Письмо второе.

„Голубчики, братья! Не так давно я писал вам об освобождении моего тела из тюрьмы, и опять попал туда. Было дело так. Я приехал с хутора Скороходова вместе с сестрой Льва (о котором я писал вам). Скороходов вместе с нами заехал к одной знакомой и там оставил лошадей. Я и сестра Льва пошли на базар купить лапти, но не нашли их там. Недалеко от базара встречают нас два околоточных с городовыми и говорят мне:
— Подойди сюда, кто ты такой, какой губернии?
Я говорю: „Все люди братья, весь мир дом Божий, губерний нет, это мираж, самообман".
Тогда молодой околоточный хватает меня за плечо и кричит: „Ты что мне порешь ерунду? Где твой паспорт?"
— Мне не надо паспорта, — говорю я.
Он начинает кричать, ругаться и велит итти с ним в участок. Сестра Льва вступается за меня и говорит:
— Зачем вы трогаете человека? Здесь его многие знают. Он приехал с хутора Скороходова; это толстовец, родом из Петербурга. Оставьте, вы не имеете права толкать его.
— Голубчик, — говорю я, — пойми, что мы братья, ведь я вижу в тебе не полицейского, а брата.
Меня повели в участок, а сестра Льва пошла со мной. Приводят, выходит пристав и говорит:
— Ты откуда?
— Вот откуда, — и показываю направление, откуда меня привели.
— Ваш паспорт?
— Мне не надо паспорта. Паспорт — злое установление людей; для Бога не надо паспорта.

126

— Вероятно, революционер, — говорит пристав. — Покажите руки.
Смотрит на руки, рабочие ли они или нет. Потом говорит сестре Льва: — Откуда вы?
— Мы приехали с хутора Скороходова.
— А ваши паспорта?
— Мой паспорт остался на хуторе, я приехала посмотреть город и повидать здесь некоторых знакомых.
— Где вы остановились?
— Я не знаю фамилии, но так могу найти.
— Скороходов может удостоверить вашу личность?
— Может, мой паспорт у него на хуторе.
Тогда пристав велит околоточному итти вместе с сестрой Льва туда, куда она приведет, и привести Скороходова для допроса. Меня же обступают городовые, обыскивают, отбирают лапти, ремешок от штанов, отпарывают ленту у шляпы. Потом ведут в участковую тюрьму и затворяют.
Немного погодя, приходит околоточный и городовой. Околоточный подходит ко мне и говорит: „Какой губернии? Как зовут?"
— Все мы братья, все дети Божии, весь мир дом Божий, — говорю я.
Околоточный хвать меня по уху и кричит: „Как звать, какой губернии?"
— Все дети Божии, все братья, весь мир дом Божий, — говорю я. Тогда он хвать меня по другому уху.
— Говори (и страшно ругается), говори, какой губернии, как зовут?
— Голубчик, за что ты бьешь меня, разве я тебя обидел?
— Когда спрашивают, отвечай! — кричит он. — Какой губернии?
— Весь мир дом Божий, — говорю я.
Тогда он сволок меня с нар и начал бить.

127

Бьет, бьет, потом начинает кричать: „Отвечай!" и страшно ругается и опять бьет.
Городовые говорят: „Довольно для первого раза".
— Нет, я выбью из него (?), он мне скажет, как зовут и какой губернии, — говорит околоточный.
Наконец, он устал и говорит: „Он сумасшедший, от него ничего не добьешься", оставляет меня и уходит.
Сестра Льва уходила с полицейскими, но Скороходова не нашли и пришла обратно. Ее посадили рядом, в женское отделение. На другой день приходит Лев (он тоже был выпущен из тюрьмы). Он догадался, что сестра его арестована. Когда он пришел, у него спросили паспорт.
Он отвечал: „Паспортов для меня не существует, весь мир дом Божий, все люди братья, все дети Божии".
Его арестовали. Немного погодя, меня ведут к приставу. Обращение его ко мне совсем переменилось. Он говорить: „Пожалуйста, садитесь. Вы — интеллигентный человек. Сейчас будет готов самовар, пожалуйста, пейте чай".
Потом пристав спрашивает: „Скажите, пожалуйста, ну, где вы родились, в какой губернии, как вас зовут?"
Я говорю: „Ведь это совсем не нужно, зачем это? Поистине ничего этого не существует, поистине весь мир — дом Божий, все люди братья, все дети Божии. Каждый человек чувствует в себе два течения. Одно слепое, чувственное, животное, а другое зрячее, разумное, то, что каждый называет совестью. Этот-то голос Божий, голос совести, говорит мне, что все люди братья, все дети Божьи, весь мир дом Божий".
— Но все-таки, — говорит пристав, — как же мне написать? Ведь мне надо. Я напишу, что вы не можете иметь никакого документа, но как же вас называют?
Я сказал: „Сергей Попов".

128

Тогда он написал: „Сергей Попов, следуя учению Христа, не может иметь никакого документа", и просил подписать. Я подписал.
Потом я говорю: „Вот молодой человек, околоточный, побил мое тело и хотел этим вынудить от меня, чтобы я сказал то, что поистине не существует. Но ведь он только выгонял из меня животный страх. Боли почти не было никакой, а страха стало меньше, и я стал свободнее. Ведь то, что воистину мое, того никто не может взять от меня. Никто не может взять от меня душу, волю, разум, а жить разумной волей — великое счастье. Освобождаться от требований телесности, материальности, сделать из тела покорного слугу духа — это приближение человека к духовной свободе. Полное же освобождение, смерть телесности есть духовная свобода. Поэтому я не хочу жить тем, что делает человека несвободным, я хочу избавиться от рабства, хочу воспитать в себе наибольшую кротость, смирение, любовь.
„Передо мной прежде стоял идеал вещественный, внешний. Для достижения его я находил много препятствий, а главное — видел эти препятствия вне себя, в особенности в других людях, и потому осуждал людей. Когда же стал познавать, я понял, что то, что вне меня, то от меня не зависит, что идеал должен быть не вещественный, внешний, а внутренний, духовный, и между ними огромная разница. Я понял, что идеал для меня в своей душе, в проявлении, воспитании в себе Божественных свойств, и что препятствия к достижению этого идеала во мне же. Я же, в каком положении бы ни был, должен итти к этому идеалу, устраняя, разрушая все препятствия, стоящие между мною — частью и цельностью — Богом".
Пристав говорит: „Хотите, я составлю протокол, и околоточного привлекут к ответственности".
— Зачем это? — говорю я. — Ведь Христос устана-

129

вливает закон прощения, любви. Привлекать к ответственности надо совесть его, а как это делать, Христос говорит: „Ударившему тебя по щеке, подставь другую". Надо тому, кто обидит, сделать как можно больше добра, чтобы устыдить его, наказать совесть, заставить страдать ее.
Потом позвали Льва. Пристав написал ему то же самое, и он подписал.
Потом нас повели к полицеймейстеру, также и сестру Льва и еще одного брата Костю (он работал у Скороходова и пришел вместе со Львом в участок). Полицеймейстера не было, и нас повели в участок, до следующего дня. На другой день нас приводят к полицеймейстеру. Сначала он дает проходное свидетельство сестре Льва, потом Косте. Меня же и Льва хотят отправить обратно в участок, так как мы говорим, что губерний и паспортов нет, это самообман, весь мир — дом Божий. Сестра Льва стала просить полицеймейстера, чтобы он дал и Льву проходное свидетельство в Ясную Поляну. Он дал, и она взяла.
Меня же уводят в тот же участок, в котором я сидел в первое заключение. Здесь меня запирают в участковую тюрьму. Здесь 8 человек заключенных. Сначала относятся недоверчиво, потом, когда я рассказал как все было, они стали относиться очень хорошо, дали мне одеяло, делились всем, что им приносили. Спрашивали, отчего я не ем мяса.
Я говорил: — Все живое хочет жить и страшится страданий смерти, и я не в праве отнимать жизнь, ведь я не могу ее вернуть, что цель моя любить все живое; что так же, как я скажу, что все для меня, также можете сказать и вы, и птица, и рыбы, и червячок, что все для него. Все хочет жить.
На другой день в полдень приходить товарищ прокурора и спрашивает у каждого, за что кто си-

130

дит. Ему отвечают. Спрашивает и меня: „За что вы?"
Я говорю: — Помните, меня уже приводили к вам во двор, еще я вам сказал, что все люди братья, весь мир — дом Божий, все дети Божии. Вы тогда велели отправить меня в тюрьму, Теперь также я шел по площади и встретился с околоточными. Они спросили: кто ты такой, какой губернии? Я сказал, что все люди братья, весь мир — дом Божий. Они взяли меня и посадили.
— Вы, кажется, на поруках? — сказал он.
— Да, — отвечал я.
— Сколько вы дней уже здесь?
— Три или четыре, — сказал я.
Тогда он ушел. Заключенные обступили меня и спрашивают, почему я не встал, когда вошел прокурор. Я говорил: — Ведь все же братья, все дети одного отца — Бога.
— Но за это могут наказать, куда-нибудь сослать, — говорят они.
— Ну, что же, везде люди братья, весь мир дом Божий, да и везде может случиться, что кто-нибудь побьет, ранит и даже умертвит. Но все это он может делать с телом, ведь оно не мое, так каждый, кто захочет, может уничтожить его. А вот разумную волю никто не может взять; вот это-то и есть моя собственность, также мысль. Кто может взять ее от меня? А ведь все начинается в мыслях. Прежде чем я говорю и делаю, я мыслю. Значит, дела мои — это мои мысли. Я — это мое мышление. Это тоже моя собственность. Никто не может меня заставить мыслить и делать так, как хочет, он. Например, берут молодого парня, приводят его в город и заставляют присягать и учиться убивать, делаться солдатом. Если только парень поймет, что присяга есть зло, что, предостерегая от этого зла.

131

Христос прямо и ясно сказал: „никогда никому ни в чем не клянитесь вовсе"; если только он это поймет, то откажется от присяги и не будет служить солдатом. Никто не может взять его истинной собственности — разумной воли.
— Да это так, но что можно сделать одному? — говорят они.
— Голубчики, очень много можно сделать, и не только много, но все можно сделать. Кто же, как не я, могу познать самого себя. Кто, как не я, знаю свои мысли. Ваших мыслей, что вы думаете, я не знаю. Свои же мысли я знаю, это мое, это я сам. Все же, что вне меня, то не я и не зависит от меня. Тело могут замучить, умертвить, но душу никогда. Она бессмертна. Поэтому каждый человек может сделать самого себя лучше. Только надо отставать от внешности. Надо стараться видеть в каждом человеке брата, сына общего Отца, проникать до души, несмотря на телесную оболочку. Целью, путеводной звездой, должно быть не вещественное, внешнее, а внутреннее, духовное. Для достижения духовного идеала сам человек своей внешностью служит препятствием, и потому никого не надо обвинять, а только себя.
На другой день утром зовут меня к приставу. Вхожу, там сидит пристав, три околоточных и сборщик податей. Один из околоточных (тот самый, который угрожал мне револьвером перед первым заключением) говорит: „А, Сережа, опять к нам пришел, не хочешь ли покурить?" и подает мне папиросу.
— Нет, не надо, — говорю я, — в табаке яд никотин, от него страшный вред, как для себя, так и для других, особенный же соблазн для детей".
———

132

Тут в разговор вступает сборщик податей, который начинает порицать Л. Толстого за то, что он только проповедует, а сам „ничего не делает". Сережа защищает Толстого и, в свою очередь, обвиняет науку и искусство,
— Да, милые, — говорит он — посмотрите, что люди растят, о чем хлопочут; все, что люди называют наукой, техникой, художеством, все это процветает, только один чудный росток любви забыт. Забыто то, что должно было бы быть основой всего, азбукой жизни. Забыто семя Христа, и называют его именем ненужные, сорные семена.
— Но ведь нужна же наука, нужно же образование, — говорит сборщик податей.
— Первая наука для детей — это жизнь их родителей. Значит, надо делать самих себя лучше. Дети и будут учиться доброй хорошей жизни. Наука — это уменье жить разумно.
— Но, вот, вы без образования не могли бы итти так, как теперь идете, — говорит он.
— Нет, в гимназии я получил образование всех дурных, порочных наклонностей. Если бы я не бросил ее и пошел дальше путем этого образования, то я бы погиб или стал бы нравственным калекой, уродом. Важно не количество, а качество знаний. Если образование не делает из ребенка (маленького животного) человека, не делает его добрым, то это не истинное образование. Все, что выдается за образование, все это, как сорная трава, заглушает то, что воистину нужно: разумную, добрую жизнь. Все, что называют наукой, искусством, все это, как основанное не на камне, не на разумной жизни, не имеет твердого основания и потому не устоит, не имеет религиозной основы. Каковы люди и общество, такова и наука, жизнь, таков и цвет общества — искусство. Все дело в том, каковы

133

люди сами. Прогресс научный, художественный огромен, но он подобен огромной башне, из-под которой вынуто основание. Вот-вот и она упадет и разобьется вдребезги. А прогресса нравственного религиозного очень мало, а ведь только религия дает смысл жизни; дело же науки суметь приложить этот смысл к жизни, суметь устроить жизнь разумно. Глядя трезво на жизнь, нельзя и пользоваться всем тем, что дает наука и искусство, так как без руководства нравственного пользование всем этим приведет к пропасти. Так постепенно, твердо очищаясь нравственно, человек может сделать свою жизнь лучше и быть наукой для своих детей и вообще для всех людей.
— Ну, а как же, вот у вас будут дети, ведь нужно же и их выучить?
— Ну, что же, я сам им наука. Значит, я сам должен сделать себя как можно лучше, а никак не отдавать детей в руки палачей нравственности. Учить детей надо, имея примером хорошего, идеального человека, а не приспосабливаться ко вкусам пустого общества. Для меня такой чудный хороший человек был Христос, и потому, я думаю, что родителям, желающим образовать из своих детей человека, надо жить жизнью Христа и взять за основу воспитания заповеди Христа. Я сам думаю провести жизнь целомудренно, так как семейная жизнь служит препятствием, соблазном для жизни в Боге. Брак — это грех против целомудрия; а распутство — грех против брака. Конечно, если только я не в состоянии буду жить целомудренно, то один выход — это брак, т.-е. взаимное согласие двух людей различных полов иметь детей только друг от друга. Если же человек, живя нецеломудренно, не вступает в брак, то такой человек — несчастный урод.

134

— Но мне кажется, — говорит сборщик податей, — каждый человек непременно должен жениться; иначе, если все мы будем жить целомудренно, то род человеческий прекратится.
— Голубчик, зачем вы заботитесь о роде человеческом, позаботьтесь о себе; ведь вы только себя самого можете знать. Зачем заботиться о том, что вне вас, оставьте это на волю Божию. Попробуйте жить целомудренно, не заботьтесь о других, а заботьтесь о том, чтобы в вас, как в частице рода человеческого, было как можно больше любви, кротости, смирения и тогда вы узнаете, что брак это есть похотливое, затемняющее истину, порабощающее дело. Сейчас же вместе с браком всплывают различные семейные интересы, встающие и заслоняющие Божеское. Появляется животная семейная любовь, стоящая выше любви человеческой, братской, Божеской. Поскольку человек отдается Богу, постольку узы семейные отпадают от него, для него тогда все люди братья, все дети одного Отца, весь мир дом Божий.
— Тогда, если вы хотите жить целомудренно, то лучше всего поступить, как скопцы; иначе очень трудно прожить.
— Нет, брат, поступать, как скопцы, это значить уродовать свое тело, значит итти против воли Бога. Отец мой не плоть, а дух, но я создан духом во плоти, говорил Христос, когда на него находило искушение избавиться от плоти. Да если человек и поступит, как скопцы, то он все-таки не избавится от дурных похотливых мыслей. Не нужно уродовать своего тела, но надо отгонять от себя все порочные похотливые мысли и жить добрыми хорошими мыслями.
Поговорили мы так, и меня отвели в камеру.
На другой день рано утром камеру открыли. Начали там все чистить и ждали весь день

135

прокурора. Заключенным сказали, чтобы называть прокурора „ваше превосходительство". Но он не приехал. С этого дня камера была постоянно открыта, там переделывали печки.
Я сошелся с одним городовым. Он мне принес книгу профессора Тихомирова о бессмертии души и Евангелие. Мы сели на бревнушке на дворе, и я стал читать нагорную проповедь. Городовые и заключенные обступили нас и слушали. Я прочел первую заповедь Христа — „не сердись", — вторую — „не блуди", — третью — „не клянись вовсе", — четвертую — „не противься злому" и пятую — „любите врагов ваших", и объяснил.
Они поняли и были очень взволнованы.
— Вот видите, какое было бы счастье построить жизнь на этих заповедях.
— Да, только трудно, теперь не то время, — говорят они.
— Голубчики, чем же трудно? Ведь это только так кажется, потому что люди сжились с соблазнами, но стоит только отрезвиться, вспомнить, кто мы и какое наше назначение и начать жить по заповедям Христа, неся по доброй воле его крест, тогда увидите что бремя его не тяжко, но радостно и легко.
— Кто знает, как, — говорят они. — Вот, Сережа, поступай к нам в городовые, теперь как раз нужно одного, ты бы мог много нам помочь.
— Нет, спасибо, зачем же мне поступать? Нужно иметь в душе крест. Кто чувствует пустоту духовную, тому нужно что-нибудь внешнее. У кого креста нет в душе, тот вешает его на шею. Спасибо, братья. Надо братьями быть, а не городовыми.
Так постепенно потекла моя жизнь в тюрьме. Иногда мы пилили дрова на дворе. Отношение очень хорошее. Заключенные делятся всем, что им приносят. По вечерам городовые зовут меня в казарму, угощают чаем. Старший из городовых говорит:

136

— Вот, Сережа, страшное зло у нас: почти все городовые пьют водку, прямо не знаю, что делать.
— Одно, что вы можете делать, — это не участвовать с ними, не пить самому и всячески разъяснять им об ужасном вреде водки. Ведь все это является вследствие душевного беспорядка. Привести в порядок свою душу, жить по-Божьи — и тогда не понадобится ни служить городовым, ни пить водку.
Так изо дня в день проходила моя жизнь. Иногда приходил сборщик податей и все обвинял Льва Николаевича, мне же говорил:
— Трудно тебе, Сережа, будет жить так, как ты хочешь, ничего у тебя из этого не выйдет, да и радости никакой... Зачем ты изнуряешь себя? Мяса не ешь. Зачем ты тоже идешь против воли Божией? Раз ты создан телесно, то не надо и изнурять себя.
— Голубчик, не заботься о моем теле, я нисколько не изнуряю его. Я только не хочу быть рабом своих потребностей, хочу освободиться от лишних желаний. Ничего не желать — это счастье 1), и потому приближаться к этому есть большая радость.
— Брось всю эту дурь, — говорит пристав, — живи, как все живут, и ты будешь хорошим товарищем.
— Нет, я хочу итти за Христом, — говорил я.
Как-то незадолго до освобождения пристав сказал мне:
— Сережа, полицеймейстер сказал, что на-днях выпустит тебя.
В участке был еще очень хороший молодой человек, готовящийся в околоточные. Он мне все говорил:
— Поезжай, Сережа, к маме. Зачем доставляешь ей столько страданий?
Накануне освобождения пришел Скороходов и
—————
1) Курсив наш. А. П.

137

принес мне письмо от мамаши. Он сказал, что от прокурора есть предписание выпустить меня, но что многие недовольны, что я наделал очень много хлопот.
Утром в день освобождения зовут меня к приставу и спрашивают:
— Ну, скажите, какой вы губернии, где ваша мамаша, чей вы сын, кто был ваш отец?
— Зачем все это? — говорю я. — Это мираж, самообман. Истина говорит, что все люди братья, весь мир дом Божий, все дети Божии.
— Как же, так, — говорят околоточный и пристав, — нужно же нам написать, полицеймейстер требует. Иначе могут думать, что ты скрывающийся преступник, и могут сослать куда-нибудь.
— То, что мое, того никто не может взять от меня и никто не имеет власти надо мной... Для христианина нет ни правительств, ни судов, ни полиции, ни границ, ни паспортов. Христианство и государство с его механизмом не совместимы.
— Ты говоришь, не надо судов, полиции, — говорит пристав, — но кто же будет наказывать преступников?
— Голубчики, наказание есть понятие, из которого начинает вырастать человечество. Что такое преступник? Что он преступил? Еще больший преступник тот, кто нарушит закон любви, прощения, кто наказывает своего брата. Ведь по закону Христа надо не наказывать, а прощать. Противиться злу надо не злом, а добром, прощением. Злом нельзя пресечь зла. Все порождает себе подобное. Зло порождает зло. Только добро может уничтожить зло. Например, людей, развращенных праздностью и дурным сообществом, сажают в самую полную праздность и в самое дурное сообщество, в тюрьму. Разве это исправляет?
— Да это так, — говорит пристав, — но представьте

138

себе, вас человек начинает бить. Ну, что же, ему прощать?
— Конечно, весь закон Христа в этом. Ударившему тебя по одной щеке, подставь другую. Если кто вас ударит, то вы простите ему. Может быть, он и еще раз ударит, но вы все-таки простите. Только таким образом и можно уничтожить зло. Иначе что же выйдет? Если он вас хватит по уху, сделает зло, вы ему ответите тем же, зло возгорится, как от искры пожар, дело дойдет до убийства и погубит вас обоих.
— Не знаю, зачем его держать? — говорят они.
— Голубчик, кто же держит, ведь вы же держите, вы да городовые.
— Это дело не наше, полицеймейстер приказал нам держать!
— Голубчики, ведь у полицеймейстера только две руки, два глаза, он сам по себе. Как же он может держать меня? Нет, вы держите. Откуда у полицеймейстера столько рук, глаз; все это ваши глаза, ваши руки. А главное, если вы своей совестью сознаете, что не за что меня держать, то зачем же вы делаете противное своей совести, зачем вы отдаете настоящую свою собственность, свой разум, совесть? Ведь это Божье, этого нельзя отдавать.
Все они очень взволнованы. Пристав вздыхает и говорит: „Ну, иди, ходи по двору".
В это время мне приносит милый старичок Степан Степанович обедать. Я обедаю.
Только что кончил обедать, зовут опять к приставу. Вхожу, вижу пристав стоит у телефона и разговаривает с полицеймейстером.
Пристав мне говорит: „Вот тебя решают выслать в Иркутскую губернию".
— Ну, что же, — говорю я, — везде люди братья, весь мир дом Божий.

139

Пристав говорит по телефону: „он говорит, что ему все равно, везде люди братья". Некоторое время молчание. Потом полицеймейстер говорит что-то приставу, а он говорит мне: „Куда ты хочешь, чтобы тебя отправили?"
— Мне все равно, — говорю я.
— К мамаше хочешь?
— Хорошо, — говорю я.
Пристав говорит полицеймейстеру: „Он соглашается". Опять молчание. Потом полицеймейстер что-то говорит приставу, а он мне говорит: „Если ты выйдешь из Майкопа, то полицеймейстер выпустит тебя".
— Хорошо, я пойду в станицу, — говорю я.
Пристав полицеймейстеру: „Он соглашается".
Полицеймейстер что-то отвечает, и пристав говорит мне: „Ну, иди, собирай вещи".
Я иду в камеру. Рассказываю обо всем, отдаю книги городовым и прощаюсь. Заключенные и городовые сердечно желают всего хорошего. Я иду, меня подзывает пристав и говорит:
— Сережа, вот возьми на хлеб, — и дает серебряную монету.
— Нет, спасибо, — говорю я, — меня здесь кормили и сейчас я только что пообедал: не надо. До свидания, — и ухожу.
В Майкопе нахожу Скороходова и с ним еду на другой день на хутор и здесь работаю. У них пахота теперь, ломка кукурузы. Сегодня, 29 сентября, пришел в Майкоп и пишу вам письмо.
Да, голубчики, все это я предвидел еще, когда бросил гимназию. Знал, что всего надо ожидать и быть готовым на все и ко всему установить самые лучшие братские отношения. Все это для меня наука и рост. Я понял, что никуда не надо ездить, от себя не уйдешь, ничего не надо искать вне себя. Надо очи-

140

щать самого себя и свою совесть и тогда, если свет будет во мне, то он будет светить. Да, только в Боге надо искать всякой опоры, а он в каждом человеке. Значит, жить общим Богом, любовью — это и есть совместная работа. Ищите прежде всего царствия Божия и правды его, говорил Христос. Царствие Божие внутри вас есть. Будем же жить правдой Божией, чтобы не только Бог был в нас, но и мы пребывали бы в Боге. Желаю всего лучшего, что в вас самих".

Сергей Попов.

———


141




СВОБОДНОЕ СЛОВО № 3-1903г.

Отказы от военной службы.
Составлено А. Ч.

1.
Во Франции. Суд над Граслэном. *)
(По французским газетам).

28 января предстал перед военным судом 7-го артиллерийского корпуса в Безансоне, рядовой Граслэн, канонир 9-ой батареи, в Бельфорте. Это тот самый солдат, который отказался заряжать пушку и в ответ на увещания своего полковника сказал, что не боится быть одним в таком деле, так как и одно пшеничное зерно, падая в землю, дает 20 на следующий год".
Заседание суда открылось при огромном стечении публики. и вот, при блестящем составе военного суда, при звуках сигналов и бряцанье оружия — столь внушительно действую-
———
*) Смотри о нем же в № 2 периодического обозрения „Свободное Слово" в статье „Отказы от военной службы во Франции".

7

щих на толпу зрителей, — вводится под конвоем подсудимый — скромный и бесстрашный солдатик-крестьянин — который, очевидно, не подвержен внушениям окружающей его торжественной обстановки и военной угрозы. Он смотрит на все окружающее совершенно спокойным взглядом, и на его бледном лице заметно лишь выражение воли и решимости. Он садится, лицом к суду, не обнаруживая ни малейшего волнения, рядом со своим адвокатом. Два часовые с ружьями становятся за ним. Председатель суда, полковник Крэтьен делает оффициальный опрос, из которого публика узнает, что подсудимый родом из провинции Жироманьи округа Бельфорта, что его семья обитает в Тараре на Роне, что он по роду занятий земледелец и до настоящего призыва получил отсрочку по причине своей тщедушности. Затем, по прочтении обвинительного акта, начинается следующий замечательный допрос:
Вопрос: 18 ноября 1901 года, 4 дня спустя после вашего поступления на службу, вы отказались повиноваться вашему капитану, приказавшему вам открыть тарель*) пушки?
Ответ: Я не отказался, я сказал, что — не могу...
B. Почему вы не могли?
Молчание.
В. Вам прочли свод военных законов?
О. Да, полковник.
В. 19 ноября на следующий день, вам было дано то же приказание; вы опять отказались исполнить его. И следующие за тем дни вы продолжаете стоять на том же. Вам прочли кодекс наказаний до пяти раз. Просьбы, угрозы, строгие выговоры не могли преодолеть вашего упорства. Почему вы так поступаете?
О. Иисус Христос сказал: „Не убий! Возлюбим друг друга!" — Я не хотел причинять вреда никому.
В. Ho открыть тарель — не значит повредить кому-либо.
Эти слова вызывают улыбки на лицах присутствующих.
О. Но после мне дали бы ружье, а оно предназначено для убийства, все равно как лемех у плуга предназначен для пахоты.
В. Наконец, вам не следовало рассуждать, когда вам приказывают.
О. Над моими начальниками — людьми, для меня есть Христос.
В. Христос не предписывает не подчиняться законам своей страны.
Затем председатель суда, переспросив его еще раз о причинах отказа, — спрашивает его: что бы он сделал, если бы на него напал кто-нибудь?
О. Я бы не отбивался.
В. Почему?
О. Чтобы не убить его.
В. Что же бы вы сделали?
О. Я бы спасался бегством. (Взрыв смеха в публике).
В. А если бы злодеи подожгли дом ваших родителей и пытались бы убить вашего отца, мать, братьев?
О. Я бы пытался им помешать.
В. Каким образом?
О. Не нанося им ударов.
В. Взглядом, что-ли? Значит, вы не хотите воевать?
О. Не хочу.
В. Соглашаетесь ли вы по крайней мере подчиняться законам?
О. Не для убийства. Пусть меня заставят делать что-нибудь другое.
В. Будете ли вы теперь открывать тарели у пушек?
О. Я бы хотел обещать, но знаю, что не исполню. Я не могу исполнить этого. Это не неповиновение, это послушание моей совести.
В. Ваша совесть должна бы вам повелеть слушаться ваших начальников, как это делают все французы.
Допрос окончен. Во время ответов голос подсудимого несколько раз прерывался от волнения.
Любопытны два свидетельские показания о Граслэне. Одно — его прежнего хозяина, где он работал, в Лионе — свидетельствует, что он „всегда был странен, носился с Еван-
———
*) Задняя часть пушки, куда вкладывается заряд.

8

гелием, проповедывал среди своих товарищей гуманные и религиозные идеи, — при всем том — прекрасный сердцем юноша, который из своего заработка ухитрялся еще помогать бедным семьям работников." „Одним словом, заключает его хозяин, — Граслэн немножко помешан!"
Другое свидетельство военного врача, напротив, доказывает, что во все время периода наблюдения, когда Граслэн был у него в больнице, — он проявил полнейшую нормальность как в здоровье, так и в поведении и не страдал ни алкоголизмом, ни эпилепсией, и никакого изъяна в его организме, ни порока, ни расстройства мыслей у него нет; память у него светлая, жизненные отправления и сон вполне нормальны. Доктор заключает, что Граслэн вполне ответственен за свои поступки. Во время их многочисленных бесед, — он совершенно признавал факты, за которые его обвиняют, он не отказывается от своих идей и не жалеет ни о чем. Он надеется, что идеи эти восторжествуют когда-нибудь в будущем.
Обвинительная речь правительственного комиссара — была очень плоха и лишний раз только выказала несостоятельность защитников военного ремесла. Между прочим он восклицает: „Куда зашли бы мы, если бы всякий оставлял за собой право повиноваться только тогда, когда это повиновение согласуется с его убеждениями политическими или религиозными? Ведь тогда очень скоро не стало бы армии! Граслэн знал, чтт с него будут требовать в полку, если же он хотел избежать этого, он мог бы покинуть родину и отправиться в другую страну, которая более соответствовала бы его теориям. Долг суда положить конец подобным случаям. Обвиняемый увлек уже одного несчастного солдата из гарнизона в Бельфорте *), которого вы осудили на два года тюрьмы. Будьте же строги к тому, кто дал ему дурной пример". . . — Затем обвинитель потребовал применения строгого приговора (по ст. 218 военного устава).
Защитник Граслэна, адвокат Мужо, особенно напирал на искренность подсудимого. Он прочел между прочим большое письмо Граслэна к доктору. Эта исповедь обнажает перед нами всю душу отказавшегося солдата; выросший между грубым отцом и озлобленной от горя матерью, Граслэн дает некоторые сведения о происшествиях, имевших влияние на его душевный склад. Он очень много читал, и любимые его писателя были Эркман-Шатриан, Толстой, Виктор Гюго и Экклезиаст. Защитник закончил свою речь таким образом: „Мопассан, Гюго, Толстой, Ренан разоблачили войну: имена их прославлены. Вы не осудите это скромное существо, которое прилагает к жизни их теории по своему разумению!" Председатель пытается последний раз убедить подсудимого согласиться нести службу; Граслэн, подумав минуту, отвечает решительно: „Невозможно! Все, чтт хотите, но — только не убивать"!
Суд вынес приговор — два года военной тюрьмы.
—————
Дело Граслэна вызвало большие толки во французских газетах. После него, как известно, были еще случаи отказов в войсках, и имена самоотверженных героев — Граслэна, Дельсоля и, на днях, Субигу (вегетарианца) — пугают уже националистов. Они в негодовании называют этих бесстрашных людей „настоящими духоборами", „последователями фантазий Толстого", „анархистами" и пр. и призывают французское правительство к строжайшим мерам прекращения распространения этих „вредных и опасных" для государства идей. Этот переполох среди охранителей старого порядка дает право всем, любящим истинную свободу, радоваться этому верному признаку приближения конца военного, а с ним и капиталистического владычества над народами.

2.
В Австро-Венгрии.

Мы получили сведения, что недавно в Венгрии семь человек из секты Назаренов отказались от присяги и военной службы. Все семеро содержатся в тюрьме. Очевидно, там
———
*) Дельсоль, который сперва был ошибочно назван в газетах „Дересоль" (см. „Своб. Сл." № 2).

9

продолжается упорная борьба между представителями старого и нового начала; и строжайшие наказания, которым там подвергаются отказывающиеся, очевидно только усиливают их стойкость.
В Австрии (по сообщению нашего друга А. Шкарвана) также отказался от присяги и военной службы один молодой художник — Г. Грэзер, находящийся теперь под арестом. О нем подробнее надеемся сообщить в следующем номере.

3.
В России.
Из письма сектанта Елизаветпольской губернии.

„10-го июля я получил сведения с В—го завода, Пермской губернии от сектантов. Был суд, (Екатеринбургская окружная палата), на котором судились больше 20 человек и всех засудили с лишением прав и выселить на вольное поселение в Якутскую область за распространение слова божьего Иисуса Христа и за отказ от военного оружия. Иисус Христос не убивал никого, так и мы не хотим убивать никого. Их 16 семейств, имеют детей штук по семи, и они веры Иисусовой."