сына Божия, Спасителя мира, возвестившего закон всеобщей любви и братства, — накануне этого дня все восемь приговоренных к смерти, за любовь и братство, христиан выведены были за город... Перед этим им предлагали помилование, при условии, что они отрекутся от своих взглядов и «добровольно» зачислятся в Красную Армию: все, как один, отказались...
Ночь... Стужа... Молодые люди, «совершенно раздетые» (как передают их друзья, со слов очевидцев), выстраиваются в ряд. Сейчас смерть.
Но следует новое лицемерное предложение: отрекитесь от себя и от Бога — «примите оружие!..» Такой же неуспех, как и в первый раз, постигает это предложение.
Палачи готовятся сделать свое дело, ружья берутся на прицел, а оголенные, переживающие последние минуты земного существования, скромные духовщинские мужички по внешности и пророки и апостолы новой, истинно-братской и коммунистической жизни по внутреннему значению своего подвига, простодушно и беззлобно, как того покойный народный обычай и глубокая вера требуют от всех отходящих надолго или навсегда, кланяются солдатам «рабоче-крестьянской республики» и говорят:
— Простите нас, братцы! И мы вас прощаем!..
До сердец двоих из расстреливающих достигают эти слова: рискуя сами страшным наказанием, они отказываются стрелять в своих братьев. Видно, не захотели, «расстреливая их тело, убить свою душу». Но остальные — не доросли до этого.
Залп — и восемь молодых людей, полных сил и здоровья и мощи душевной, восемь лучших представителей русского трудового народа клонятся долу, чтобы уже никогда не подняться... Один оказался недобитым: он, упав в яму, корчился и стонал. Его закопали живым...
Когда все уже было кончено и весть о духовщинской трагедии дошла до Москвы, единомышленники расстрелянных отправили в Духовщину свою представительницу, женщине, полную самоотвержения, посвятившую себя целиком, в это тяжелое время, красно-крестной помощи всем, страдающим в борьбе за свободу совести. Надеялись у самого истока страшного события расследовать его обстановку и, главное, попытаться выяснить, каким же образом могло быть поступлено против духовщинских братьев «вопреки закону».
Представительница москвичей и друг погибших принята и выслушана была всюду, не исключая и зловещих кабинетов Духовщинской Чеки. Но чего это чистое существо могло добиться в берлогах зверей. Там находили, что все произошло так, как должно было произойти, совершенно естественно.
Можно было даже позубоскалить. Один из чекистов, участвовавших, по его словам, в суде над духовщинскими крестьянами и чуть ли даже не бывший председателем этого суда, заявил представительнице московских «толстовцев»:
— Это были какие-го идиоты, они улыбались, когда я им читал смертный приговор!..
Какие это были «идиоты», показывают следующие данные о некоторых из расстрелянных в Духовщине. Семену Абрамовичу Драгуновскому, крестьянину дер. Долгомостье, Духовщинского у., было всего 19 лет, когда он погиб, расстрелянный за отказ от военной службы. Он был приверженцем свободно-христианского жизнепонимания в духе Л. Н. Толстого и числился членом местного «Общества Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого».
Уже приговоренный, в числе восьми, Смоленским Губернским Революционным Трибуналом к расстрелу, Семен Драгуновский писал своим родным:
«Дорогие мои родители..., нас уже военным трибуналом приговорили к расстрелу, и нам дали только 24 часа: может быть, освободят, а может быть, и расстреляют»...
Юноша начинает, по деревенскому обычаю, вписывать имена своих родственников, которым ему хочется послать поклон, — но сердце не выдерживает:
«Как только стал писать поклоны сестрицам и племянничкам, то я очень огорчился и заплакал. Мне очень стало жаль, так, что я не могу дальше писать»...
Но собрался, все же, с духом.
«Смерть мне не страшна, только очень жаль... Дорогие мои родные, простите меня за то, что я, может быть, обидел вас... Прошу я вас, мои дорогие родители, вы обо мне не заботьтесь и не печальтесь, ибо я сам избрал этот путь Христов. Когда Христа вели на смерть, то Он говорил: Отче, прости им, ибо они не знают, что делают! Так и я: что хотят, то пущай со мною и делают, а я прощу им и буду терпеть за имя Христово. Да, я уповаю на то, что Христос сказал: не бойтесь убивающих тело, а бойтесь, кто тело и душу погубит. Ибо тело — прах, само по себе может погибнуть. Оно, как из земли взято, так в землю и пойдет. Но душа, как она дана от Бога, так она к Богу и пойдет, она зря не погибнет без воли Бога».
Перед расстрелом Семена Драгуновского, отцу его удалось увидаться с ним. Абрам Драгуновский не сочувствовал взглядам сына, крепко гневался на тех, кто привил, по его мнению, сыну эти взгляды, в частности на родного брата Якова. Но последнее свидание с сыном перевернуло душу Абрама и заставило его иначе отнестись ко всему делу.
Сеня был очень добр и нежен и, по словам отца, все уговаривал его «ни на кого не сердиться за приговор к смерти», так как «он сам избрал этот путь». — «Да при том, — говорил юноша, — Христос ведь не обманывал своих последователей, а даже предупреждал их, говоря: меня гонять и вас будут гнать!»...
В заключение беседы сын стал торопить отца расставаньем.
— Поезжай-ка домой: тебе легче будет!..
Отец не знал, что недалек был уже час казни.
— Я этих его последних слов никогда не забуду! — говорил после Абрам Драгуновский, вспоминая свою прощальную беседу с 19-летним сыном. — Слова эти и в то время сделали мне как-то легко на душе, и теперь так же действуют!..
Крестьянин Сидор Филиппович Колянов, 32-х лет, семейный, происходил из дер. Ново-Диво, Духовщинского уезда. Он был убежденным и последовательным сторонником свободно-христианского мировоззрения в духе Л. Н. Толстого и состоял членом «Общества Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого».
Родители Сидора Колянова тоже не сочувствовали его взглядам, а между тем сами, как и младшие братья Сидора, иной раз определенно подпадали его духовному влиянию.
1-го января 1919 г., т. е. еще до издания декрета от 4-го января 1919 г., Сидор Колянов составил заявление об отказе от военной службы. Будучи готов отвечать за свой поступок перед целым светом и желая действовать с наивозможной открытостью, он, по собственной инициативе, разослал свое заявление во все стороны: в высшие государственные учреждения — В. Ц. И. К. Советов и Совнарком, вождям революции тов. Ленину и тов. Троцкому, а также в те из местных правительственных учреждений, которых мог касаться его отказ, именно — в областной и уездный исполнительные комитеты советов и уездный и волостной военные комиссариаты. Жест был широкий!
В декабре месяце 1919 г. Сидор Колянов был арестован, судим Смоленским Губернским Революционным Трибуналом и приговорен к «высшей мере наказания».
Когда конвойные окружили восемь духовщинских крестьян, чтобы сопровождать их к месту казни, Сидор Колянов заметил, между людьми с винтовками, одного своего знакомца, местного же крестьянина, которому он не раз даже оказывал разные услуги.
— Неужели и ты подымешь на меня руку? — обратился он к нему. — Что же я тебе сделал худого?.... А если что и сделал, то — прости!
Слова эти так тронули и пристыдили насильно, как и большинство, завербованного красноармейца, что он отстал от своих и не пошел расстреливать отказавшихся. Сам он со слезами, и рассказал потом об этой последней своей встрече с Коляновым жене убитого.
Перед смертью Сидор Колянов успел написать прощальную записку домой, сохранившуюся у его близких. Вот — текст этой записки:
«Здравствуйте, жена и дети, братья и сестры, папа и мама! И весь миришка христианский! Простите меня, братцы! Любите друг друга. И чужих, как своих. Настал час расстаться с вами, друзья и братья. Вы знаете, за что нас убьют. Прощайте, братцы!
Сидор Колянов».
Однофамилец предыдущего, Кузьма Яковлевич Колянов, 26-ти лет, происходил из крестьян деревни Маркаты, на Духовщине. Разделял взгляды Л. Н. Толстого и состоял в «Обществе Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого». Среди восьми — скромная, но твердая фигура.
При объявлении мобилизации он возбудил в Народном Суде 5-го участка Духовщинского уезда ходатайство об освобождении его от военной службы. «Я, по своим религиозным убеждениям, — писал Кузьма Колянов в своем заявлении Народному Судье, — в военной службе и во всех других делах, соприкасающихся с войной, принимать участья не могу. Моей душе близко учение Христа, изложенное Л. Н. Толстым и отрицающее какое бы то ни было и над кем бы то ни было насилие».
На суде Губернского Революционного Трибунала Кузьма Колянов заявил о своем согласии нести санитарную службу на войне, взамен строевой. Он принадлежал к той разновидности «толстовцев», представители которой не считают помощь раненым на войне делом противохристианским и потому готовы, — без всякой сделки со своей совестью, — оказывать эту помощь. Но если бы там же, на войне, их стали принуждать взять в руки винтовку и защищать силой хотя бы свой собственный санитарный отряд, то они, наверное, не сделали бы этого или, вернее, оказались бы к этому неспособны, по тому твердому протесту против насилия, какой они носят в своей душе.
Трибунал не внял, однако, заявлению Кузьмы Колянова и приговорил его к расстрелу.
Ефим Павлович Леонов, крестьянин дер. Дегтяри, Духовщинского уезда, 29-ти лет, служил первоначально милиционером. Состоя на службе, он познакомился с широко распространившимися после февральского переворота религиозно-философскими писаниями Л. Н. Толстого. Под влиянием Толстого, в душе его происходить глубокий переворот. Заново определяется его отношение к насилию.
Несмотря на то, что служба в милиции освобождала Ефима Леонова от несения обязанности по воинской повинности, он счел, что, со своими новыми взглядами, он не может служить и в милиции, так как и при этой службе нередко приходится прибегать к насилию над отдельными лицами. Леонов оставляет службу милиционера и одновременно подает Народному Судье ходатайство об освобождении его от военной службы.
В декабре 1919 г. Леонов, вместе с другими, был арестован, предан суду Смоленского Губернского Революционного Трибунала и приговорен к расстрелу.
24-го декабря 1919 г. он был расстрелян.
Вот предсмертное письмо этого бывшего милиционера, ныне мученика за веру, его жене:
«Дорогая супруга Мария Тимофеевна, прошу тебя, не плачь обо мне. Передаю тебе мое завещание: люби всех ближних своих, не имей никакого зла, живи со всеми моими родными в согласии, научай этому детей моих и твоих.
В настоящий день, 24-го декабря, мне очень томно, потому что последние часы моей временной жисти. Но я все-таки бодрствовал, потому что знаю, что умираю за правду.
Благословляю я детей своих духом, желаю им от Бога счастья. Не гневайся на меня за прошедшую жисть.
Затем, прощайте! Целую вас всех!
Ефим Леонов».
Таковы были люди, аттестованные «идиотами» духовщинским чекистом.
Остается только прибавить, что расстрел восьми произвел огромное впечатление в народе и едва ли содействовал усилению престижа «рабоче-крестьянской» власти. О несправедливости расстрела судили и рядили открыто, там и тут. Однажды дошло даже до публичного обвинения власти за напрасные и жестокие казни на большом, оффициальном собрании, именно на уездном съезде советов в г. Духовщине, имевшем место вскоре после того, как разыгралась трагедия.
Вот что рассказывал о происшедшем на съезде инциденте один из крестьян — участников этого съезда:
— Собралось более полуторых тысяч делегатов от всего уезда. И мы, после речи одного представителя власти, прибывшего из 16-й Армии и обдавшего всех присутствующих крестьян обычными угрозами и требованиями беспрекословного, слепого повиновения, выступил оратор со стороны крестьян и сказал: «Что это стала за жизнь? Здесь, в этих стенах, нас запугивают словами, а за стенами этого здания расстреливают мирных людей, вызывая тем всеобщее возмущение! Ведь расстреливают уже не преступников, а идейных людей, таких, которые всех людей считают братьями, и не только в своем государстве, но и во всем мире. Свою веру они и доказывают отказом от убийства. И вот за эту-то веру в братство и любовь их и расстреливают, что было у нас применено к восьми человекам!..» И оратор дальше ничего не мог сказать из-за слез, которые полились у него из глаз.
Да, одно можно прибавить к рассказу крестьянина: это то, что в произведенных в Духовщине и в других местах расстрелах за любовь и братство русского народа, морально, не было с расстреливающими.
—————
Совершенно исключительный и глубоко трагический случай представляет судьба отказавшегося Устинова.
Крестьянин дер. Городище, Чистопольского у., Казанской губ., по происхождению, Матвей Сергеевич Устинов числился членом Российской Коммунистической Партии (большевиком). Несмотря на свои молодые годы, (ему было только 27 лет), он проделал уже солидный «боевой» стаж, как в мировой войне, так и в войне гражданской. Это был без сомнения, один из тех, сравнительно не столь многочисленных, искренних коммунистов, кто пошел в партию, действительно, под влиянием самых идеалистических соображений и побуждений.
«Тов. Устинова» ценили в партии, доверяли ему. К моменту, когда для него самого и для окружающих выяснилось окончательно его внутреннее отпадение от партии, он занимал должность политрука (политического руководителя) 12 роты 23 запасного стрелкового полка.
И вот, этот «боец» неожиданно сломился. Глубокая внутренняя неудовлетворенность, на ряду с не менее глубоким душевным переворотом, заставили его искать выхода из «одной единственной», правящей российской партии и полного отстранения от военного дела.
28 мая 1920 г. Устиновым было подано соответствующее заявление в президиум коллектива 23-го запасного стрелкового полка, в каковом заявлении он, между прочим, писал:
«После десятилетнего искания и сложной, долгой работы мысли, я пришел к такому религиозному убеждению, что всякое участие в насилии и убийстве считаю несовместимым с своим нравственным убеждением. Руководствуясь этим, я заявляю, что не могу больше состоять в какой бы то ни было политической партии, если они, партии, допускают, участвуют, поддерживают и оправдывают, насилие и убийство. Заповедь Христа: непротивление злу — я признал единственным способом прекращения всякого зла. И посему я признаю закон Бога выше всяких законов человеческих».
«...Заповедь Христа — непротивление злу я признал единственным способом прекращения всякого насилия», — такова была странная и поучительная эволюция члена боевой, воинствующей, сверх-революционной партии!
В качестве бывшего члена партии, отлично знакомого с ее порядками, Матв. Серг. Устинов, конечно не мог не сознавать, какой опасности он себя подвергает, выступая с своим заявлением: в самом деле, «дезертирство» из Красной Армии усугублялось еще «дезертирством» из партии. Заявление Устинова, поистине, должно было произвести впечатление разорвавшейся бомбы на его товарищей.
8-го июня 1920 г. Матвей Устинов был арестован и 24-го июня, по постановлению коллегии Симбирской Губернской Чрезвычайной Комиссии, расстрелян.
Партия была отомщена.
Одним самоотверженным, годным на многое хорошее, человеком, стало меньше.
—————
Имена двух расстрелянных за отказ крестьян Костюка и Тацохина заставляют вспомнить об одной удивительной организации, заложенной в голы революции, крестьянами же, на их родине, в селе Семеновке, Новозыбковского у., Черниговской губ. А именно: о «Всемирной Религиозной Общине «Истинное Жизневедение».
Как Костюк, так и Тацохин состояли членами этой общины. Основателем же и председателем ее являлся местный крестьянин, философ и поэт, Иван Мирошников. Я встречался с ним лично: это был высокий, бледный молодой человек с горящими черными глазами.
Община, которая, по мысли основателя, должна была «прежде всего являться совокупляющим органом тех людей, которые родиной своей считают весь земной шар и для которых нет ничего того, что является результатом национальных и территориальных разделений между людьми и что получило различные названия, как: Россия, Италия, Индия, Китай, Испания и т. д.», — община эта не была многочисленна: число ее постоянных членов едва ли превышало полтора-два десятка. Но за то как пышно и широко она была задумана!
Из длинного, «философического» устава общины стоит, быть может, привести две-три краткие цитаты, которые могли бы, косвенно, характеризовать и мировоззрение двух очередных, названных нами, мучеников за веру.
«Мы знаем, что истина заключает все свои начала в едином бесконечном разумном существе (Боге), которое вечно проявляет свою сущность во всех тех видах разнообразия, которое представляет основу видимого и невидимого нам мира... Исследования настоящих условий жизни служат основой веры в то, что мы находимся при заре нового возрождения человечества и что поднимается солнце этого возрождения и понесет все лучи истины, правды и любви, которые окутают мир новым светом и понесут исцеление всем страждущим, отдохновение измученным, восстановление падшим и успокоение разбитым.
«...Миссия наша состоит в том, чтобы стремиться к бесконечному самоусовершенствованию и укреплению себя в житейских бурях и невзгодах и всеми силами стараться дать понять окружающим нас людям-братьям о том, какими путями приблизиться к такому совершенству и достигнуть стойкости в делах искушения. Признавая необходимым условием человеческого общежития единение, мы также признаем одним из наиважнейших средств для этого тот закон, чтобы «не делать другому того, чего себе не желаешь». Для того, чтобы в жизни осуществилось действие этого закона, мы стараемся исполнять все то, что содействует ему, и отвергаем все прямые или косвенные противоречия и несовместимости с этим законом. К несовместимостям этим принадлежат: убийство, власти и разделение между людьми.
«...Убийство мы отрицаем всякое, под каким бы видом оно ни совершалось: под видом ли массовых вооружений, эксплуатации одних существ другими или с той целью, чтобы одним других пожирать.
На учредительном собрании общины (в начале 1920 г.) решено было принимать в члены ее только тех, «в ком разум и совесть господствуют над низшей стороной природы».
Вот к таким людям, «в ком разум и совесть господствуют над низшей стороной природы», и принадлежали крестьянин Костяк и Тацохин.
Будучи призваны на военную службу, оба они отказались от нее. Революционный суд — Гомельский Губернский Революционный Трибунал — не оказался, — и это можно утверждать без малейшей тени иронии, — на высоте мировоззрения новозыбковских философов — крестьян. Что для большевика — члена Губревтрибунала — «истинное жизневедение»?!.
Костяк и Тацохин приговорены были к расстрелу. Первого расстреляли 29 июля, второго — 1 августа 1920 г., — в с. Семеновке, в месте нахождения «Всемирной Религиозной Общины «Истинное Жизневедение».
«Замечательна стойкость Тацохина, — писал из Семеновки друг убитых. — Ему предложили взять винтовку, он отказался. Соглашался на все работы, только говорил, что не могу быть убийцей. Ему дали на обдумывание 24 часа, в течение которых его жена со слезами упрашивала его согласиться идти на фронт. 1-го августа ему в последний раз предложили идти на фронт, он отказался. Тогда ему связали руки, и так крепко, что они накипели кровью. В таком состоянии он прожил еще день и вечером 1-го августа умер от пули».
—————
Еще более страшная, — по крайней мере, по количеству жертв, — чем в Духовщине, трагедия разыгралась в августе месяце 1920 г. в Калачевском уезде, Воронежской губ. Удар кровавой «революции» обрушился на этот раз также исключительно на представителей крестьянского трудового населения России, только принадлежавших не к «толстовцам», а к баптистам и к «духовным христианам» — молоканам. Тридцать четыре человека, приверженцев этих сект, заарестованы были властями в разных местах уезда. «Гуманный» декрет, предписания которого лойально выполнялись простодушными людьми, едва ли снова не обратился в «капкан», при своеобразном толковании и применении его местными органами «диктатуры пролетариата». В самом деле, несмотря на то, что все арестованные имели на руках справки от Народного Суда о возбуждении ими дела о легальном освобождении от военной службы, с ними опять-таки поступлено было противолегально: вместо того, чтобы предоставить им дожидаться разбора их дела в Народном Суде, все они были арестованы и преданы суду заседавшего в г. Калаче Революционного Военного Трибунала 40-й дивизии.
Приговор, без сомнения, предрешался арестовывавшими. Истребляли «крамолу»: пассивное сопротивление в народе.
Все тридцать четыре приговорены были носителями «новых идей» к расстрелу.
Но приговорить легко, — надо было выполнить приговор! И вот, в первую ночь расстреливаются палачами двадцать, а в следующую — оставшееся не добитыми и прожившие, из-за усталости убийц, еще один лишний день на свете четырнадцать.
Какой безумный кошмар! Что только может быть подсказано хоть не совсем мертвым воображением тому, кто взялся бы представить себе эти две ночи «революционных» калачевских гекатомб?! Какие картины разыгрывались в тюрьмах и где-нибудь за городом, в поле, в эти теплые южные августовские ночи!..
Пусть, кто хочет, пишет и до сих пор, после этого, слово «революция» с большой буквы! Пусть обожествляет кровожадность, варварство, преступление и садизм потерявших облик человеческий людей!
—————
Яков Игнатьевич Строкалов, 22-х лет, крестьянин дер. Комягино, Вяземского у., Смоленской губ., принадлежал к последователям Л. Н. Толстого и состоял членом Толстовского Общества Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого *).
*) В Московском Обществе Истинной Свободы, как в центральном, числилось много иногородних членов, именно жителей тех мест, где отсутствовали собственные «толстовские» кружки и общества.
12-го июня 1919 г. Я. И. Строкалов подал в Новосельский волостной военный комиссариат заявление об отказе от военной службы по религиозным убеждениям. В заявлении говорилось:
«...Военную службу я служить не буду и учиться военному делу не желаю, потому что считаю военную службу не «военной службой», а службой убийства братьев-людей, детей одного со мною Отца-Бога. Служить и учиться этому делу — человекоубийству — не только грешно, но и преступно, и не достойное дело каждого человека, хотя немного знающего закон Христа».
Копию этого заявления Строкалов послал в Московский Объединенный Совет Религиозных Общин и Групп, откуда получил вскоре (после того, как Советом собраны были о нем надлежащие справки) удостоверение в искренности.
Минули лето, осень, зима. Строкалов все оставался дома. Можно было думать, что о нем как будто забыли или решили его не трогать.
Внезапно, 29-го марта 1920 г., юноша был арестован и затем, на основании заочного постановления Смоленской Губернской Комиссии по борьбе с дезертирством, приговорен к семи годам тюремного заключения с принудительными работами.
Узнав об этом постановлении, Объединенный Совет Религиозных Общин и Групп обращается к Комиссии по борьбе с дезертирством с просьбой об освобождении Строкалова под поручительство Совета и о передаче его дела на пересмотр в Народный Суд, на основании декрета Совета Народных Комиссаров от 4 января 1919 г. Но Комиссия отказывается исполнить это требование, побивая ссылку на декрет новым, оказывающимся в ее руках, юридическим козырем. Центральное правительство, к тому времени уже начавшее бить отбой в своем первоначальном гуманном порыве, как раз издало, для сведения и руководства провинциальных властей, свой первый циркуляр, резко ограничивающий, всевозможными формальными уловками применение декрета от 4 января 1919 г. Циркуляр этот, инспирированный игравшим в то время значительную роль агентом советской инквизиции, шпионом по религиозным делам чекистом Шпицбергом и известный под именем «разъяснения» 8-го Отдела (по отделению церкви от государства) Народного Комиссариата Юстиции, оказался роковым документом, стоившим впоследствии не одному отказавшемуся не только свободы, но и жизни. На это-то «разъяснение» 8-го Отдела Наркомюста и сослалась Смоленская Губернская Комиссия по борьбе с дезертирством в своем отказе направить дело Якова Строкалова в предписываемом декретом о религиозных отказах порядке, оставив за собой, таким образом, право рассматривать поступок Строкалова. как акт простого дезертирства.
Между тем, содержащийся в тюрьме Строкалов отказывался от выполнения принудительных работ. Это было явление нередкое среди религиозной молодежи, присуждавшейся к принудительным работам, взамен военной службы. Такие молодые люди (к ним принадлежал и Строкалов) считали не только военную службу, но и всякое вообще подчинение насильственным требованиям с чьей бы то ни было стороны — противоречащим их религиозной совести. Это были, так сказать, «крайние» среди отказывающихся. Декрет 4-го января 1919 г. (составлявшийся, как я уже указывал, при участии людей, знакомых с психологией сектантства) предусматривал подобные случаи, и поэтому один из его пунктов (3-й) говорил о возможности полного освобождения таких лиц, хотя и на основании особо в каждом отдельном случае испрашиваемого постановления Президиума В. Ц. И. К. Советов, т. е. высшей правительственной и государственной инстанции. Но провинциальные Чеки и Трибуналы, поставленные, в сущности, выше закона, постоянно старались обходить этот пункт. Тем более не пожелала ему подчиниться Смоленская Губернская Комиссия по борьбе с дезертирством, раз она, вообще, признавала Якова Строкалова не подпадающим под действие декрета.
Создалось снова безвыходное положение.
Строкалов писал друзьям из тюрьмы:
«...На работу меня еще не назначали. Но я все равно на работу не пойду, потому что я не хочу нести иго и бремя власти, а хочу нести иго и бремя Христа. И я не хочу быть как раб в доме хозяина, а как сын в доме Отца. Я себя чувствую спокойно и бодро. Я не тужу, что сижу за решеткой и под замком. Христос говорил людям, что кто последует моему учению, того мир будет ненавидеть, и будут гнать вас и будут убивать, думая, что этим делают угодное Богу. Пускай делают со мной, что хотят. Я им все прощаю».
Комиссия же по борьбе с дезертирством требовала исполнения ее постановления.
Трагический исход коллизии не замедлил воспоследовать. Разобрав вопрос о неподчинении Строкалова, Комиссия постановила передать его дело на рассмотрение Смоленского Губернского Революционного Трибунала, т. е. заранее осуждала Строкалова на смерть. Дело было заслушано в Трибунале, в присутствии обвиняемого, 11-го августа 1920 г. Строкалов настаивал на своем намерении и праве уклоняться от исполнения принудительных работ. Приговор к расстрелу был ответом на эту стойкость.
12-го августа, за два дня до казни, Яков Строкалов пишет из тюрьмы домой следующее письмо, которое мы приводим полностью:
«Дорогие родные! Меня и Алексея *) 11 августа водили на суд. Мы отказывались от всех ихних предложений, которые противны нашей совести и закону Бога. Но люди, заблудшие наши братья, не поняли нас и осудили нас к расстрелу.
*) Алексея Фомина, друга Строкалова, смерть которого описана дальше.
Я, дорогие родные, в настоящее время сижу в одиночке. А также и Алексей. Ожидаем того часа, и той минуты, когда будет расставаться тело с моей собственной душой. Но я, дорогие родные, чувствую себя спокойно, но не мирским спокойствием, которого ищут мирские люди, а спокойствием духа.
Дорогие родные, прошу вас, не огорчайтесь же и вы моей телесною смертью, потому что страдания и смерти избегнуть нельзя, они наш удел, вот мы как раз не того и боимся. Зло не в смерти и не в страданиях, а в малодушии перед ними. Правду сказать, что мы, как дети, устроили себе какое-то чучело, размалевали его пострашнее и потом сами же пугаемся. Как дети боятся пугала, ими самими же устроенного, так и мы устроили себе пугало из страданий и смерти и боимся его. Но вы подумайте, дорогие родные: что такое смерть? Подойдите поближе к этому страшилищу, рассмотрите его хорошенько, — и вы увидите, что это — только размалеванное пугало. Дорогие родные, ведь необходимо же душе моей расстаться с моим телом, как бы крепко и ни были они соединены от моего рождения, ведь придется же мне умереть, — не сегодня, так завтра. Тогда зачем же огорчаться, когда наступает смерть?
Дорогие родные, первых христиан тоже угнетали и так же убивали, но они были уверены, что идут по пути совершенной правды и несут миру истинный, вечный закон. Они не чувствовали никакой тяжести. Все преграды, поставленные им людьми на их пути, были легко преодолеваемы. Они знали, что высшего закона, чем «люби ближнего, как самого себя», нет, и что сия заповедь есть самая сильная и важная. А потому они, идя по этому пути, не отступали, а, угнетаемые, не сердились на угнетающих, говоря: несчастные братья наши! будет такой день, когда вы будете каяться в своих нынешних ваших делах! Родные, видя это, я им прощаю. Мой долг — остаться к каждому с одинаковою великою любовью.
Письмо писал утром 12-го августа.
Затем, до-свиданья! Больше не считайте живым в этом мире.
Остается любящий вас Яков Строкалов.
Смерть будет 12 августа. Осудили расстрелять в 24 часа».
14 августа 1920 г. Яков Строкалов был расстрелян.
—————
Однодеревенец и друг Якова Строкалова, несколько старший его возрастом, 32-х летний Алексей Фомич Фомин принадлежал также к единомышленникам Л. Н. Толстого и к членам Московского Общества Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого.
Еще в 1918 г., состоя на железнодорожной службе, Алексей Фомин отказался, по религиозным убеждениям, проходить курс Всевобуча (Всеобщего военного обучения). В 1919 г., когда объявлена была мобилизация всех железнодорожников, не достигших 40-летнего возраста, Фомин перед призывной комиссией снова заявил о своих убеждениях и о невозможности для него отбывать военную службу. Заявление это встречено было определенным недоверием. Фомину разъяснили, что самое зачисление в Красную Армию не обозначает еще непременного участия в непосредственных действиях против неприятеля, и назначили его в запасный саперный батальон.
До весны 1920 г. Алексея Фомина не привлекали к отбыванию назначенной ему службы. Все это время он проживал дома, не скрываясь, и по-прежнему открыто, при каждом случае, заявлял о невозможности для него несения военной службы, из-за противоречия ее с его убеждениями.
В конце марта его вызывали в Уездную Комиссию по борьбе с дезертирством и подвергали допросу. Протокол допроса переслан был в Смоленскую Губернскую Комиссию по борьбе с дезертирством. Губернская Комиссия, 10-го апреля 1920 г., заочно приговорила Фомина, «как злостного дезертира», к трем годам тюрьмы с принудительными работами. Фомин был арестован и доставлен в Смоленскую Губернскую тюрьму № 2.
Узнав о случившемся и поняв грозившую Фомину опасность, Объединенный Совет Религиозных Общин и Групп предъявил в Центральную Комиссию по борьбе с дезертирством свое поручительство за Фомина и ходатайствовал о пересмотре этого дела в Народном Суде. На это ходатайство последовал отказ, мотивированный ссылкой на пресловутое разъяснение 8 Отдела Наркомюста.
В тюрьме Ал. Фом. Фомин тяжело болел, но духом не падал. Ухаживая добровольно за больными в тюремной больнице, он в то же время от всяких принудительных работ твердо отказывался.
О взглядах и настроениях его можно судить по следующему письму к близким, посланному из тюрьмы:
«...Я пожелал иметь истинное жизнепонимание, убедился искать в мыслях истинного, живого Бога, усомнился верить в суеверие церковное и в мертвых богов, к которым нас с детства приучали отцы наши духовные, уверявшие, чтобы люди воевали и что если кого не убьют на войне, то — пособник вере и отечеству, а если убьют, — то в Царство Небесное. А я отказался и не желаю быть таким православным, как они, а хочу быть христианином и познавать живого Бога и верить добрым поучениям Христа. Если человек любит брата-человека, выполняет добрые дела, имеет дух добрый и познает Бога-Отца, — значит — сын Божий. И я пожелал увидеть из темноты свет, почитавши несколько книг из жизнепонимания Л. Н. Толстого, и иду к свету. Желаю идти на мучения и смерть за правду, но не согласен поклоняться мертвым богам и пособничать убийствам, а также и порабощать себя. Я не хочу быть рабом и господином, хочу быть в братстве и равенстве. И я борюсь со злом, но не противлюсь злу насилием».
В виду «упорства» А. Ф. Фомина, дело о нем передано было в Смоленский Революционный Трибунал. В Трибунале дело это было рассмотрено 11 августа 1920 г., в один день с делом Якова Строкалова. Алексей Фомин приговорен был к расстрелу.
На другой день после приговора, ожидая приведения его в исполнение, Фомин, подобно Строкалову, обращается к родным и близким с пространным, замечательным по силе убеждения и глубине мысли, письмом.
Вот это письмо:
«Дорогие друзья, пишу я вам письмо, находясь в одиночной камере на последних часах своей жизни, и прощаюсь с вами навеки!
Дорогие друзья, мы с Яшей осуждены на смерть, нам был пересудок в Трибунале Смоленском. Мы, конечно, не отступили от своих идеалов правды Христа и не решились идти на войну, за что нас приговорили Трибуналом расстрелять в 24 часа, без применения кассации. Осудили 11 августа, а получаем смерть 12 августа.
Быть гонимыми за правду, т. е. на чем только держится жизнь, это — самое отрадное утешение. Дорогие друзья, я рад, что удостоился этих гонений и страданий, а также и смерти, и знаю, что мои идеалы не потонут и правда воцарится над миром. Я не могу теперь обижаться ни на кого. Я чувствую, сам знаю, за что переношу все, с радостью, и знаю, что чем ближе к небу, тем холоднее, т. е. чем выше человек поднимается в духовном отношении, тем более ему приходится страдать. Но, с страданиями этими, нужно помнить и знать те чувства, что душе никто не может повредить, а только телу. Но тело — это как скорлупа, которая не сегодня, так завтра сгниет. Ведь всякое дерево не весной и не летом, не в пышной и благоухающей цветом, а в печальной и терзающей жизни приносит свой плод, — так и в жизни человека: для того, чтобы его стремления приносили плоды, ему за эти же стремления приходится страдать и не огорчаться. Нужно знать, что мы не одни, а кругом нас и около нас много таких наших братьев — борцов за лучшую жизнь и правду Христова учения о братстве, любви.
Затем прощайте навеки!
Отходим в жизнь вечную, где нет болезни и печали, а радость и жизнь бесконечного начала наших душ.
Прощайте, братцы!
От духа любящий ваш брат А. Фомин.
Простите нас, Христа-ради! Мы всем простили, — и нас грешных простите!
Утешайте вы наше семейство и утешайте себя. Не сомневайтесь, не будьте, прошу, маловерны. Крепко верьте откровенно Евангелия правды и в чистую совесть и любовь человечества.
Простите навеки! Фомин».
Сохранилось и еще одно предсмертное письмо Фомина, в котором находим следующие строки:
«Я верю, что, как Христос сказал, я не умру, но отхожу к Отцу своему и Отцу вашему, и Богу моему и Богу вашему. Радуюсь своим идеалам, что за правду получаю смертную казнь, и с радостью иду за Христом, ибо я не умру, но жив».
14 августа 1920 г. автор этих строк был расстрелян.
—————
Крестьянин с. Кирилловки, Кокчетавского у., Акмалинской обл., Александр Петрович Лопатин, 26-ти лет, был сын старых штундистов, — представителей этого «русского протестантства», разбитого на ряд толков, иногда чисто рационалистических, иногда уклоняющихся в мистику. Сам он принадлежал к «евангельским христианам» (течение, близкое к баптизму и впоследствии, уже в годы революции, соединившееся с ним). Мы видим, таким образом, в лице Александра Лопатина как бы соединение старой и крепкой религиозной традиции с личной убежденностью.
Находясь в начале гражданской войны, по ту сторону Урала, в стане «белых», колчаковцев, и будучи призван в ряды «контр-революционных» войск, Лопатин, не из политических, а из религиозных побуждений, отказался взять в руки оружие, за что был подвергнут телесному наказанию и длительному заключению в Челябинской и Курганской тюрьмах.
По примечательной иронии судьбы, ему удалось освободиться лишь с падением Колчака и по приходе в Сибирь большевиков, — тех самых большевиков, которые впоследствии расстреляли его, за то же, за что его держал в тюрьме Колчак.
Будучи, вслед за «белыми», призван «красными» властителями родного края, Лопатин, естественно, снова заявил о своем отказе от военной службы. Оп проживал тогда в г. Симбирске, и дело о нем было передано в Народный Суд по важнейшим делам г. Симбирска. Рассмотрение дела, в присутствии Лопатина, состоялось 29 июня 1920 г. Лопатин заявил, что он мог бы согласиться на замену ему военной службы только обязательной сельско-хозяйственной работой в деревне; никакой другой замены он, по принципиальным соображениям, принять не может. Суд признал искренность его убеждений, но назначил ему, взамен военной службы, санитарную работу в гражданском госпитале. Вот это-то, логически не вяжущееся с мнением суда о личности подсудимого, упрямое «но» и погубило Лопатина.
По истечении кассационного срока со дня приговора, Александр Лопатин сам явился к судье и заявил, что в работе, к которой его принуждают насильно, он принимать участия не будет и что поэтому, если хотят его арестовать, то пусть арестовывают, или же пусть не мешают ему жить по заповедям Божиим, как он их понимает.
Судья арестовал Лопатина и передал его в распоряжение Симбирской Губернской Чрезвычайной Комиссии. В Чеке предъявили к Лопатину обвинение в неподчинении распоряжениям Советской власти, а также в том, что он «поступком своим мог бросить зерно разложения в рядах Красной Армии». Лопатин остался равнодушен к этим обвинениям, и, между прочим, отказался даже от подписания протокола допроса.
— Мое дело — не участвовать в бесплодных делах тьмы, — сказал он, — а ваше — судить и приговаривать за это. Пишите, что хотите, мне все равно. Это меня не касается.
20 августа 1920 г. коллегия Губчеки вынесла Лопатину смертный приговор, — «исходя из того, что изменникам, шкурникам, предателям рабочего класса нет места в Советской Республике», как это было сказано в приговоре.
21 августа 1920 г. Александра Лопатина не стало.
В начале сентября 1920 г. дошли до Москвы сведения о расстрелянном, — по-видимому, во второй половине августа, — за отказ от военной службы, крестьянине Пречистенской вол., Духовщинского у., Смоленской губ., Стратоне Кузьмиче Кузьмине, «евангельском христианине» по убеждениям.
Кузьмин был схвачен и судим, — как «дезертир», разумеется, — случайно нагрянувшим на Духовщину летучим Трибуналом. На суде он заявил о своем отказе служить на военной службе. Приговор был: расстрелять.
Когда вели мученика на расстрел, совершавшийся открыто, среди бела дня, большая толпа народа, явно сочувствующего ему, сопровождала его, а он, в экстазе, всю дорогу пел духовную песнь: «Мы воины рати Христовой».
На месте расстрела двое из приведших Кузьмина конвойных отказались стрелять в него и тотчас арестованы были за это сами.
Нашлись, однако, руки, которые могли поднять винтовку на ни в чем неповинного человека, и Стратон Кузьмин отошел в другую жизнь.
Вал. Булгаков.
Прага, 10 сентября 1928 г.
"Современные записки", XXXVIII, Париж, 1929, стр. 189-224.
Следващ постинг
Предишен постинг
Няма коментари
Вашето мнение
За да оставите коментар, моля влезте с вашето потребителско име и парола.
