Постинг
23.09.2012 19:24 -
Убийствата на толстоисти в съветска Русия-В.Булгаков
Как умирают за веру
Вместо венка на могилу автора «Не могу
молчать» ко дню 100-летия его рождения.
О людях простых и кротких, нравственных, трудолюбивых и любвеобильных, о людях углубленной внутренней жизни и чуткой совести, не способных не только повредить кому бы то ни было, но поистине, подобно Учителю учителей и их учителю, «не могущих трости надломленной переломить и льна курящегося угасить», и, однако же, роковым образом, пока еще не примиренных с миром, о религиозных противниках войны и убийства человека человеком, о скромных крестьянах русских, отказавшихся по своим убеждениям от военной службы, и о их жертве — слово мое...
Такие люди всегда преследовались в России, как почти и во всех странах, но никогда преследования не достигали такой жестокости, как при Советской власти, особенно в первый период ее владычества. Во всяком случае, именно при Советской власти введена была впервые смертная казнь за отказы от военной службы по религиозным убеждениям.
Было это в 1918 — 1920 г. г. Разложивши, в целях захвата власти, старую армию, большевики скоро приведены были к необходимости, для защиты своей власти, приступить к организации новой, разумеется, «красной», сначала — гвардии, а потом и армии. Однако, народ, истощенный войной, не шел в новую армию. Вся крестьянская молодежь уходила в леса и образовывала там, в противовес «красным» и «белым», отряды «зеленых», не желавших принимать участия в гражданской войне ни на той, ни на другой стороне.
Тогда-то большевики решились на крайние меры, и это было, кажется, начало тех невероятных жестокостей по отношению ко всем классам населения без разбора, перед которыми они с тех пор не останавливались, когда надо было спасать себя и свою власть. Они объявили, что у крестьян, родителей не явившихся к призыву молодых людей, будут отбираться избы и скот, сами родители будут арестовываться, а сыновья их, по поимке, расстреливаться... Это было летом 1919 г. Я жил в одной деревни Тамбовской губ. и сам прочел расклеенный на столбах и заборах декрет Совета Народных Комиссаров за подписью Ленина, предписывавший именно перечисленные мною меры.
Этого декрета деревня не выдержала. Молодежь опять потекла в казармы. «Революция вооружилась»...
Между тем, еще до того друзьям и единомышленникам Л. Н. Толстого (главным образом, В. Г. Черткову, К. С. Шохор-Троцкому и др.), а также организовавшемуся в Москве Объединенному Совету Религиозных Общин и Групп, в который, кроме «толстовцев», входили представители баптистов, меннонитов, трезвенников, адвентистов и др. течений, удалось добиться от Советской власти издания особого декрета, именно декрета Совета Народных Комиссаров от 4 января 1919 г.. регулировавшего положение отказывающихся от военной службы по религиозным убеждениям. Согласно декрету, все дела об отказах должны были поступать на рассмотрение Народных Судей, получивших право, в случае признания ими искренности того или иного лица и подтверждения на суде принадлежности его к соответствующему религиозному течению, освобождать такое лицо от военной службы, с заменой ее какими-либо общеполезными работами: службой в заразных госпиталях и т. д. Самому Объединенному Совету Религиозных Общин и Групп поручались декретом функции органа экспертизы, представляющего суду свое заключение по вопросу о характере воззрений отказывающихся, их искренности и т. д.
В общем, декрет 4 января 1919 г. составлял удивительное явление на фоне тогдашней, полной ненависти, мести и грубого насилия, деятельности революционного правительства. Возможность появления его в ту эпоху кажется даже непонятной. И надо признать, что, действительно, едва ли этот декрет мог появиться, если бы не одно совершенно особенное условие, а именно: наличие в тогдашнем составе правительства человека, близко знавшего так называемую «сектантскую» среду и принимавшего к сердцу ее интересы.
Таким человеком был В. Д. Бонч-Бруевич, известный писатель и исследователь сектантства, занимавший пост управляющего делами Совета Народных Комиссаров и пользовавшийся личным доверием Ленина.
Будучи хорошо знаком с психологией сектантства, Бонч-Бруевич отлично понимал то, что могло остаться скрытым для других революционеров, в том числе и для Ленина: что нет таких сил и таких способов государственного принуждения, которые могли бы побудить некоторые разряды сектантов к принятию оружия и к отбыванию военной службы, раз это противоречит их религиозной совести и убеждениям. Все прошлое общение Бонч-Бруевича с сектантами, в частности с духоборами, говорило ему об этом. Вот почему, оказавшись у власти, он пошел навстречу сектантам. Его-то посредничеству между центральной Советской властью и в частности Лениным, с одной стороны, и представителями организованного сектантства, с другой, и обязан, как мне кажется, больше всего своим появлением декрет Совнаркома от 4 января 1919 года.
Разительное противоречие смысла и содержания декрета с государственной или с революционной природой и практикой большевицкого режима сказалось, однако, трагическим образом на первых же порах действия нового узаконения. Грубая действительность, казалось, выпирала неожиданно — гуманное распоряжение Советского правительства, как какое-то чужеродное тело.
В самом деле, во многих местах в провинции местные, и особенно военные, власти отказывались признавать декрет, раскрепощавший религиозную совесть. Да и как им было подчиниться принятому в Москве решению, когда любая «ревтройка», любой «ревтрибунал» в том или ином захолустном уезде необъятной России были в то время ничем иным, как абсолютным и ни в чем не ограниченным, так сказать, «суверенным», правительством для всей округи, жизнь и достояние жителей которой всецело находились в руках такого маленького самодержавного правительства. И «центр», по-видимому, не смел претендовать на вмешательство в подобного рода положение вещей и на его изменение: ведь он сам создал эту систему, присвоив ей пышное наименование «диктатура пролетариата», — наименование, с достаточным основанием перевернутое, весьма быстро и единодушно, большинством российского населения в «диктатуру над пролетариатом».
Да, маленькие провинциальные — смоленские, владимирские и воронежские — царьки и диктаторы несли на себе всю непосредственную тяжесть постоянной борьбы родившегося в буре Октября правительства с управляемым им народонаселением, в особенности с крестьянством. Вот почему в сознании и практике местной власти декрет Совнаркома о беспощадной борьбе со всеми уклоняющимися от поступления в Красную Армию вплоть до расстрела уклоняющихся, вполне победил и, так сказать, покрыл собою декрет того же Совнаркома о гуманном отношении к отказывающимся от военной службы по религиозным убеждениям...
Превратить религиозных антимилитаристов в дезертиров было, разумеется, не трудно. Остальное... остальное пошло так, как повествует нам история.
Мы видим, что провинциальные власти — «ревтройки» по борьбе с дезертирством, «ревтрибуналы» воинских частей и т. д., зная о существовании декрета от 4 января 1919 г., заведомо игнорируют содержание этого декрета и судят религиозных отказывающихся как дезертиров. Нередко издеваются над ними, даже истязают их и, наконец, приговаривают к расстрелу и расстреливают.
А что делает центральная власть? Привлекает истязателей и расстреливающих к ответственности? Нет. Хотя до сведения ее и доводилось своевременно о «противозаконных», ничем не оправдываемых, преследованиях и расстрелах лучших, ни в чем неповинных представителей трудового населения...
Мало того, заметный рост числа «отказавшихся» тревожит правительство и заставляет его прибегнуть, во-первых, к разгрому Объединенного Совета Религиозных Общин и Групп и к устройству в Москве «показательного» суда над некоторыми из его членов, — суда, действительно, показавшего полную безосновательность предъявленных к последним обвинений, — а, во-вторых, к изданию целого ряда особых циркуляров и узаконений, ограничивающих действие декрета от 4 января 1919 г. Сюда относятся: «разъяснение» 8 отдела Наркомюста 1919 года, объявлявшее, что применение декрета от 4 января допустимо лишь по отношению к тем, кто и при старом режиме заявлял о своем отказе от военной службы по религиозным убеждениям и пострадал за это (требование, являвшееся абсурдным по отношению к призывавшимся впервые 18-ти и 19-ти летним юношам); далее, декрет Совнаркома от 14 декабря 1920 г., изданный «в дополнение и замену» декрета от 4 января 1919 г. и, между прочим, уже ничего не упоминавший об Объединенном Совете Религиозных Общин и Групп; и, наконец, особенно циркуляр Наркомюста от 5 ноября 1923 г., согласно которому, между прочим, признаны «не подходящими» даже под действие декрета от 14 декабря 1920 г. представители толстовского, трезвеннического, евангелического, баптистского и др. течений, на том основании, что эти течения, не имея культа, не являются собственно религиозными, а лишь этическими группировками (!), — в действительности же, потому, что как раз именно эти течения выдвигали наибольшее количество «отказавшихся».
И вот эта-то двойственность поведения центральной власти, вместе с ее очевидным желанием убежать от своего собственного, точно случайно проскользнувшего между вальцами, высоко-гуманного декрета, заставляет и ее нести ответственность за расстрелы и казни «отказавшихся».
В 1907 — 1923 г. г. я принимал ближайшее участие в основании и деятельности московского «Общества Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого, объединявшего до 2000 единомышленников Льва Николаевича. Это общество работало в тесном контакте со многими десятками других, образовавшихся позднее, одноименных и однородных обществ, — как в городах, так и в деревнях. Кроме того, московское Общество Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого имело двух постоянных представителей в Объединенном Совете Религиозных Общин и Групп, — представителей, обязанных отчетом о своей деятельности перед Советом Общества. Наконец, хотя я сам, по соображениям чисто принципиальным (сомнение во внутренне — этической ценности и допустимости формального канцелярского производства вокруг глубоко — интимных, скрытых от постороннего глаза, личных, духовных процессов), и не состоял в Объединенном Совете Религиозных Общин и Групп, но все же нередко, в случаях, для меня несомненных, выступал от имени Совета в качестве эксперта в советских судах по делам об отказах от военной службы по религиозным убеждениям. Все это дало мне возможность быть вполне в курсе движения отказа, дела защиты отказавшихся и случаев трагической гибели многих из отказавшихся. В моих руках скопилось значительное количество документов и сведений, относящихся к истории русского религиозного антимилитаризма за первые годы коммунистической революции, и вот, частью того, что мне известно, я и хочу поделиться в этой статье.
Обходя бесчисленные случаи страданий «отказавшихся» в тюрьмах, штрафных частях и концентрационных лагерях Советского правительства, я хочу здесь остановить внимание читателя исключительно на некоторых из тех представителей русского свободно-религиозного движения, которые заплатили мученической смертью за верность идеалам мира и братства.
По приблизительному подсчету, большевиками расстреляно было до 100 человек за отказы от военной службы по религиозным убеждениям. Большинство казнимых умирало героями. То, что рассказано здесь лишь о некоторых, типично и характерно и для остальных.
Кровь этих праведников вопиет к небу. Вопиет не об отмщении, а об отказе всех братьев — людей от взаимной ненависти и от преклонения перед кумиром насилия, вопиет о признании высшей, безусловной ценности за жизнью каждого, хотя бы самого ничтожного, человеческого существа, вопиет о едином для всех людей законе братства, равенства, свободы и о том, что закон этот может быть осуществлен никак не на путях насилия и мести, а только на путях взаимной терпимости, всепрощения и любви!
—————
От некоторых русских политических и общественных деятелей приходилось слышать, что будто бы «толстовцы» в России, во время большевицкой революции, мало протестовали против революционного террора и насилия, не следуя в этом отношении по стопам их великого учителя, автора «Не могу молчать». Я считаю такое мнение несправедливым. Не только многие из руководителей религиозно — общественного движения, вызванного Толстым, открыто и смело обличали ужасы и неправый путь насильственного и мнимого «освобождения», но то же самое часто делали никому неведомые, скромные рядовые представители так называемого «толстовства», платившиеся иной раз за свои выступления очень жестоко.
Яркий пример такого мужественного обличения представляет поступок Никифора Савельича Логунова, крестьянина с. Бирючева, Московской вол., Воронежских губ. и уезда, погибшего смертью мученика за бесстрашное и правое слово.
Случилось это в июне 1919 года.
32-летний крестьянин Никифор Савельич Логунов, женатый и имевший нескольких детей, мирно проживал в родном селе. Все знали, что Логунов был единомышленником Л. Н. Толстого и даже навещал лично знаменитого писателя в Ясной Поляне, но прощали ему это его «отщепенство», не трогали его, ценя его прямой, великодушный характер, добрую душу и высокое нравственное развитие.
Никифор не прочь был побеседовать по душам с своими односельчанами, развить перед ними свои взгляды, указать на неправду жизни. Местный священник обвинял его в том, что он не ходит в церковь, а разговорами своими «совращает народ». И Логунов, действительно, в церковь не ходил, но только никого «совратить» не старался. Он просто высказывал, как, по его мнению, следует жить христианину: не драться, не воевать, не распутствовать, не обижать никого, а помнить закон любви.
Семейная жизнь Никифора была безукоризненна.
Во время великой войны Логунов был призван в ряды действующей армии, но отказался, по религиозным убеждениям, от несения военной службы, за что был арестован и заключен в тюрьму, где и просидел около года, вплоть до освободившей его февральской революции.
Когда Логунов вернулся из тюрьмы домой, мужики как раз принимались делить забранную у помещика, графа Орлова-Давыдова, землю. На сходе заявили, что Логунову земли не полагается, так как он не принимал участия в революции. «Мы, — говорили мужики, — добыли эту землю кровью, а ты в этом не принимал участия».
Отвращение ко всякого рода насилию ярко сказалось в ответе Логунова.
— Земля не ваша, земля Божья, — сказал он, — и пользоваться ею имеет право каждый человек. Но коли вы ее кровью добывали, так она мне не нужна!
И отказался от земли.
В июне 1919 г., когда уже властвовали большевики, к селу Бирючеву приблизился фронт гражданской войны. Отряды «белых» наступали на Воронеж. Всего каких-нибудь верст десять отделяли Бирючево от линии фронта.
Однажды в селе размещена была рота красноармейцев. Пустой и незначительный сам по себе случай послужил поводом гибели Логунова. Как-то зашел к нему солдат-красноармеец и попросил дать ему косу, накосить травы для казенных лошадей. Он натолкнулся, неожиданно для себя, на твердый отказ. В какой бы то ни было помощи военному отряду Никифор Логунов видел участие в насилии.
Удивленный красноармеец вышел и рассказал своим товарищам о строптивом мужике. Тогда к Логунову пришло уже несколько человек.
— Ты чего же косу не даешь?
Тот пояснил, почему.
— А, так ты саботажник! Ты против Советской власти! Ты, значить, за царя стоишь! Тебе царь нужен! Ты — контр-революционер! и т. д., и т. д.
— Напрасно вы меня царем попрекаете: я и при нем в тюрьме сидел! — сказал Логунов.
— Нет, ты за царя!..
— Да что вы мне о царе рассказываете? — возразил, — должно быть, несколько выведенный из себя и потерявший самообладание, — Логунов, — дело то вовсе не в царе, а в вас самих! Прежде царь, при вашей помощи, насиловал людей и воевал, а теперь то же самое делают комиссары, которых вы слушаетесь: так же насилуют и воюют, и грабят, и кровь проливают.
Несчастная жена Логунова, почуявшая, что муж далеко зашел и что дело может плохо кончиться для него, попробовала, было, оттянуть Никифора за рукав и заставить его замолчать, но тот уже не слушался никаких уговоров и продолжал громить большевиков и красноармейцев...
В тот же день Никифор был арестован, переночевал под арестом одну ночь в родной деревни, а затем, на другой день, отправлен был в штаб Богучарского полка, находившийся в пределах соседней, Данковской волости.
Последовали допрос, издевательства, угрозы заколоть штыком.
— Колите! — произнес Никифор, обнажая грудь. — Я смерти не боюсь!..
А смерть уже висела над его головой.
Голодного, отправили его из штаба в деревню Епифановку, в распоряжение командира одного из батальонов Богучарского полка, по фамилии Иванова, известного своей жестокостью.
Иванов подверг крестьянина-христианина строгому допросу и жестоким истязаниям.
— Будешь ли ты повиноваться Советской власти?!.
— Я не признаю никакой власти, потому что всякую власть, кроме власти Бога, считаю злом.
Тогда командир батальона принялся плетью хлестать Логунова и хлестал его до тех пор, пока не изорвалась плеть. Кроме того, от побоев одна рука у Никифора оказалась вывернутой из локтевого сустава. Это было в праздничный день и народ видел происходившее.
В тот же вечер командир Иванов приказал двум красноармейцам взять Логунова, захватить с собой железную лопату и, вместе с ними, отправился на телеге в поле. В расстоянии около полуверсты от деревни он расстрелял Логунова.
Перед расстрелом Логунову предложено было покориться, «признать» Советскую власть и пойти вместе с ними воевать против «белогвардейцев». Логунов ответил отказом.
Тогда командир приказал ему рыть для себя могилу. Логунов взял лопату и стал рыть. Но вывихнутая рука мешала ему работать. Один из красноармейцев заметил это и сказал Логунову:
— Ну, довольно, папаша! Давай лопату, мы дороем!
— Нет, — ответил Никифор с кроткой улыбкой, — уж я сам дорою... Вы, пожалуй, не угодите мне...
Могила была, готова. Иванов скомандовал стрелять. Взволнованные солдаты выстрелили мимо, и Никифор остался живым. Тогда Иванов вынул револьвер и стал выпускать один заряд за другим. Но рука его дрожала, раны были не смертельны, и Никифор продолжат стоять, в одной и той же позе, сложив руки, как молятся дети, и только повторял: «О, Господи!...»
Наконец, командир попал в грудь, и Логунов упал...
—————
10-го июля 1919 г. на столбцах «Известий Владимирского Совета Рабочих Депутатов» (№ 149) появилось следующее сообщение:
От Президиума Владимирской Губернской Чрезвычайной Комиссии.
Владимирским Губернским Революционным Трибуналом 30-го июня с. г. было рассмотрено дело о гр. Василии Егоровиче Таракине, отказавшемся итти на фронт из-за религиозных убеждений, которые, по его же словам, появились месяца три тому назад, т. е. как раз в то время, когда он должен был быть мобилизован. Революционный Трибунал приговорил гр. Таракина за отказ итти на фронт к высшей мере наказания — расстрелу, дав ему сорокавосьмичасовой срок обдумать свое положение и предоставив ему право изъявить свое согласие в продолжение указанного срока итти на фронт для искупления своей вины перед Рабоче-Крестьянской Республикой. Гр. Таракин итти на фронт категорически отказался. 2-го июля он был доставлен в Губернскую Чрезвычайную Комиссию для приведения над ним в исполнение смертного приговора. Чрезвычайной Комиссией гр. Таракину еще раз было предложено итти на фронт. Таракин снова ответил категорическим отказом и в 6 часов 31 минута дня того же 2-го июля был расстрелян, как дезертир.
Настоящим Президиум Владимирской Губернской Чрезвычайной Комиссии сообщает в дополнение к заметке, помещенной в местных Известиях от 4-го июля за № 144.
Председатель Комиссии П. Громов. Секретарь Президиума Н. Розогин».
Так говорит оффициальный документ: сообщение об убийстве — «революционного» органа, совершившего это убийство.
Но за холодным, равнодушным к самому содержанию сообщаемого, документом, стоить живая, теплая, многообразная и многокрасочная жизнь — действительность. Что говорит она?
Великая трагедия произошла во Владимире! И герой ее — по истине святой мученик за Христа.
...В деревеньке Каличье, Всегодиченской вол., Ковровского уезда, Владимирской губ., проживала мать с шестью детьми, шестью сиротами, — крестьянка Авдотья Таракина. Старшему сыночку ее, Васе, было всего 14 годков, когда, шесть лет назад, Господь взял к себе ее мужа Егора Ефимыча. Вася за большака остался. И что же? Сберег, вскормил всю семью. Пахал землю, крестьянствовал, а, кроме того, выучился портновскому делу и по зимам портняжил.
Был он юноша не такой, как все, а особенный. И особенность эта заметна была с измальства. И тогда еще, бывало, — вспоминала после его мать-старушка, — он все закидывал взрослых вопросами, «откуда все произошло, да почему, и зачем?» Будучи школьником, Васятка с жадностью читал все, что под руку попадалось, брал книги у учителя и, как вырос, «не отставал от этой привычки». «Всякую свободную минуту, всякую сбереженную копейку, — рассказывала мать, — тратил он только на книги, читал прямо запоем. Другие парни, бывало, туда-сюда: и гармошка, и принарядиться чтобы почище; а у него одна забава, одно занятие: книги»... Очень хорошо был знаком Вася Таракин, между прочим, и с произведениями Л. Н. Толстого.
Началась мировая война. Вася очень тяжело принял ее. «Что это? зачем люди убивают друг друга? нешто хорошо так-то? Вот я, как подрасту, придет мой черед, — ни почем не пойду воевать! Не пойду — и шабаш»!..
Война затянулась. Разразилась революция, а за нею и новая, гражданская война.
«Ан — тут и Васеньке очередь подступила, — слушаем мы дальше бесхитростный рассказ многострадальной матери. — Он ко мне: «Ну, матушка, иду страдать за Христову веру!»...
— «Гляди, сынок, теперь ведь строго, как бы не расстреляли!»
— «Что делать, маменька! Может, и придется умереть. А так и знай, если услышишь, что расстреляли, — знай, что умер за Христову веру... И никто меня с этого не сдвинет». Как сказал, так и сделал. Ну что-ж, я-то ничего не могу. Я его характер знаю: воды не замутить, словом никого не попрекнет, а уж что решить, то решит накрепко... И я ему верила, потому — он у меня был особенный, не такой, как другие. А работник — во какой заботливый! А уж покорный и уважительный ко мне — таких и не видано! Бывало, вернется с работы, а меня еще дома нет, так он и к столу не сядет без меня. Дети молока просят, а он: «подождите, вот мать придет, без нее нельзя». А приду я, он тогда и попросит: «что, маменька, можно почать молочка?» Вот он какой был!..»
Явившись в Ковровский военный комиссариат, Василий Таракин, юноша, еще не достигший полных 20 лет, заявил о своем отказе от военной службы, по религиозным убеждениям. Военный комиссар арестовал его и посадил на гауптвахту, а затем отправил в губернский город Владимир на-Клязьме, где Таракин содержался в течение семи недель, на гауптвахте 215-го полка, вместе с дезертирами. И даже там привлекал он к себе все сердца. Сначала, было, товарищи по заключению пробовали подтрунивать, подсмеиваться над юношей и над его убеждениями, но его кротость и серьезность заставили их изменить свое отношение к нему. Все время, в заключении, Василий проводил в чтении духовных книг, и тут окончательно сложилось и окрепло как его миросозерцание — последователя Христа, так и решение остаться верным себе в отказе от убийства и от приготовления к убийству на войне братьев-людей.
Василий понимал, что он должен быть готов ко всему, и ему хотелось, чтобы и близкие его ко всему приготовились.
27-го июня 1919 года пишет он из-под ареста к себе домой, в деревню:
«Здравствуйте, мои дорогие родные: мамаша, сестры Маланья, Мария и Клавдия, и Елена, и брат Михаил. Уведомляю я вас, что, по воле Отца нашей жизни, я жив и здоров, и вам желаю того же всем своим сердцем, всею душою.
Милые мои родные! Вы, вероятно, ждете меня домой. Я знаю, что и вам очень трудно, как теперь наступает скорая трудовая пора, а мне приходится это время сидеть без всякого дела. Может быть, придется пострадать своим телом за имя Иисуса Христа. Ведь сказано: «будете ненавидимы всеми народами за имя Мое, претерпевший же до конца спасется. И я, как следователь Его учения, буду на все готов.
Затем до-свидания, желаю я вам наилучшего блага от Отца нашей жизни.
Брат ваш В. Таракин».
Вопреки содержанию и смыслу декрета Совнаркома от 4-го января 1919 г., Ковровский военный комиссар передал дело Таракина на рассмотрение не Народному Судье, а во Владимирский Губернский Революционный Трибунал, т. е. в военный чрезвычайный суд. Этим-то судом, 30-го июня 1919 г., и приговорен был Василий Таракин к расстрелу.
Таракину дано было, впрочем, Трибуналом право, в течение двух дней, обдумать свое положение, и, взяв назад свой отказ, пойти в Красную Армию и на фронте «искупить свою вину» (!) перед рабоче-крестьянской республикой. И люди, постановлявшие этот приговор, могли еще надеяться обратить юношу в воина!.. Впрочем, вернее предположить, что они ровно ни на что не надеялись.
— Так вот, — сказали Таракину, по объявлении приговора: если не одумаешься через 48 часов, то будешь расстрелян!
— Я уже давно обдумал, что не пойду убивать брата-человека, — ответил юноша.
И 1-го июля, на другой день по выслушании приговора и ровно за день до мученического конца, Василий пишет домой прощальное письмо:
«Здравствуйте, мои милые родные!
Желаю я вам всего наилучшего от Отца нашей жизни — Бога, Того, кто нас послал жить. И мы, признавая свою зависимость от Него, должны служить только Ему. А служить Ему мы должны так, как это сказано, выражено в Евангелии Иисусом Христом, — что мы должны любить каждого человека, а еще больше врагов своих — тех, которые гонят нас по своему непониманию жизни. Христос сказал, что будете ненавидимы всеми за имя Мое, претерпевший же до конца — тот спасен будет.
Милые мои родные, я теперь нахожусь, по воле Отца нашей жизни, в добром здравии, чего и вам желаю. Я теперь отдался воле Бога и слушаю Его, что Он от меня хочет, своим разумом и совестью. И исполняю, что мне говорит мой разум. Может быть, мне придется погибнуть за идею Иисуса Христа, на то воля Отца нашей жизни. Так хочет Он, так и должно быть.
Не знаю, придется ли мне быть с вами вместе, но прошу вас и буду просить вникнуть в учение Иисуса Христа. Во что вы верите — это не есть вера. Христос не учил нас этому. Церковь завела нас в заблуждение, и мы, веруя в нее, отошли от жизни истинной, верьте, что жизнь истинная в настоящем, и мы можем познать ее только любовью. Если мы будем любить друг друга и вообще все живое и будем признавать свою зависимость только от Отца нашей жизни — Бога любви, то тогда Он нам открывается. Только любовью живите.
Затем до-свиданья!
Верьте, что вера моя спасет меня. Иначе ничто, как вера в жизнь.
До-свиданья! Кланяюсь всем и целую всех. Прошу вас, любите друг друга.
Василий Таракин».
2-го июля 1919 г., в 6Ѕ час. вечера, Василия Таракина вывели на расстрел. И когда солдаты уже готовились стрелять в него, Василий, обращаясь к ним, воскликнул:
— Знайте, братья, и помните навсегда, что, расстреливая мое тело, вы убиваете свою душу! Я умру телом, но душою буду жить, потому что я умираю за любовь и братство!
Слова эти произвели настолько потрясающее впечатление на красноармейцев, что они отказались стрелять в Таракина.
Тогда кинулся к нему распорядитель расстрела, председатель Губернской Чеки Громов, раздел Таракина и хотел завязать ему глаза, но тот отказался от этого.
Приставив свой револьвер вплотную к груди Таракина, Громов выстрелил. Юноша упал, обливаясь кровью...
По словам очевидцев, все, кто только наблюдал эту сцену, плакали: не выдержали и люди Чеки!
—————
Крестьянин дер. Баранихи, Шуйского у., Иваново-Вознесенской губ., Николай Алексеевич Зайчиков, 29-ти лет, служил в солдатах во время войны с немцами. После февральской революции ему довелось ознакомиться со взглядами Л. Н. Толстого (запрещавшиеся прежде книжки Льва Николаевича именно тогда широко проникли в народ), и в его внутреннем мире произошла большая перемена: он сделался приверженцем свободно-христианского мировоззрения в духе Л. Н. Толстого. При этом изменился и его взгляд на войну и на вопрос о дозволительности участия в ней. И то, и другое Николай Зайчиков считал уже противоречащим своим христианским убеждениям.
А, между тем, время было самое неспокойное, военное. Ко всем оно предъявляло свои грубые, жестокие требования, и Зайчиков, уже изменившись во взглядах, сначала не находил в себе силы решительно противостоять этим требованиям: исполнял необходимые формальности, откликался на военные переписи и т. д. Но вот, весной 1919 г., он снова получил повестку о явке на регистрацию. Зайчиков почувствовал, что он созрел духовно и что он уже не сможет выполнять все, что от него требовалось военными властями.
— Теперь я готов, — сказал он своему другу, также крестьянину-«толстовцу». Чувствую, что все перенесу. У меня нет тех противоречий, какие были раньше.
Он отправился в уездный город Шую и заявил в военном комиссариате, что отказывается принимать какое бы то ни было, прямое или косвенное, участие в войне. От него потребовали письменное заявление. Зайчиков сказал, что пришлет его. Вернулся домой, написал заявление и послал.
— А что же ты не пошлешь копии заявления в Объединенный Совет в Москву? — спросили у Николая его друзья.
Посылка копии в Объединенный Совет Религиозных Общин и Групп требовалась, по смыслу декрета от 4-го января 1919 г., для того, чтобы Объединенный Совет мог своевременно принять те или иные меры для защиты отказавшегося, в случае признания его искренности. Зайчиков, конечно, прекрасно знал о таком порядке.
Но на вопрос друга он равнодушно ответил:
— Для чего?
— Как для чего?! Тебе оттуда могут прислать удостоверение, что ты, действительно, отказываешься по религиозным убеждениям!
— Но разве могут они знать, что я отказываюсь по религиозным убеждениям?
— Ну... ты можешь это им доказать... Изложи свое жизнепонимание... Укажи причину отказа!
— Ну, а дальше что будет? — спросил Николай, усмехнувшись. — Будет то, что они все-таки не смогут узнать моей искренности. Разве человек не может писать одно, а думать другое? Если я, действительно, религиозный человек, то мне никаких бумаг, «удостоверяющих» мои взгляды, не нужно. Если же нет, то тем преступнее пользоваться ими.
— Но ведь это будет противоречить твоей совести, — начал друг-дипломат. — Зачем же ты будешь сам вредить самому себе? Защищаясь этой бумагой, ты не нарушишь своих убеждений, а только избавишься от многих ненужных страданий — и больше ничего!..
Но ничто не могло переубедить Зайчикова.
— Нет, — ответил он уверенно и твердо. — Эти мертвые бумаги не могут спасти и освободить живую душу человека. В это я глубоко верю.
Друг не напрасно так старался повлиять на Николая Зайчикова. Бумага от Объединенного Совета Религиозных Общин и Групп на практике, действительно, если не всегда, то часто имела решающее значение, и, наоборот, отсутствие ее могло оказаться роковым для отказывающегося. И, тем не менее, не только Зайчиков, но и многие из отказывающихся от военной службы по религиозным убеждениям нередко наотрез отказывались прибегать к помощи Объединенного Совета, считая такое обращение выражением непоследовательности и непростительной слабости со стороны религиозного человека. Замечание, высказанное и Зайчиковым, что нельзя свидетельствовать на бумаге «искренность» религиозных убеждений того или иного лица, членам Объединенного Совета нередко приходилось выслушивать именно от наиболее убежденных «отказавшихся». Тут создавалась неразрешимая коллизия. Этот религиозный максимализм был, разумеется, вполне последователен и понятен. Но и Объединенный Совет без особой радости исполнял свои обязанности и «свидетельствовали» на бумаге убеждения: трудно было отказаться от исполнения этой функции, — разумеется, исполнявшейся по совести (тем, в ком сомневались, вовсе не выдавалось никаких «удостоверений»), — когда вопрос зачастую шел, в буквальном смысле, о жизни или смерти человека.
Николай Зайчиков спокойно прожил в своей деревне до 23 августа 1919 года. В этот день прибыл в Бараниху «карательный отряд по борьбе с дезертирством» и забрал как Зайчикова, так и его друга, ведшего с ним дискуссии.
Пять дней друзья просидели, вместе с другими арестованными, на гауптвахте в г. Шуе. «Точно предчувствуя свою смерть, — рассказывал после о Николае Зайчикове его друг, — он там мучился и страдал. Хотел попроситься в одиночную камеру: «надо еще поработать над собой», — говорил он»...
29-го августа арестованных переслали в г. Владимир, и Зайчикова, как отказавшегося записаться добровольно в роту, снова посадили на гауптвахту. Затем, как проявлявшего упорство, его предали суду Владимирского Губернского Революционного Трибунала, — того самого, который в июне месяце приговорил к расстрелу Василия Таракина.
На суде Николай Зайчиков заявил о своем отказе подчиниться тем или иным принудительным обязанностям, заменяющим военную службу. Отказался он также доказать свою принадлежность к тому или иному религиозному течению, посредством определения Народного Суда. Он сказал, что не считает этого нужным.
Суд приговорил Николая Зайчикова к расстрелу. «Ну, что же, тело убьют, а дух то ведь не в ихних руках!» — произнес Николай, в беседе с друзьями, уже после объявления приговора.
8-го сентября 1919 года он был расстрелян.
—————
Интерес к учению Л. Н. Толстого среди широких слоев народа, вызванный усиленным распространением книг Толстого в течение краткого периода действительной и полной свободы слова в России, от момента февральского переворота и до момента переворота октябрьского, в некоторых местах был особенно силен. Так, особенно силен этот интерес был в Смоленской губ., в которой основано было, между прочим, несколько «Обществ Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого»: в самом городе Смоленске, в г. Белом, на ст. Донец, в дер. Драгуны, Демидовского уезда, и т. д. Из этих Обществ деревенские были гораздо своеобразнее и деятельнее, чем городские. Они выдвинули замечательных деревенских деятелей просвещения — крестьян Якова Драгуновского и братьев Пыриковых, которые усердно и с большим успехом распространяли свободно-христианское жизнепонимание в народе.
Немудрено, что когда гражданская война разлилась по лицу России, среди смоленской молодежи нашлось много таких, которые не побоялись противопоставить свое убеждение принуждению властей и открыто заявляли о своем отказе от военной службы.
В декабре месяце 1919 года властями, в разных деревнях Духовщинского уезда Смоленской губ., арестовано было 18 молодых людей — «толстовцев», подлежавших явке по мобилизации. Многие из арестованных перед тем выполнили формальности, связанные с легальным (т. е. на основании декрета Совнаркома от 4-го января 1919 г.) отказом от военной службы по религиозным убеждениям: подали соответствующее заявление в военный комиссариат, возбудили дело об освобождении от военной службы в Народном Суде, о чем имели справки на руках, получили удостоверение в искренности от Объединенного Совета Религиозных Общин и Групп и т. д. Согласно циркулярной депеше заместителя председателя Революционного Военного Совета Р. С. Ф. С. Р. Склянского от 29-го апреля 1919 г., наличие на руках одной только справки от Народного Суда уже освобождало от ареста до разбора дела. Арест представителей духовщинской религиозной молодежи, таким образом, являлся незаконным. Но духовщинские власти не обнаружили ни малейшего желания считаться с законом. Мало того, также незаконно, арестованные преданы были суду Смоленского Губернского Революционного Трибунала. Приговор «суда» был ужасный: из 18 человек восемь, наиболее стойких приговорено было к смертной казни. Далее, 7 человек приговорены были к переводу в «штрафную роту» («дисциплинарный батальон» старого режима), 1 — к высылке в пределы расположения анти-большевистской армии генерала Деникина — «для проповеди контр-революционерам идеи непротивления», и, наконец, двое отпущены были на свободу, как инвалиды.
«И все это было сделано, — писал один смоленский крестьянин в Москву, — именем Российской Республики. Этим же именем был издан декрет о свободе совести и что стрелять за эту свободную совесть не будут. Что это все, как не капкан? И капкан, устроенный людьми не для диких и кровожадных людей, а для кротких, трудолюбивых, никому не желающих зла людей. Я всех их знаю, как братьев по духу, но некоторых знаю уже давно, и образ жизни их знаю, как образ примерный. А их судили не как людей, отказывающихся по религиозным убеждениям, а как помощников армии Деникина и
Вместо венка на могилу автора «Не могу
молчать» ко дню 100-летия его рождения.
О людях простых и кротких, нравственных, трудолюбивых и любвеобильных, о людях углубленной внутренней жизни и чуткой совести, не способных не только повредить кому бы то ни было, но поистине, подобно Учителю учителей и их учителю, «не могущих трости надломленной переломить и льна курящегося угасить», и, однако же, роковым образом, пока еще не примиренных с миром, о религиозных противниках войны и убийства человека человеком, о скромных крестьянах русских, отказавшихся по своим убеждениям от военной службы, и о их жертве — слово мое...
Такие люди всегда преследовались в России, как почти и во всех странах, но никогда преследования не достигали такой жестокости, как при Советской власти, особенно в первый период ее владычества. Во всяком случае, именно при Советской власти введена была впервые смертная казнь за отказы от военной службы по религиозным убеждениям.
Было это в 1918 — 1920 г. г. Разложивши, в целях захвата власти, старую армию, большевики скоро приведены были к необходимости, для защиты своей власти, приступить к организации новой, разумеется, «красной», сначала — гвардии, а потом и армии. Однако, народ, истощенный войной, не шел в новую армию. Вся крестьянская молодежь уходила в леса и образовывала там, в противовес «красным» и «белым», отряды «зеленых», не желавших принимать участия в гражданской войне ни на той, ни на другой стороне.
Тогда-то большевики решились на крайние меры, и это было, кажется, начало тех невероятных жестокостей по отношению ко всем классам населения без разбора, перед которыми они с тех пор не останавливались, когда надо было спасать себя и свою власть. Они объявили, что у крестьян, родителей не явившихся к призыву молодых людей, будут отбираться избы и скот, сами родители будут арестовываться, а сыновья их, по поимке, расстреливаться... Это было летом 1919 г. Я жил в одной деревни Тамбовской губ. и сам прочел расклеенный на столбах и заборах декрет Совета Народных Комиссаров за подписью Ленина, предписывавший именно перечисленные мною меры.
Этого декрета деревня не выдержала. Молодежь опять потекла в казармы. «Революция вооружилась»...
Между тем, еще до того друзьям и единомышленникам Л. Н. Толстого (главным образом, В. Г. Черткову, К. С. Шохор-Троцкому и др.), а также организовавшемуся в Москве Объединенному Совету Религиозных Общин и Групп, в который, кроме «толстовцев», входили представители баптистов, меннонитов, трезвенников, адвентистов и др. течений, удалось добиться от Советской власти издания особого декрета, именно декрета Совета Народных Комиссаров от 4 января 1919 г.. регулировавшего положение отказывающихся от военной службы по религиозным убеждениям. Согласно декрету, все дела об отказах должны были поступать на рассмотрение Народных Судей, получивших право, в случае признания ими искренности того или иного лица и подтверждения на суде принадлежности его к соответствующему религиозному течению, освобождать такое лицо от военной службы, с заменой ее какими-либо общеполезными работами: службой в заразных госпиталях и т. д. Самому Объединенному Совету Религиозных Общин и Групп поручались декретом функции органа экспертизы, представляющего суду свое заключение по вопросу о характере воззрений отказывающихся, их искренности и т. д.
В общем, декрет 4 января 1919 г. составлял удивительное явление на фоне тогдашней, полной ненависти, мести и грубого насилия, деятельности революционного правительства. Возможность появления его в ту эпоху кажется даже непонятной. И надо признать, что, действительно, едва ли этот декрет мог появиться, если бы не одно совершенно особенное условие, а именно: наличие в тогдашнем составе правительства человека, близко знавшего так называемую «сектантскую» среду и принимавшего к сердцу ее интересы.
Таким человеком был В. Д. Бонч-Бруевич, известный писатель и исследователь сектантства, занимавший пост управляющего делами Совета Народных Комиссаров и пользовавшийся личным доверием Ленина.
Будучи хорошо знаком с психологией сектантства, Бонч-Бруевич отлично понимал то, что могло остаться скрытым для других революционеров, в том числе и для Ленина: что нет таких сил и таких способов государственного принуждения, которые могли бы побудить некоторые разряды сектантов к принятию оружия и к отбыванию военной службы, раз это противоречит их религиозной совести и убеждениям. Все прошлое общение Бонч-Бруевича с сектантами, в частности с духоборами, говорило ему об этом. Вот почему, оказавшись у власти, он пошел навстречу сектантам. Его-то посредничеству между центральной Советской властью и в частности Лениным, с одной стороны, и представителями организованного сектантства, с другой, и обязан, как мне кажется, больше всего своим появлением декрет Совнаркома от 4 января 1919 года.
Разительное противоречие смысла и содержания декрета с государственной или с революционной природой и практикой большевицкого режима сказалось, однако, трагическим образом на первых же порах действия нового узаконения. Грубая действительность, казалось, выпирала неожиданно — гуманное распоряжение Советского правительства, как какое-то чужеродное тело.
В самом деле, во многих местах в провинции местные, и особенно военные, власти отказывались признавать декрет, раскрепощавший религиозную совесть. Да и как им было подчиниться принятому в Москве решению, когда любая «ревтройка», любой «ревтрибунал» в том или ином захолустном уезде необъятной России были в то время ничем иным, как абсолютным и ни в чем не ограниченным, так сказать, «суверенным», правительством для всей округи, жизнь и достояние жителей которой всецело находились в руках такого маленького самодержавного правительства. И «центр», по-видимому, не смел претендовать на вмешательство в подобного рода положение вещей и на его изменение: ведь он сам создал эту систему, присвоив ей пышное наименование «диктатура пролетариата», — наименование, с достаточным основанием перевернутое, весьма быстро и единодушно, большинством российского населения в «диктатуру над пролетариатом».
Да, маленькие провинциальные — смоленские, владимирские и воронежские — царьки и диктаторы несли на себе всю непосредственную тяжесть постоянной борьбы родившегося в буре Октября правительства с управляемым им народонаселением, в особенности с крестьянством. Вот почему в сознании и практике местной власти декрет Совнаркома о беспощадной борьбе со всеми уклоняющимися от поступления в Красную Армию вплоть до расстрела уклоняющихся, вполне победил и, так сказать, покрыл собою декрет того же Совнаркома о гуманном отношении к отказывающимся от военной службы по религиозным убеждениям...
Превратить религиозных антимилитаристов в дезертиров было, разумеется, не трудно. Остальное... остальное пошло так, как повествует нам история.
Мы видим, что провинциальные власти — «ревтройки» по борьбе с дезертирством, «ревтрибуналы» воинских частей и т. д., зная о существовании декрета от 4 января 1919 г., заведомо игнорируют содержание этого декрета и судят религиозных отказывающихся как дезертиров. Нередко издеваются над ними, даже истязают их и, наконец, приговаривают к расстрелу и расстреливают.
А что делает центральная власть? Привлекает истязателей и расстреливающих к ответственности? Нет. Хотя до сведения ее и доводилось своевременно о «противозаконных», ничем не оправдываемых, преследованиях и расстрелах лучших, ни в чем неповинных представителей трудового населения...
Мало того, заметный рост числа «отказавшихся» тревожит правительство и заставляет его прибегнуть, во-первых, к разгрому Объединенного Совета Религиозных Общин и Групп и к устройству в Москве «показательного» суда над некоторыми из его членов, — суда, действительно, показавшего полную безосновательность предъявленных к последним обвинений, — а, во-вторых, к изданию целого ряда особых циркуляров и узаконений, ограничивающих действие декрета от 4 января 1919 г. Сюда относятся: «разъяснение» 8 отдела Наркомюста 1919 года, объявлявшее, что применение декрета от 4 января допустимо лишь по отношению к тем, кто и при старом режиме заявлял о своем отказе от военной службы по религиозным убеждениям и пострадал за это (требование, являвшееся абсурдным по отношению к призывавшимся впервые 18-ти и 19-ти летним юношам); далее, декрет Совнаркома от 14 декабря 1920 г., изданный «в дополнение и замену» декрета от 4 января 1919 г. и, между прочим, уже ничего не упоминавший об Объединенном Совете Религиозных Общин и Групп; и, наконец, особенно циркуляр Наркомюста от 5 ноября 1923 г., согласно которому, между прочим, признаны «не подходящими» даже под действие декрета от 14 декабря 1920 г. представители толстовского, трезвеннического, евангелического, баптистского и др. течений, на том основании, что эти течения, не имея культа, не являются собственно религиозными, а лишь этическими группировками (!), — в действительности же, потому, что как раз именно эти течения выдвигали наибольшее количество «отказавшихся».
И вот эта-то двойственность поведения центральной власти, вместе с ее очевидным желанием убежать от своего собственного, точно случайно проскользнувшего между вальцами, высоко-гуманного декрета, заставляет и ее нести ответственность за расстрелы и казни «отказавшихся».
В 1907 — 1923 г. г. я принимал ближайшее участие в основании и деятельности московского «Общества Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого, объединявшего до 2000 единомышленников Льва Николаевича. Это общество работало в тесном контакте со многими десятками других, образовавшихся позднее, одноименных и однородных обществ, — как в городах, так и в деревнях. Кроме того, московское Общество Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого имело двух постоянных представителей в Объединенном Совете Религиозных Общин и Групп, — представителей, обязанных отчетом о своей деятельности перед Советом Общества. Наконец, хотя я сам, по соображениям чисто принципиальным (сомнение во внутренне — этической ценности и допустимости формального канцелярского производства вокруг глубоко — интимных, скрытых от постороннего глаза, личных, духовных процессов), и не состоял в Объединенном Совете Религиозных Общин и Групп, но все же нередко, в случаях, для меня несомненных, выступал от имени Совета в качестве эксперта в советских судах по делам об отказах от военной службы по религиозным убеждениям. Все это дало мне возможность быть вполне в курсе движения отказа, дела защиты отказавшихся и случаев трагической гибели многих из отказавшихся. В моих руках скопилось значительное количество документов и сведений, относящихся к истории русского религиозного антимилитаризма за первые годы коммунистической революции, и вот, частью того, что мне известно, я и хочу поделиться в этой статье.
Обходя бесчисленные случаи страданий «отказавшихся» в тюрьмах, штрафных частях и концентрационных лагерях Советского правительства, я хочу здесь остановить внимание читателя исключительно на некоторых из тех представителей русского свободно-религиозного движения, которые заплатили мученической смертью за верность идеалам мира и братства.
По приблизительному подсчету, большевиками расстреляно было до 100 человек за отказы от военной службы по религиозным убеждениям. Большинство казнимых умирало героями. То, что рассказано здесь лишь о некоторых, типично и характерно и для остальных.
Кровь этих праведников вопиет к небу. Вопиет не об отмщении, а об отказе всех братьев — людей от взаимной ненависти и от преклонения перед кумиром насилия, вопиет о признании высшей, безусловной ценности за жизнью каждого, хотя бы самого ничтожного, человеческого существа, вопиет о едином для всех людей законе братства, равенства, свободы и о том, что закон этот может быть осуществлен никак не на путях насилия и мести, а только на путях взаимной терпимости, всепрощения и любви!
—————
От некоторых русских политических и общественных деятелей приходилось слышать, что будто бы «толстовцы» в России, во время большевицкой революции, мало протестовали против революционного террора и насилия, не следуя в этом отношении по стопам их великого учителя, автора «Не могу молчать». Я считаю такое мнение несправедливым. Не только многие из руководителей религиозно — общественного движения, вызванного Толстым, открыто и смело обличали ужасы и неправый путь насильственного и мнимого «освобождения», но то же самое часто делали никому неведомые, скромные рядовые представители так называемого «толстовства», платившиеся иной раз за свои выступления очень жестоко.
Яркий пример такого мужественного обличения представляет поступок Никифора Савельича Логунова, крестьянина с. Бирючева, Московской вол., Воронежских губ. и уезда, погибшего смертью мученика за бесстрашное и правое слово.
Случилось это в июне 1919 года.
32-летний крестьянин Никифор Савельич Логунов, женатый и имевший нескольких детей, мирно проживал в родном селе. Все знали, что Логунов был единомышленником Л. Н. Толстого и даже навещал лично знаменитого писателя в Ясной Поляне, но прощали ему это его «отщепенство», не трогали его, ценя его прямой, великодушный характер, добрую душу и высокое нравственное развитие.
Никифор не прочь был побеседовать по душам с своими односельчанами, развить перед ними свои взгляды, указать на неправду жизни. Местный священник обвинял его в том, что он не ходит в церковь, а разговорами своими «совращает народ». И Логунов, действительно, в церковь не ходил, но только никого «совратить» не старался. Он просто высказывал, как, по его мнению, следует жить христианину: не драться, не воевать, не распутствовать, не обижать никого, а помнить закон любви.
Семейная жизнь Никифора была безукоризненна.
Во время великой войны Логунов был призван в ряды действующей армии, но отказался, по религиозным убеждениям, от несения военной службы, за что был арестован и заключен в тюрьму, где и просидел около года, вплоть до освободившей его февральской революции.
Когда Логунов вернулся из тюрьмы домой, мужики как раз принимались делить забранную у помещика, графа Орлова-Давыдова, землю. На сходе заявили, что Логунову земли не полагается, так как он не принимал участия в революции. «Мы, — говорили мужики, — добыли эту землю кровью, а ты в этом не принимал участия».
Отвращение ко всякого рода насилию ярко сказалось в ответе Логунова.
— Земля не ваша, земля Божья, — сказал он, — и пользоваться ею имеет право каждый человек. Но коли вы ее кровью добывали, так она мне не нужна!
И отказался от земли.
В июне 1919 г., когда уже властвовали большевики, к селу Бирючеву приблизился фронт гражданской войны. Отряды «белых» наступали на Воронеж. Всего каких-нибудь верст десять отделяли Бирючево от линии фронта.
Однажды в селе размещена была рота красноармейцев. Пустой и незначительный сам по себе случай послужил поводом гибели Логунова. Как-то зашел к нему солдат-красноармеец и попросил дать ему косу, накосить травы для казенных лошадей. Он натолкнулся, неожиданно для себя, на твердый отказ. В какой бы то ни было помощи военному отряду Никифор Логунов видел участие в насилии.
Удивленный красноармеец вышел и рассказал своим товарищам о строптивом мужике. Тогда к Логунову пришло уже несколько человек.
— Ты чего же косу не даешь?
Тот пояснил, почему.
— А, так ты саботажник! Ты против Советской власти! Ты, значить, за царя стоишь! Тебе царь нужен! Ты — контр-революционер! и т. д., и т. д.
— Напрасно вы меня царем попрекаете: я и при нем в тюрьме сидел! — сказал Логунов.
— Нет, ты за царя!..
— Да что вы мне о царе рассказываете? — возразил, — должно быть, несколько выведенный из себя и потерявший самообладание, — Логунов, — дело то вовсе не в царе, а в вас самих! Прежде царь, при вашей помощи, насиловал людей и воевал, а теперь то же самое делают комиссары, которых вы слушаетесь: так же насилуют и воюют, и грабят, и кровь проливают.
Несчастная жена Логунова, почуявшая, что муж далеко зашел и что дело может плохо кончиться для него, попробовала, было, оттянуть Никифора за рукав и заставить его замолчать, но тот уже не слушался никаких уговоров и продолжал громить большевиков и красноармейцев...
В тот же день Никифор был арестован, переночевал под арестом одну ночь в родной деревни, а затем, на другой день, отправлен был в штаб Богучарского полка, находившийся в пределах соседней, Данковской волости.
Последовали допрос, издевательства, угрозы заколоть штыком.
— Колите! — произнес Никифор, обнажая грудь. — Я смерти не боюсь!..
А смерть уже висела над его головой.
Голодного, отправили его из штаба в деревню Епифановку, в распоряжение командира одного из батальонов Богучарского полка, по фамилии Иванова, известного своей жестокостью.
Иванов подверг крестьянина-христианина строгому допросу и жестоким истязаниям.
— Будешь ли ты повиноваться Советской власти?!.
— Я не признаю никакой власти, потому что всякую власть, кроме власти Бога, считаю злом.
Тогда командир батальона принялся плетью хлестать Логунова и хлестал его до тех пор, пока не изорвалась плеть. Кроме того, от побоев одна рука у Никифора оказалась вывернутой из локтевого сустава. Это было в праздничный день и народ видел происходившее.
В тот же вечер командир Иванов приказал двум красноармейцам взять Логунова, захватить с собой железную лопату и, вместе с ними, отправился на телеге в поле. В расстоянии около полуверсты от деревни он расстрелял Логунова.
Перед расстрелом Логунову предложено было покориться, «признать» Советскую власть и пойти вместе с ними воевать против «белогвардейцев». Логунов ответил отказом.
Тогда командир приказал ему рыть для себя могилу. Логунов взял лопату и стал рыть. Но вывихнутая рука мешала ему работать. Один из красноармейцев заметил это и сказал Логунову:
— Ну, довольно, папаша! Давай лопату, мы дороем!
— Нет, — ответил Никифор с кроткой улыбкой, — уж я сам дорою... Вы, пожалуй, не угодите мне...
Могила была, готова. Иванов скомандовал стрелять. Взволнованные солдаты выстрелили мимо, и Никифор остался живым. Тогда Иванов вынул револьвер и стал выпускать один заряд за другим. Но рука его дрожала, раны были не смертельны, и Никифор продолжат стоять, в одной и той же позе, сложив руки, как молятся дети, и только повторял: «О, Господи!...»
Наконец, командир попал в грудь, и Логунов упал...
—————
10-го июля 1919 г. на столбцах «Известий Владимирского Совета Рабочих Депутатов» (№ 149) появилось следующее сообщение:
От Президиума Владимирской Губернской Чрезвычайной Комиссии.
Владимирским Губернским Революционным Трибуналом 30-го июня с. г. было рассмотрено дело о гр. Василии Егоровиче Таракине, отказавшемся итти на фронт из-за религиозных убеждений, которые, по его же словам, появились месяца три тому назад, т. е. как раз в то время, когда он должен был быть мобилизован. Революционный Трибунал приговорил гр. Таракина за отказ итти на фронт к высшей мере наказания — расстрелу, дав ему сорокавосьмичасовой срок обдумать свое положение и предоставив ему право изъявить свое согласие в продолжение указанного срока итти на фронт для искупления своей вины перед Рабоче-Крестьянской Республикой. Гр. Таракин итти на фронт категорически отказался. 2-го июля он был доставлен в Губернскую Чрезвычайную Комиссию для приведения над ним в исполнение смертного приговора. Чрезвычайной Комиссией гр. Таракину еще раз было предложено итти на фронт. Таракин снова ответил категорическим отказом и в 6 часов 31 минута дня того же 2-го июля был расстрелян, как дезертир.
Настоящим Президиум Владимирской Губернской Чрезвычайной Комиссии сообщает в дополнение к заметке, помещенной в местных Известиях от 4-го июля за № 144.
Председатель Комиссии П. Громов. Секретарь Президиума Н. Розогин».
Так говорит оффициальный документ: сообщение об убийстве — «революционного» органа, совершившего это убийство.
Но за холодным, равнодушным к самому содержанию сообщаемого, документом, стоить живая, теплая, многообразная и многокрасочная жизнь — действительность. Что говорит она?
Великая трагедия произошла во Владимире! И герой ее — по истине святой мученик за Христа.
...В деревеньке Каличье, Всегодиченской вол., Ковровского уезда, Владимирской губ., проживала мать с шестью детьми, шестью сиротами, — крестьянка Авдотья Таракина. Старшему сыночку ее, Васе, было всего 14 годков, когда, шесть лет назад, Господь взял к себе ее мужа Егора Ефимыча. Вася за большака остался. И что же? Сберег, вскормил всю семью. Пахал землю, крестьянствовал, а, кроме того, выучился портновскому делу и по зимам портняжил.
Был он юноша не такой, как все, а особенный. И особенность эта заметна была с измальства. И тогда еще, бывало, — вспоминала после его мать-старушка, — он все закидывал взрослых вопросами, «откуда все произошло, да почему, и зачем?» Будучи школьником, Васятка с жадностью читал все, что под руку попадалось, брал книги у учителя и, как вырос, «не отставал от этой привычки». «Всякую свободную минуту, всякую сбереженную копейку, — рассказывала мать, — тратил он только на книги, читал прямо запоем. Другие парни, бывало, туда-сюда: и гармошка, и принарядиться чтобы почище; а у него одна забава, одно занятие: книги»... Очень хорошо был знаком Вася Таракин, между прочим, и с произведениями Л. Н. Толстого.
Началась мировая война. Вася очень тяжело принял ее. «Что это? зачем люди убивают друг друга? нешто хорошо так-то? Вот я, как подрасту, придет мой черед, — ни почем не пойду воевать! Не пойду — и шабаш»!..
Война затянулась. Разразилась революция, а за нею и новая, гражданская война.
«Ан — тут и Васеньке очередь подступила, — слушаем мы дальше бесхитростный рассказ многострадальной матери. — Он ко мне: «Ну, матушка, иду страдать за Христову веру!»...
— «Гляди, сынок, теперь ведь строго, как бы не расстреляли!»
— «Что делать, маменька! Может, и придется умереть. А так и знай, если услышишь, что расстреляли, — знай, что умер за Христову веру... И никто меня с этого не сдвинет». Как сказал, так и сделал. Ну что-ж, я-то ничего не могу. Я его характер знаю: воды не замутить, словом никого не попрекнет, а уж что решить, то решит накрепко... И я ему верила, потому — он у меня был особенный, не такой, как другие. А работник — во какой заботливый! А уж покорный и уважительный ко мне — таких и не видано! Бывало, вернется с работы, а меня еще дома нет, так он и к столу не сядет без меня. Дети молока просят, а он: «подождите, вот мать придет, без нее нельзя». А приду я, он тогда и попросит: «что, маменька, можно почать молочка?» Вот он какой был!..»
Явившись в Ковровский военный комиссариат, Василий Таракин, юноша, еще не достигший полных 20 лет, заявил о своем отказе от военной службы, по религиозным убеждениям. Военный комиссар арестовал его и посадил на гауптвахту, а затем отправил в губернский город Владимир на-Клязьме, где Таракин содержался в течение семи недель, на гауптвахте 215-го полка, вместе с дезертирами. И даже там привлекал он к себе все сердца. Сначала, было, товарищи по заключению пробовали подтрунивать, подсмеиваться над юношей и над его убеждениями, но его кротость и серьезность заставили их изменить свое отношение к нему. Все время, в заключении, Василий проводил в чтении духовных книг, и тут окончательно сложилось и окрепло как его миросозерцание — последователя Христа, так и решение остаться верным себе в отказе от убийства и от приготовления к убийству на войне братьев-людей.
Василий понимал, что он должен быть готов ко всему, и ему хотелось, чтобы и близкие его ко всему приготовились.
27-го июня 1919 года пишет он из-под ареста к себе домой, в деревню:
«Здравствуйте, мои дорогие родные: мамаша, сестры Маланья, Мария и Клавдия, и Елена, и брат Михаил. Уведомляю я вас, что, по воле Отца нашей жизни, я жив и здоров, и вам желаю того же всем своим сердцем, всею душою.
Милые мои родные! Вы, вероятно, ждете меня домой. Я знаю, что и вам очень трудно, как теперь наступает скорая трудовая пора, а мне приходится это время сидеть без всякого дела. Может быть, придется пострадать своим телом за имя Иисуса Христа. Ведь сказано: «будете ненавидимы всеми народами за имя Мое, претерпевший же до конца спасется. И я, как следователь Его учения, буду на все готов.
Затем до-свидания, желаю я вам наилучшего блага от Отца нашей жизни.
Брат ваш В. Таракин».
Вопреки содержанию и смыслу декрета Совнаркома от 4-го января 1919 г., Ковровский военный комиссар передал дело Таракина на рассмотрение не Народному Судье, а во Владимирский Губернский Революционный Трибунал, т. е. в военный чрезвычайный суд. Этим-то судом, 30-го июня 1919 г., и приговорен был Василий Таракин к расстрелу.
Таракину дано было, впрочем, Трибуналом право, в течение двух дней, обдумать свое положение, и, взяв назад свой отказ, пойти в Красную Армию и на фронте «искупить свою вину» (!) перед рабоче-крестьянской республикой. И люди, постановлявшие этот приговор, могли еще надеяться обратить юношу в воина!.. Впрочем, вернее предположить, что они ровно ни на что не надеялись.
— Так вот, — сказали Таракину, по объявлении приговора: если не одумаешься через 48 часов, то будешь расстрелян!
— Я уже давно обдумал, что не пойду убивать брата-человека, — ответил юноша.
И 1-го июля, на другой день по выслушании приговора и ровно за день до мученического конца, Василий пишет домой прощальное письмо:
«Здравствуйте, мои милые родные!
Желаю я вам всего наилучшего от Отца нашей жизни — Бога, Того, кто нас послал жить. И мы, признавая свою зависимость от Него, должны служить только Ему. А служить Ему мы должны так, как это сказано, выражено в Евангелии Иисусом Христом, — что мы должны любить каждого человека, а еще больше врагов своих — тех, которые гонят нас по своему непониманию жизни. Христос сказал, что будете ненавидимы всеми за имя Мое, претерпевший же до конца — тот спасен будет.
Милые мои родные, я теперь нахожусь, по воле Отца нашей жизни, в добром здравии, чего и вам желаю. Я теперь отдался воле Бога и слушаю Его, что Он от меня хочет, своим разумом и совестью. И исполняю, что мне говорит мой разум. Может быть, мне придется погибнуть за идею Иисуса Христа, на то воля Отца нашей жизни. Так хочет Он, так и должно быть.
Не знаю, придется ли мне быть с вами вместе, но прошу вас и буду просить вникнуть в учение Иисуса Христа. Во что вы верите — это не есть вера. Христос не учил нас этому. Церковь завела нас в заблуждение, и мы, веруя в нее, отошли от жизни истинной, верьте, что жизнь истинная в настоящем, и мы можем познать ее только любовью. Если мы будем любить друг друга и вообще все живое и будем признавать свою зависимость только от Отца нашей жизни — Бога любви, то тогда Он нам открывается. Только любовью живите.
Затем до-свиданья!
Верьте, что вера моя спасет меня. Иначе ничто, как вера в жизнь.
До-свиданья! Кланяюсь всем и целую всех. Прошу вас, любите друг друга.
Василий Таракин».
2-го июля 1919 г., в 6Ѕ час. вечера, Василия Таракина вывели на расстрел. И когда солдаты уже готовились стрелять в него, Василий, обращаясь к ним, воскликнул:
— Знайте, братья, и помните навсегда, что, расстреливая мое тело, вы убиваете свою душу! Я умру телом, но душою буду жить, потому что я умираю за любовь и братство!
Слова эти произвели настолько потрясающее впечатление на красноармейцев, что они отказались стрелять в Таракина.
Тогда кинулся к нему распорядитель расстрела, председатель Губернской Чеки Громов, раздел Таракина и хотел завязать ему глаза, но тот отказался от этого.
Приставив свой револьвер вплотную к груди Таракина, Громов выстрелил. Юноша упал, обливаясь кровью...
По словам очевидцев, все, кто только наблюдал эту сцену, плакали: не выдержали и люди Чеки!
—————
Крестьянин дер. Баранихи, Шуйского у., Иваново-Вознесенской губ., Николай Алексеевич Зайчиков, 29-ти лет, служил в солдатах во время войны с немцами. После февральской революции ему довелось ознакомиться со взглядами Л. Н. Толстого (запрещавшиеся прежде книжки Льва Николаевича именно тогда широко проникли в народ), и в его внутреннем мире произошла большая перемена: он сделался приверженцем свободно-христианского мировоззрения в духе Л. Н. Толстого. При этом изменился и его взгляд на войну и на вопрос о дозволительности участия в ней. И то, и другое Николай Зайчиков считал уже противоречащим своим христианским убеждениям.
А, между тем, время было самое неспокойное, военное. Ко всем оно предъявляло свои грубые, жестокие требования, и Зайчиков, уже изменившись во взглядах, сначала не находил в себе силы решительно противостоять этим требованиям: исполнял необходимые формальности, откликался на военные переписи и т. д. Но вот, весной 1919 г., он снова получил повестку о явке на регистрацию. Зайчиков почувствовал, что он созрел духовно и что он уже не сможет выполнять все, что от него требовалось военными властями.
— Теперь я готов, — сказал он своему другу, также крестьянину-«толстовцу». Чувствую, что все перенесу. У меня нет тех противоречий, какие были раньше.
Он отправился в уездный город Шую и заявил в военном комиссариате, что отказывается принимать какое бы то ни было, прямое или косвенное, участие в войне. От него потребовали письменное заявление. Зайчиков сказал, что пришлет его. Вернулся домой, написал заявление и послал.
— А что же ты не пошлешь копии заявления в Объединенный Совет в Москву? — спросили у Николая его друзья.
Посылка копии в Объединенный Совет Религиозных Общин и Групп требовалась, по смыслу декрета от 4-го января 1919 г., для того, чтобы Объединенный Совет мог своевременно принять те или иные меры для защиты отказавшегося, в случае признания его искренности. Зайчиков, конечно, прекрасно знал о таком порядке.
Но на вопрос друга он равнодушно ответил:
— Для чего?
— Как для чего?! Тебе оттуда могут прислать удостоверение, что ты, действительно, отказываешься по религиозным убеждениям!
— Но разве могут они знать, что я отказываюсь по религиозным убеждениям?
— Ну... ты можешь это им доказать... Изложи свое жизнепонимание... Укажи причину отказа!
— Ну, а дальше что будет? — спросил Николай, усмехнувшись. — Будет то, что они все-таки не смогут узнать моей искренности. Разве человек не может писать одно, а думать другое? Если я, действительно, религиозный человек, то мне никаких бумаг, «удостоверяющих» мои взгляды, не нужно. Если же нет, то тем преступнее пользоваться ими.
— Но ведь это будет противоречить твоей совести, — начал друг-дипломат. — Зачем же ты будешь сам вредить самому себе? Защищаясь этой бумагой, ты не нарушишь своих убеждений, а только избавишься от многих ненужных страданий — и больше ничего!..
Но ничто не могло переубедить Зайчикова.
— Нет, — ответил он уверенно и твердо. — Эти мертвые бумаги не могут спасти и освободить живую душу человека. В это я глубоко верю.
Друг не напрасно так старался повлиять на Николая Зайчикова. Бумага от Объединенного Совета Религиозных Общин и Групп на практике, действительно, если не всегда, то часто имела решающее значение, и, наоборот, отсутствие ее могло оказаться роковым для отказывающегося. И, тем не менее, не только Зайчиков, но и многие из отказывающихся от военной службы по религиозным убеждениям нередко наотрез отказывались прибегать к помощи Объединенного Совета, считая такое обращение выражением непоследовательности и непростительной слабости со стороны религиозного человека. Замечание, высказанное и Зайчиковым, что нельзя свидетельствовать на бумаге «искренность» религиозных убеждений того или иного лица, членам Объединенного Совета нередко приходилось выслушивать именно от наиболее убежденных «отказавшихся». Тут создавалась неразрешимая коллизия. Этот религиозный максимализм был, разумеется, вполне последователен и понятен. Но и Объединенный Совет без особой радости исполнял свои обязанности и «свидетельствовали» на бумаге убеждения: трудно было отказаться от исполнения этой функции, — разумеется, исполнявшейся по совести (тем, в ком сомневались, вовсе не выдавалось никаких «удостоверений»), — когда вопрос зачастую шел, в буквальном смысле, о жизни или смерти человека.
Николай Зайчиков спокойно прожил в своей деревне до 23 августа 1919 года. В этот день прибыл в Бараниху «карательный отряд по борьбе с дезертирством» и забрал как Зайчикова, так и его друга, ведшего с ним дискуссии.
Пять дней друзья просидели, вместе с другими арестованными, на гауптвахте в г. Шуе. «Точно предчувствуя свою смерть, — рассказывал после о Николае Зайчикове его друг, — он там мучился и страдал. Хотел попроситься в одиночную камеру: «надо еще поработать над собой», — говорил он»...
29-го августа арестованных переслали в г. Владимир, и Зайчикова, как отказавшегося записаться добровольно в роту, снова посадили на гауптвахту. Затем, как проявлявшего упорство, его предали суду Владимирского Губернского Революционного Трибунала, — того самого, который в июне месяце приговорил к расстрелу Василия Таракина.
На суде Николай Зайчиков заявил о своем отказе подчиниться тем или иным принудительным обязанностям, заменяющим военную службу. Отказался он также доказать свою принадлежность к тому или иному религиозному течению, посредством определения Народного Суда. Он сказал, что не считает этого нужным.
Суд приговорил Николая Зайчикова к расстрелу. «Ну, что же, тело убьют, а дух то ведь не в ихних руках!» — произнес Николай, в беседе с друзьями, уже после объявления приговора.
8-го сентября 1919 года он был расстрелян.
—————
Интерес к учению Л. Н. Толстого среди широких слоев народа, вызванный усиленным распространением книг Толстого в течение краткого периода действительной и полной свободы слова в России, от момента февральского переворота и до момента переворота октябрьского, в некоторых местах был особенно силен. Так, особенно силен этот интерес был в Смоленской губ., в которой основано было, между прочим, несколько «Обществ Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого»: в самом городе Смоленске, в г. Белом, на ст. Донец, в дер. Драгуны, Демидовского уезда, и т. д. Из этих Обществ деревенские были гораздо своеобразнее и деятельнее, чем городские. Они выдвинули замечательных деревенских деятелей просвещения — крестьян Якова Драгуновского и братьев Пыриковых, которые усердно и с большим успехом распространяли свободно-христианское жизнепонимание в народе.
Немудрено, что когда гражданская война разлилась по лицу России, среди смоленской молодежи нашлось много таких, которые не побоялись противопоставить свое убеждение принуждению властей и открыто заявляли о своем отказе от военной службы.
В декабре месяце 1919 года властями, в разных деревнях Духовщинского уезда Смоленской губ., арестовано было 18 молодых людей — «толстовцев», подлежавших явке по мобилизации. Многие из арестованных перед тем выполнили формальности, связанные с легальным (т. е. на основании декрета Совнаркома от 4-го января 1919 г.) отказом от военной службы по религиозным убеждениям: подали соответствующее заявление в военный комиссариат, возбудили дело об освобождении от военной службы в Народном Суде, о чем имели справки на руках, получили удостоверение в искренности от Объединенного Совета Религиозных Общин и Групп и т. д. Согласно циркулярной депеше заместителя председателя Революционного Военного Совета Р. С. Ф. С. Р. Склянского от 29-го апреля 1919 г., наличие на руках одной только справки от Народного Суда уже освобождало от ареста до разбора дела. Арест представителей духовщинской религиозной молодежи, таким образом, являлся незаконным. Но духовщинские власти не обнаружили ни малейшего желания считаться с законом. Мало того, также незаконно, арестованные преданы были суду Смоленского Губернского Революционного Трибунала. Приговор «суда» был ужасный: из 18 человек восемь, наиболее стойких приговорено было к смертной казни. Далее, 7 человек приговорены были к переводу в «штрафную роту» («дисциплинарный батальон» старого режима), 1 — к высылке в пределы расположения анти-большевистской армии генерала Деникина — «для проповеди контр-революционерам идеи непротивления», и, наконец, двое отпущены были на свободу, как инвалиды.
«И все это было сделано, — писал один смоленский крестьянин в Москву, — именем Российской Республики. Этим же именем был издан декрет о свободе совести и что стрелять за эту свободную совесть не будут. Что это все, как не капкан? И капкан, устроенный людьми не для диких и кровожадных людей, а для кротких, трудолюбивых, никому не желающих зла людей. Я всех их знаю, как братьев по духу, но некоторых знаю уже давно, и образ жизни их знаю, как образ примерный. А их судили не как людей, отказывающихся по религиозным убеждениям, а как помощников армии Деникина и
Следващ постинг
Предишен постинг
Няма коментари
Вашето мнение
За да оставите коментар, моля влезте с вашето потребителско име и парола.
