Тем временем нам удалось перевезти типографию и бумагу. На бумагу мы истратили свои последние 15 рублей. И поэтому надо было спешить с печатанием, чтобы, выпустив первый номер журнала, собрать подписные деньги и продолжать таким образом и свое дальнейшее издательское дело и свою жизнь. Нам пока не на что было больше жить. До будущего урожая было еще далеко и все наше спасение было только в типографии.

После долгих усилий нам удалось наладить свою типографию и получить желаемого качества оттиск. Приступили к печатанию. Материал для журнала был давно готов. Надо было только набирать, да печатать. Первое время в нашей общине жил хороший наборщик Атанас Зидаров, пожелавший работать бесплатно, как равный товарищ. Он не был нашим единомышленником. И вот благодаря Зидарову, у нас дело наладилось скоро и хорошо. Мы учились у него набирать, прилаживать пресс, печатать.

Но и здесь пришлось во многом разочароваться. Зидаров убеждал нас, что в один месяц мы успеем свободно напечатать около 10 печатных листов. Поэтому мы надеялись, что, отпечатав номер журнала (журнал должен был выходить в размере 4-х печатных листов) и какую-нибудь брошюру, мы будем иметь достаточно свободного времени для того, чтобы работать на огороде – перекапывать или перемотыживать его для весенней посадки. До весны было еще далеко и мы надеялись, что нам удастся, сочетая типографскую и умственную работу с физической, управляться вовремя со всеми своими делами, – и в типографии и на огороде.

Но не вышло так, как нам хотелось. Дело с печатанием подвигалось не особенно заметно. За набором, конечно, не было остановки. Зидаров свободно набирал в день по 8 страниц. И если бы у нас было больше шрифту, он бы мог набирать беспрерывно и работа бы шла спорнее. Но у нас было шрифта только на 8-10 страниц и Зидарову надо было ждать, когда освободится занятый шрифт. Вся остановка оказалась за прессом. Несмотря на то, что мы работали очень усиленно (вставали рано и кончали работу почти в 9 и 10 ч. вечера) мы успевали сделать всего 600-700, самое большое 800 оттисков. А нам надо было печатать свой журнал в количестве 1000 экземпляров. Так что 8 страниц мы печатали в два дня, 16 страниц в пять дней. А весь номер, с брошюровкой и всякими неожиданными остановками отнимал у нас 22-25 дней. Первый номер надо было везти в город, разослать его и снова приниматься за работу. Таким образом, для каждого номера нам еле-еле хватало 30 дней. Воскресения мы праздновали, посвящая их общению с народом.

Иногда, ночью, мы бросали работу и выбегали на двор, чтобы послушать хохот, визг и плач шакалов, резко и грубо нарушающих величавый покой темной, задумчивой ночи. В этом диком концерте было что-то щемящее, дразнящее и приятное. Или до нас доносился грохот разбивающихся о берег волн, – будто звук этот извивался по долине реки, полз по земле, заставляя ее содрогаться. Мы оставляли работу, присаживались у стенки и слушали «салюты» бушующего моря, всматриваясь в красивые, мигающие звезды, усеивающие черное, южное небо мириадами ярких и разноцветных огоньков. Мы вслушивались в тишину ночи, изредка только нарушаемую одиноким и глухим лаем запоздалой собаки. И в этих перерывах любимой работы, чувствуя и сознавая что-то новое, неизведанное и величественное, – мы преисполнялись новой радостью, новым восторгом.

С первого же номера нам стало ясно, что мы будем успевать печатать только журнал и что эта работа займет все наше время, – нам некогда будет заниматься обработкой огорода.

Перед нами встала дилемма: или книгопечатание или огородничество. И эту дилемму надо было решить в ту или иную сторону. Конечно, бросить свое хозяйство мы не могли – это было главнейшая основа и смысл нашей общинной жизни. Можно было пойти на компромисс только в печатном деле. И мы решили всю зиму, до весны, работать всем вместе в типографии, а весной нанять вспахать нам огород, оставить типографию и отдаться только земледельческому труду. Журнал же и брошюры свои печатать в чужих типографиях. Для ведения этого дела отделялись поочередно я и Жечков, так как мы имели возможность, живя в городе, у своих, вести наше общее печатное дело, не затрачивая на себя ни копейки общих денег.

Решив это, мы отдались всецело типографской работе. Можно было работать еще январь, февраль и март. Целых три месяца.


Администрация журнала «Возрожение»


Работа закипела. Один набирает, другой корректирует, двое печатают, пятый складывает отпечатанное и брошюрует готовые листы4. Все в приподнятом настроении. Поем, шутим, сияем. Ведь это мы сами печатаем те книги, те статьи, которые дали нам свет и должны, – мы были убеждены в этом, – пробудить к жизни и осветить и другие души.

Это была поистине творческая работа. Мы вкладывали в каждую печатную строчку всю свою душу. Смотришь на набранное и радуешься. Печатаешь, складываешь, брошюруешь – и все радость и радость. Но вот уже отпечатаны обложки – серые, простые обложки. Номер готов. Мы сияем от восторга. Вот еще несколько дней и вся Болгария услышит голос «Возрождения»!

Приготовив номер, мы принимаемся за наклеивание адресов. Через два дня все уже готово, – мы набиваем переметные сумы, берем лошадь нашего друга (небогатый лавочник Георгий Иванович Керанков), давшего нам землю, и отправляемся в Бургас. Нам предстоит целая одиссея: распутица, реки разлились, нигде нет мостов, броды изменились. Но нам нельзя ждать 28-го декабря мы должны быть в Бургасе и сдать на почту журнал, чтобы подписчики получили его аккуратно к первому числу. Накрываем сумы плащом и двое из нас отправляются смело в путь. Переходя реку, друзья наши чуть не утонули, а вода чуть-чуть не унесла наше «Возрождение». Но лошадь сделала последнее усилие и вышла на берег. Сумы намокли. Так что, несмотря на все наши труды, журнал потерял свою «изящную» внешность. Но мы не отчаиваемся. Теперь надо собрать денег, купить бумагу и продолжать печатанье. Жечков, Жеков и я разъезжаем по окрестностям Бургаса, собираем с подписчиков на скорую руку несколько сот франков, возвращаемся в Алан-Кайряк с тюком дешевой бумаги и снова закипает в нашей маленькой типографии работа. Так вышли второй и третий номер журнала и несколько брошюр.

В первом номере журнала мы напечатали свое религиозно-философское «кредо» – «Новое понимание жизни» Толстого.

В третьем же номере мы поместили свой общественно-анархистический «символ веры».

О «Возрождении» заговорили. Передовые журналы и газеты хвалили наш ежемесячник за его серьезность и разностороннюю разработку всех вопросов жизни с точки зрения своего мировоззрения. Но за то против нас поднялась вся реакционная пресса.

– «Опять слышна проповедь прежнего богомильства, погубившая древнеболгарское царство! И эта проповедь снова разносится в тяжелую годину нашего молодого царства. Правительство должно принять меры против этой смелой общины анархистов».

Таков был общий клич литературных блюстителей современного порядка. Но правительство не спешило расправляться с нами. Мы не были так страшны, как это казалось издали трусливым газетчикам.

Но вот случилось в Болгарии событие, имевшее серьезные последствия для издательского дела у нас. Молодой человек, из чувства личной мести, застрелил на улице министра-президента Петкова, шефа реакционной партии стамбуловцев. Этот акт был признан за попытку оппозиционных партий ниспровержения правительства. Ради ограждения себя, правительство издало закон против печати, неслыханный раньше в Болгарии.

Во-первых, каждый хозяин типографии должен зарегистрировать у правительства свою типографию.

Во-вторых, каждый журнал или газета должны иметь ответственного редактора с высшим образованием.

В-третьих, преследуются законом все те произведения, нападающие на существующий порядок, на церковь и на воинскую повинность.

В-четвертых, нарушители этого закона караются штрафом от 500–5000 франков, или тюрьмой от одного года до пяти лет.

Всей своей издательской и типографской деятельностью мы шли против этого нового закона.

Наша типография не была зарегистрирована. У нас не было редактора, – журнал издавался безымянным редакционным комитетом. Каждый номер журнала и каждая наша брошюрка с первой до последней строчки, были проповедью против существующего порядка, церкви и воинской повинности.

Продолжая свое дело, мы должны были ожидать полного разгрома его и, вдобавок, – тюрьмы. Надо было обдумать свое новое положение. Мы собрались, чтобы решить: как быть? Все были взволнованы. Надо было или держаться на своей позиции до конца или сдаться сразу, втиснув в норму законности всю свою жизнь и всю свою деятельность. Мы решились на первое – стоять на своем посту до конца, не уступая ни в чем.

Но закон этот был чужд всем болгарам и ни один правительственный чиновник не взялся приводить его в исполнение. Только в Софии, на глазах министров, конфисковали несколько раз политическую газету «Балканска Трибуна». И только.

Каждый народ имеет известную, определенную, зависящую от его развития степень произвола, дальше которой он не позволяет…

Наш народ не мог перенести этого закрепощения мысли и стряхнул с своих плеч реакционное правительство....

Но вот пришла весна, растаял снег, зашумели реки, заквакали лягушки. Помню чувство радости и оживления охватившее нас, когда мы впервые, сидя вечером около своего домика, услыхали кваканье лягушек, этот голос пробуждающейся весны.

Солнце уже припекало, трава и лес зазеленели. Все ожило.

Пора, значит, за работу!

Мы закрываем типографию, строим себе на огороде шалаш, перебираемся туда и приступаем к посеву.

Больше всего посеяли мы фасоли и потому что на нее большой спрос в наших краях и потому что она была главной частью нашего питания. Засадили также порядочный кусок картофелем, луком и чесноком. Остальную землю заняли бахчой, баклажанами, морковью и другими овощами.

Работали мы и здесь усиленно, хотя, кажется, тоже непродуктивно. Худшими работниками на огороде оказались я и Жечков.

Вставали мы утром рано и начинали мотыжить огород. Дежурный раскладывал костер и варил чай все в той же неизменной кастрюльке, в которой варилась и фасоль. Чай у нас был не китайский, и не цейлонский, а свой, местный и свежий. Мы собирали тут же рядом по полянкам и под кустиками клубничные и земляничные листья и варили из них ароматный, вкусный, янтарного цвета, напиток. Для усиления запаха и вкуса чая мы прибавляли к нему еще и цвет мяты. Пили мы этот чай с большим удовольствием.

Когда чай бывал готов и солнце подымалось высоко, дежурный давал сигнал. Мы сейчас же бросали работу, бежали к речке, купались и, освеженные, шли в шалаш. После завтрака, отдохнув немного, мы снова шли на работу и работали так до обеда. Тяжеловато бывало работать в те знойные летние дни. Солнце жжет, воздух дрожит от зноя, и мы, наклонившись, бьем и бьем мотыгами твердую, засохшую глину.

Солнце уже над самой головой. Все мы чувствуем усталость и то и дело поглядываем в сторону костра – не слышно ли свистка. Наконец, доносятся знакомые звуки сигнала. Мы бросаем работу и опять бежим прохладиться в речке.

Обед у нас все один и тот же: неизменная фасоль, с постным маслом и перцем. Только когда появилась своя зелень, мы начали разнообразить пищу.

После обеда все расползаются по своим углам: кто под шалаш, кто в кустах, кто под тенью дуба. Один спит, другой созерцает, третий читает или пишет.

Так, в физическом бездействии и отдыхе, проводим мы время до 2-х, иногда до 3-х часов. Потом идем опять на работу и работаем до тех пор, пока не зайдет солнце.

И опять купаемся, и поужинавши, идем, кто спать, кто читать, кто писать.

Когда у нас не хватало дров, мы бросали раньше, чем обыкновенно работу и, забравши топоры и веревки, шли в лес всей компанией, чтобы заготовить себе запас на несколько дней. Я и до сих пор не могу забыть той радости, какую давала нам эта работа-прогулка. Зайдем в глубь леса, разбредемся в нем во все стороны и ищем сухих веток, полусгнивших пней или уже срубленных кем-нибудь стройных дубочков. Мы избегали рубить живые деревья.

Неожиданно и пугливо, как будто боясь нарушить покой леса, разносятся равномерные и сильные удары топора, отдаваясь то протяжным и глухим, то коротким и резко-отчетливым эхом в соседних балках. А сквозь деревья, за горами, виднеется красивый диск и багровое зарево заходящего солнца. Кто-нибудь запоет крикливую песню, обрывая ее, чтобы услышать свое эхо.

Но вот дров достаточно; мы нагружаемся и медленными, осторожными шагами спускаемся к речке. Внизу, на полянке, садимся отдохнуть. Плечи болят от веревок, но боль эта приятна нам, – так, ведь, носят себе дрова все бедняки, вдовы и сиротки.

И чувствовать себя в рядах «последних», быть среди природы, ждать от нее всего необходимого тебе, всматриваться в ее красоту, сознавать себя частью общего и прекрасного – было для нас безграничной радостью.

Иногда, ночью, мы раскладывали костер и рассаживались вокруг него. Пламя с треском освещает своим бледно-розовым светом окружающие деревья. Слышен вдали однообразный, и монотонный шум мельничного камня. Тут же сбоку тоскливо трещит кузнечик. И все эти звуки, и бледные тени окружающих деревьев, и черное небо и яркие звезды, – все это навевает какое-то тихое, грустное, тоскливое чувство. Все следим и смотрим в огонь. Кто-нибудь подбросит дров, огонь вспыхнет, затрещит, деревья выступят ярче на черном фоне окружающей ночи, и опять притихнет костер. А мы все сидим и смотрим. О чем думаем? Больше чувствуем. Чувствуем присутствие чего-то темного, тихого и безграничного. И чувство это наводит грусть, – мы все еще не приобщены к чему-то близкому, своему. У нас мало любви, мало терпения и кротости.

Иногда с соседних вершин послышится плач и хохот шакалов. Вдали отзовется одинокий тоскливый вой. И опять все затихнет, – слышен лишь однообразный мотив кузнечика и сонный стук мельничного камня.

А то я любил ночи без огня, без разговоров. Залезешь на дуб, в свою воздушную постель, и молчишь и смотришь на черное небо, с его горящими, как фосфорные огоньки, звездочками. И вспоминаешь свои стремления к лучшему, свои мечты и свои ошибки и каешься и любишь, и хочешь единения и с этими далекими звездами, и с друзьями, спящими крепким сном тут же возле, и с теми зверьками, осторожные шаги и звуки которых доносятся в тишине ночи...

Но проза жизни возвращала нас к земле. Нам с каждым днем приходилось видеть свои неудачи и ошибки, неизбежно ведущие к распадению общины.

Благодаря тому, что мы вспахали огород не осенью, а весной, когда в почве было еще много сырости, земля стала тверда как кирпич. Работа на ней была очень тяжела и посеянное пропадало. Фасоль росла бледная, низенькая. А к тому в нее повадился заяц и здорово обгрызал ее. Так что с фасоли мы не надеялись получить дохода. Картофель заболела какой-то болезнью и почти вся сгнила. Бахча тоже была неважная. Только лук и чеснок были хороши. Но то, что они могли дать нам, было слишком мало для того, чтобы нам прокормиться. Надо было думать насчет следующего года. А ничего утешительного не было впереди. Видно было, что все наши планы и надежды рушились. Неизбежно должна была разрушиться и община – ей нечем было держаться. Нечем и в духовном и в материальном смысле.

Но на выручку нам пришло правительство. В то самое время, когда община доживала свои последние дни, к нам явился полицейский и объявил, что мы должны оставить Алан-Кайряк в 48 часов, если не хотим быть разогнаны силой.

Мы были рады кончить героически.

Но, оставляя общину, мы имели другое дело, которому отдавались с большим энтузиазмом. Это было наше издательство. Увидав свою непригодность к земледельческому труду и к осуществлению общины, мы занялись тем трудом, который был нам по способностям и по силам. «Возрождение» разрасталось и крепло. Вокруг него образовывался все больший и больший круг друзей и единомышленников. Брошюры нашего издательства распространялись среди всех слоев общества. Нам удалось создать, несмотря на многие затруднения, образцовый журнал и большое издательство своего направления.

Задачи «Возрождения»5 очень широки и если ему удастся осуществить их, его влияние и значение в Болгарии будет громадным и неизмеримым. «Возрождение» должно дать все лучшие, религиозные, философские, нравственные, социальные и художественные произведения авторов всех времен и народов. Оно должно дать серию биографий и изложений учений лучших представителей человечества; обширную популярную библиотеку, знакомящую народ со всеми теми лучшими и важнейшими знаниями, которые добыты человечеством во всех областях науки. Наконец, оно даст детям все те лучшие художественные, исторические и научные труды, которые бы помогли им разобраться в жизни и в знаниях.

№5, с. 170-176

VII

Заключение

Почему распалась община «Возрожденцев»?

Потому же, почему рушились и все подобные попытки устроить новую, лучшую, идеальную жизнь.

Во-первых, мы были слишком неопытны, чтобы устроить и вести хорошо свое хозяйство. Кроме того, не умели и не могли работать. А чтобы в наше время человек мог жить трудами рук своих, он должен очень много и хорошо работать, и мало требовать и тратить на себя.

Во-вторых, условия, среди которых мы поселились, были в высшей степени неудобны не только для жизни и физической работы, но, главным образом, для нашей издательской и журнальной работы.

Но все это такие неблагоприятные условия, которые можно было как-нибудь устранить или преодолеть, переменив место, сделав большие физические усилия и т.д.

Но была еще другая причина, важнейшая причина распадения Алан-Кайрякской общины. Это та же самая причина, которая вызвала крушение и всех других общин, существовавших до сих пор. Причина эта, во-первых, наша негодность, наша неподготовленность к такой форме жизни, где требуется много любви, смирения и кротости, где нужно отрешиться раз навсегда от своей амбиции, своей гордости, своего желания, чтобы все делалось так, как я нахожу это нужным, как мне этого хочется; а, во-вторых, сложность, тяжесть и, пожалуй, ненужность той казарменной формы жизни, в которую вылилась наша община. Эта форма, требуя непрерывного ограничения себя, давила нас, не давая нам радости. Той радости, которая делает жизнь человека легкой.

Можно вести общее дело хорошо, вести его с любовью и без корысти; но внешние формы этого дела должны обязательно быть таковы, чтобы в них личность, с ее индивидуальными качествами, стремлениями, достоинствами или недостатками, с ее инициативой, была свободна.

Вступая в новую, общинную жизнь, большинство из нас делало это не столько ради удовлетворения своей духовной потребности, сколько из желания устроить более справедливую, честную и, главное, святую жизнь, которая бы служила примером для окружающих, доказывая им вместе с тем, правильность и возвышенность нашего миропонимания.

Вышло так, что не мы устраивали жизнь по своим силам и подготовленности, а сами подгоняли себя под те внешние формы отношений и жизни, которые считали хорошими, нужными, обязательными. Благодаря этому, вся наша жизнь была натянутой, тяжелой. Мы висели как бы в воздухе. «Если живем внешне-святой жизнью, то, значит, и самим надо быть святыми, или, по крайней мере, поступать свято». Так мы думали и понимали. И вследствие такого ложного представления, мы были в высшей степени строги и требовательны как к себе, так и к своим друзьям. Мы требовали от себя и от других членов общины святости. Наше положение было положение человека, ходящего на ходулях и всегда рискующего упасть и разбиться. И мы падали и разбивались, – и в своем самочувствии и в своих взаимных отношениях.

Эта строгость к себе и к другим не проходила даром. Мы сердились на себя, сердились друг на друга. Мы взаимно осуждали друг друга, раздражались, обижались.

Вспоминаю несколько инцидентов из нашей общей жизни, которые ясно показывают мне теперь, в какое ложное положение поставили мы себя в своих взаимных отношениях.

Стол для еды был сделан у нас на высоких ножках, для того, чтобы мы, обедая стоя, удовлетворяли свою потребность в еде быстро и без лишней болтовни за едой. Из мебели у нас был только один стул. Конечно, обедать после тяжелой работы, не садясь, не совсем-то приятно. И так как стул был свободен и на него никто не садился, то один из общинников однажды уселся на него. И так как на другой день опять никто другой не сел на стул, тот же общинник начал постоянно пользоваться им. Я как человек «строгий и принципиальный» обратил на это внимание. Собственно говоря, я просто, что называется «отцеживал комара, поглощая верблюда». И вот раз, за обедом, я задал такой вопрос:

– Должен ли христианин пользоваться той вещью, которая не может быть достоянием всех окружающих?

Все ответили, что не должен, так как это было бы нарушением закона любви.

Тогда я спросил:

– Правильно ли, в таком случае, чтобы Коматов пользовался стулом, когда другие стоят и им не на что сесть?

Вполне резонно Коматов ответил:

– Ведь стул же стоит так, пустой. Никто не садился на него. Я и воспользовался им. Но я готов отдать его сейчас же первому пожелавшему.

Конечно, этот разговор оставил тяжелый осадок во всех, особенно в «провинившемся» общиннике. Я почувствовал, что с этого дня Коматов не упускал случая относиться ко мне тоже «принципиально».

Или еще другой случай.

Надо было, чтобы общие деньги хранились у одного кого-нибудь из нас. И так как жизнь общины началась на те сбережения, которые мы сделали, живя в Швейцарии, то деньги с самого начала хранились то у меня, то у Жечкова. Марки находились в столе и ими мог каждый свободно пользоваться, так что на счет почтовых расходов не могло возникать между нами споров. Но наша пища была в высшей степени простой и, главное, однообразной. И каждому, понятно, хотелось поразнообразить ее чем-нибудь. Ну, купить на копейку орехов, халвы или еще каких-нибудь сластей. Держа у себя деньги, мы с Жечковым позволяли себе это, так как это были копеечные расходы. Но у других не было своих денег, а мы сами не догадывались предложить им их, ожидая, что они сами просто потребуют их у нас, когда им понадобятся. Но вышло не так. Нашим друзьям было неловко просить денег, хотя они и нуждались в них. Чувство ли досады, или простая принципиальность вызвали в них протест и негодование. Раз Коматов подошел к Жечкову и сказал ему:

– Почему это ты держишь у себя общие деньги и один пользуешься ими?

– Ведь надо же кому-нибудь держать-то их? – ответил Жечков. – На, храни ты их, я не имею ничего против.

Но Коматов отказался.

Помню еще другой случай, очень мелкий и незначительный, но вызвавший целую бурю в наших взаимных отношениях. Собственно говоря, именно такие «мелкие случаи» наполняли тревогой и мукой нашу общую жизнь и вели к ее распаду. Если бы мы устроились больше по «мирскому», определив заранее и свои взаимные отношения, и свои обязанности, и все свои права, то, наверное, большая часть этих «мелких случаев» отпала бы сама собой и наша жизнь и наши отношения были бы более определенны и поэтому более спокойны и любовны. Но мы избегали этого, боясь, чтобы у нас не запахло внешним, писаным законом. Отрицая власть, мы боялись всякого установления. Нам казалось, что в жизни христианина ничего не должно быть заранее определенного. Христианин должен исполнять каждую минуту только требования любви. Это был неправильный взгляд, имевший много тяжелых последствий в нашей общинной жизни. Я даже склонен думать, что в нем основная причина распадения общины.

Но я хотел рассказать про «мелкий случай».

Как я уже говорил, жизнь наша была очень бедна и пища в высшей степени однообразна. Фасоль и хлеб, хлеб и фасоль. В фасоль лили так мало масла, что еле был слышен его привкус. Зато лакомством для нас был чай. Пили мы его в накладку. И потому сахару шло очень много. Некоторые из нас, желая увеличить питательность завтрака, разбивали сырые яйца, которые приносили нам крестьяне из любви к нам, в благодарность за медицинскую помощь Николова, и мешали их с чаем. Это нравилось им. Между тем денег у нас становилось все меньше и меньше. Надо было еще больше сократиться. Конечно, мы и не думали отвыкать от еды. Работать приходилось много, так что от хлеба и фасоли нельзя было и думать отказаться. Употребления масла мы сократили до последней степени. Оставалась только одна статья: сахар. Можно было уменьшить его употребление. Можно было класть по одному куску в стакан, или пить чай в прикуску, или просто не употреблять его, – пить чай, как говорится, в «постном виде».

И вот мы с Жечковым, в качестве не только кассиров, но и людей, на которых, главным образом, лежала обязанность находить средства для нашей общей жизни, предложили на общее обсуждение вопрос об уменьшении расхода сахара.

Это наше предложение вызвало недовольство почти всех. Всем казалось, что лишиться и сахара нельзя. Жить так нельзя будет, сил не хватит.

Но это недовольство обрушилось не на жизнь, которая требовала этих лишений, а на нас с Жечковым. Мы с ним часто ездили по делам журнала в город, жили у своих и поэтому имели возможность время от времени «упитываться». Это-то обстоятельство было поставлено нам в упрек. Досада и негодование были слышны в этом упреке. Нас даже осудили за то, что, часто разъезжая, мы освобождаем себя от работы, от той физической работы, которая лежит на них, других общинниках. Конечно, друзья наши не хотели и думать о том, что только благодаря нашим разъездам было возможно всем нам жить и кормиться. Разъезжая, мы продавали свои издания, собирали деньги с подписчиков и только благодаря этому можно было всем нам и жить и продолжать свое дело в то время, когда мы еще не получали ничего от своей работы на огороде.

Множество подобных инцидентов делали нашу жизнь все тяжелее и тяжелее. Но мы надеялись, что все это пройдет, что наши отношения уладятся. Что все это простые и небольшие трения вследствие разности характеров. Мы не видели своей основной ошибки. Часто все мы жили в ужасном напряжении. Жизнь общины, с ее трудностями и лишениями, с ее постоянным ограничением не только своих физических потребностей, но и своих личных особенностей и привычек, – делалась невыносимой. Осуждения и злость часто выливались на нас, инициаторов общины. Раз даже Коматов сказал мне, что вся тяжесть нашей жизни происходит от моего давления и произвола и что я сделаю очень хорошо, если покину общину. Но были периоды, когда все мы стряхивали с себя это нехорошее состояние. Большей частью это бывало по вечерам, когда мы, бросив все дела и заботы, садились около шалаша, под красивым и тихим звездным небом, грея свое усталое тело теплом костра или слушая в общей комнате то задумчивую, то веселую, бойкую игру Жечкова. Он играл, как настоящий артист, вкладывая в звуки своей скрипки всю силу и широту своей чистой и восторженной души. И вот в наши души входил покой. Снова загорался тот энтузиазм и та вера в жизнь и людей, которая собрала нас на эту новую, непривычную и часто очень тяжелую жизнь. Все делались ласковыми, веселыми. Начинали снова мечтать о своей общей жизни, о тех делах и подвигах, которые ждали нас на нашем пути. И жизнь наша начинала идти плавно и радостно. Видно было, что нас связывало что-то такое, что было выше наших слабостей и недоразумений. Это-то связывающее осталось у нас и после того, как распалась община. Один из общинников ушел от нас, проклиная тот час, когда явился в Алан-Кайряк. Но не прошло и нескольких месяцев, как он, встретясь с нами, просил простить ему его грубые слова, утверждая, что все-таки мы ему самые близкие люди на свете.

Да, в устройстве общины было что-то роковое, что неизбежно вело ее к распаду. Я часто говорю себе: если дьявол захочет найти такую форму жизни, при которой люди больше всего бы разъединялись и ссорились, то он не задумается выбрать «христианскую общину».

Роковым в нашей общине было то, что эта жизнь была сначала и до конца искусственной. Мы хотели создать совершенную общую жизнь, не освободившись заранее от мельчайших своих слабостей. Мы слишком еще были заняты самими собой, а хотели жить так, будто отреклись от себя. И жить хотели так не столько ради себя, ради Бога, сколько для людей, чтобы привести их к Богу. Поэтому мы больше старались показать людям, как хорошо живем, чем чтобы делать усилия жить на самом деле хорошо в своих постоянных взаимных отношениях.

Удивителен был наш страх перед общественным мнением. Уходя от общества, среди которого мы выросли, от его понятий и привычек, мы делали это смело, не задумываясь ни на минуту относительно своей правоты. Но живя по-новому, мы хотели чтобы это же общественное мнение, от власти которого мы как будто освободились, относилось к нам хорошо, указывало бы на нашу общину как на пример хорошей, цельной и последовательной жизни. Поэтому мы радовались, когда узнавали, что по всему округу народ говорит о нас, как о праведниках. Мы всячески старались разгласить не только по всей Болгарии, но и за границей о нашем деле6. «Как же, помилуйте! Устроили такое хорошее дело и люди не знают о нем. Надо им сообщить об этом». Да, мы были убеждены, что уже сделали то важное дело, за которое только что принялись. Мы боялись по детски-наивно, чтобы как-нибудь люди не сказали, что в своих отношениях и между собой и к людям мы поступаем не по-христиански, против своих убеждений.

Когда мы только что собрались в Алан-Кайряк, к нам пришел бедный мужик, хромой. Но жена его была здоровая и работала на всю семью. Сам мужик вязал веники и имел сносный заработок. Но ему нужна была земля, где бы он мог посеять траву для своих веников. И вот он решил обратиться к нам и попросить отделить ему несколько сажен земли. Земли у нас было мало, так мало, что не хватало на наше прокормление.

– Но как же отказать? Раз человек просит у тебя, ты, как христианин, должен дать ему. И будешь давать до тех пор, пока не останешься гол, как сокол.

Так говорили мы, а в душе чувствовали, что это не так, что раз взяли землю, то должны и работать на ней, что этот безземельный крестьянин должен просить и требовать земли у тех, кто имеет больше, чем может обработать своими руками. И что отказав ему мы не совершим несправедливости, тем более, что просящий мог бы найти везде земли, имея, как мы узнали потом, деньги, чтобы заплатить за ее аренду.

Все-таки мы отказали крестьянину, потому что один из нас, Цонко Николов, сильно восстал против этого. Но нам было неловко за то, что «поступили не по-христиански». А нам так хотелось, чтобы все наши поступки были «христианские» или, по крайней мере, чтобы окружающие нас люди считали их таковыми.

В нашей жизни был еще один характерный случай, указывающий на этот страх перед общественным мнением.

Наши русские знакомые пристроили к нам парня малоросса, бежавшего из России из страха попасть в тюрьму за революционные грехи. В первое время Трофим выдавал себя за нашего единомышленника. Постоянно возился с Евангелием, говорил, что агитировал солдат, чтобы не стреляли в народ и не служили, и что за это ему грозила вечная каторга, чуть ли не виселица. Он сначала старался работать, говорил о значении труда, интересовался нашими издательскими делами. Но когда он понял, что у нас можно жить, не прикидываясь христианином, он начал открыто «критиковать» Христа и Толстого и нападать на нас. Теперь он курил без конца и пел свободно, среди болгарских гор и лесов, вдали от русской полиции, революционные песни.

Этот молодой человек был характерный тип просвещенного революционерами человека из народа. Флегматичный, малоразвитый, ленивый Трофим был уверен, что он замечательный человек, что та «душевная драма», которая имела место в его жизни, имеет значение не только для него самого, но и для всех.

У нашего Трофима зрел смелый план. Он должен написать свою автобиографию, рассказать миру историю своей жизни – как дома батько его бил за то, что не хотел работать, как он сбежал от него, как работал на железной дороге и как просветился социал-демократической мудростью и т.д. и т.д. И так как днем у нас было слишком шумно, то он выбрал для своих литературных занятий ночное время. И вот он начал отчаянно и беспросыпно спать днем, вставая только когда раздавался свисток, зовущий к еде и начинал жить и работать только тогда, когда мы ложились спать. Что он писал, не знаю. Никто из нас не знал, – мы боялись интересоваться, а то пришлось бы читать или слушать большие, толстые черновики автобиографии друга. Но надо отдать справедливость: молодой писатель из России работал очень усердно. Он не вставал из-за стола почти всю ночь.

Эти ночные литературные занятия не очень нравились нам. При свете лампы мы спали плохо. Кроме того, жалко было, что здоровый и сильный парень не участвует в наших работах и пользуется нашими трудами.

Долго мы терпели, наконец, кто-то из нас сказал ему, что он должен работать вместе с нами и не расходовать по ночам так много керосину.

Трофим пришел в негодование.

– И это называется христианство? И вы считаете себя последователями Христа? Лицемеры! Вы не даете мне свободы. Я буду работать тогда, когда захочу. Если же вы будете и впредь мешать мне, стесняя мои действия, то я уйду от вас. Пусть буду я голодать в незнакомой Болгарии, но я всем расскажу, какая это христианская община находится в Алан-Кайряке.

Как мы испугались этих слов! Особенно испугался я.

– Боже мой, он пойдет и скажет людям и люди будут нападать на нас за то, что мы не приютили у себя изгнанника.

Мы знали, что не повинны ни в чем, но нам не хотелось, чтобы люди говорили плохо, не про нас (каждый отдельно не боялся этого для себя), а про нашу общину. И мы начали просить обиженного Трофима не уходить от нас, жить и работать, как хочет и знает. Трофим простил нас великодушно и остался жить с нами...

Мне хочется в последний раз указать на то, что наше стремление к внешней святости, кроме других разрушающих причин, было тем камнем преткновения, который делал невозможной ту форму общежития, которой мы добивались.

Основывая свою общину, мы решили, что она будет анархистической. Мы не будем платить податей, не будем зарегистрировать типографию, не будем иметь никакого дела с властями, не будем идти в солдаты и т.д. и т.д. И я уверен, что все, повинуясь мнению общины, пошли бы без страха на страдания, на смерть, но не отступили бы ни на шаг со своей позиции. Но правительство не трогало нас и поэтому не дало нам повода показать свою смелость. Раз только пришел к нам сборщик податей и потребовал от Андрейчина и Николова заплатить дорожный налог. Они отказались. Мотивировали же они свой отказ не только тем, что не хотят иметь никакого дела с правительством, но и тем, что собираемые с народа деньги идут не на нужды этого же народа, а расходуются на проведение хороших дорог между городами для удобства богатых и сильных. Они подсчитали сборщику, сколько приблизительно денег взяло правительство с одного Алан-Кайряка, за последние 30 лет. Выходило что-то больше 25000 франков. А по какой дороге ездят мужики? По крутым склонам, через быстрые реки, по непролазной грязи, проезжая расстояние в 40 верст в два и три дня7.

Отказ наших друзей не вызвал никакого преследования, так как сборщик не донес об этом своему начальству.

Рассказывая об этом, я хочу указать на другую сторону нашей общинной жизни. Тот самый Николов, который смело и категорически отказался платить подати, несколько месяцев спустя, после распадения общины поступил на казенную службу. Когда я спросил его, почему он сделал это, Николов ответил:

– Там, в общине я не уступил бы ни в чем, если бы даже резали меня на куски. Но, выйдя из общины, я поступаю по-своему, по своим силам.

Вот она внешняя святость, убивающая еще в зародыше общинную жизнь. В общине поступают так или иначе не потому, что этого требует непосредственный внутренний голос каждого общинника, а только потому, что это необходимо для престижа общины, «святой формы».

Разве такая жизнь, где люди поступают не свободно, где они ступают не своими ногами, чувствуют не своим сердцем и говорят не своими устами, могла бы быть радостной и заключать в себе возможность дальнейшего развития?

Никогда.

Создавайте такую внешнюю жизнь, которая бы вытекала из вашего духовного роста, и вы будете жить жизнью цельной и будете двигаться вперед. Будете двигаться не только сами, но двигать и окружающих вас.

Вы шьете себе одежду по своему росту, чтобы она не была ни слишком широка, ни слишком узка. Так же создавайте себе и внешнюю жизнь по своим духовным силам, чтобы она не была ни чересчур тяжелой и несносной для вас по своей возвышенности, ни чересчур противной по своей мерзости и гадости.

Не бойтесь компромиссов, встречающихся в вашей жизни, но глядите на них трезво. Смотрите на них, как на нечто такое, чего вы еще не в силах преодолеть, но что вам обязательно надо пройти. Никогда не оправдывайте их ни перед собой, ни перед людьми. Шаг за шагом, усилием своего сознания, приучая себя к добродетели и чистоте, уходите вы от них, совершенствуя себя и свою жизнь. Если вам противна современная жизнь, уйдите от нее, – и внешне и внутренне. Но не натуживайтесь чересчур, чтобы сразу же сделать себя святыми или создать праведную общую жизнь.

Устраивайте кооперации, поселки, колонии, общины, монастыри, – что вам по силам и дает вам радость.

Работайте над собой, совершенствуя себя. Изжив одну форму личной или общественной жизни, бросайте ее без сожаления и идите вперед. Пусть ваш совершенствующийся дух находит себе все новые и новые формы и одеяния, не дорожа ничуть старыми, как не дорожим мы изношенной одеждой и с радостью отдаем ее первому пожелавшему взять ее.

Важен раскрывающийся дух человека, неизбежно возвращающийся к Богу, а не те временные формы, в которые он выливается в своем беспрерывном развитии.

Хр. Досев



--------------------------------------------------------------------------------


1.Если бы мы не считали себя учителями-проповедниками, а их той темной массой, которую нам надо просвещать, мы бы могли очень многому поучиться у этого столь много страдавшего и испытавшего народа. Мы бы могли увидеть и узнать его душу, его жизнь. Узнать то, чего не дала и не могла дать нам наша обеспеченная жизнь и наша книжная мудрость. Но наше учительство, подобно занавесу, скрыло от нас эту жизнь и это знание.
2. Разъезжая по Болгарии с целью распространения наших изданий, Жечков заболел брюшным тифом и умер в Софии, в Александровской больнице (в сентябре 1907 г.). К болезни, страданиям и близкой смерти он, как религиозный человек, относился спокойно. Доктора убеждали его подкрепить свой «надорванный вегетарианским режимом» организм питательным мясным бульоном. – «Нет, не надо! – ответил он. – Почему моя жизнь важнее жизни того теленка, соками которого я будто бы подкреплю себя?!». При его уходе из этой жизни был Андрейчин. В одно из свиданий (оказавшееся последним) Андрейчин наклонился к Жечкову, чтобы поцеловать его. Он хотел этим выразить ему свою любовь. Тихим, угасающим голосом Жечков спросил: «А ты не боишься заразы?». В ответ Андрейчин прильнул к его губам и нежно и долго поцеловал его.
3.Так как, живя в отдаленном Алан-Кайряке, мы были почти лишены почты, столь необходимой нашему издательскому делу, то мы были принуждены, несмотря на все неудобства, оставить редакцию и контору в Бургасе. Надо было кому-нибудь из нас отделиться и жить постоянно в Бургасе. Это было неудобно и нежелательно. И вот из этого большого затруднения выручил нас Жеков.
4.Всех нас, вместе с Зидаровым, было шесть человек. Пятеро работали в типографии, а шестой стряпал, – каждый день на кухне дежурил новый член. Наша кухня была несложная и поэтому отнимала у повара мало времени. Утром: чай из мяты и земляничных листьев или «попара» – остатки сухого хлеба, облитые кипятком и жаренным постным маслом. На обед неизменно фасоль, с жареным луком и красным перцем. На ужин остатки фасоли или чай. Все эти кушанья приготовлялись в одной и той же кастрюле. Иногда поверх чаю плавало постное масло. Изредка в нашем меню появлялись яйца, кислое молоко, сыр, картофель. Это были подарки нам за медицинскую помощь Николова. В день дежурства каждый спешил выстирать и починить свое белье, «принять ванну» в небольшом корыте, написать письма, испечь хлеб, если это было нужно, погулять, отдохнуть. Хлеб наш был из цельной муки, без дрожжей, без соли, замешанный на холодной воде. Это было нечто твердое и несъедобное. Но мы имели хороший аппетит и ели все с удовольствием. Иногда мы прибавляли к тесту немного постного масла – для большей сладости и питательности хлеба.
5.Журнал «Возрождение» существует и в настоящее время и издается по той же программе в г. Бургасе (Болгария). Подписная плата 2 р. 50 к.
6.Одному только Андрейчину это было неприятно и больно.
7.Недалеко от нас произошел интересный случай столкновения властей с нуждами народа. В десяти верстах от нашей деревни, на берегу моря, по склонам спускающихся к воде гор, с обеих сторон реки, расположена очень красивая деревушка, Кюприя. Казалось бы, здесь должны жить сильные, сытые, здоровые люди. А на самом деле это проклятое место, из которого все бы с радостью убежали, если бы можно было продать кому-нибудь свое хозяйство. Но желающих нет и люди пригвождены к этому предательскому ущелью. Почему это так? Да просто потому, что река, вливаясь в моря, образует большое болото. И здесь, благодаря этому, свирепствуют сильнейшие лихорадки. Все жители этого красивого уголка вялы, бледны, а дети с большими животами и тонкими ножками. Смертность громадная.
И вот вся деревня обратилась к правительству с просьбой, чтобы оно освободило их на несколько лет от дорожного налога. Взамен же этого вся деревня отработает эту свою повинность тем, что выроет канал для осушки болота. И тогда этот красивый и плодородный уголок стал бы благословенным. Но правительство ответило, что оно не мешает им осушить свое болото, а подати остаются все-таки податями. «Правительство служит народу». Зная все это, мы тем более не хотели платить никаких податей.