Потребителски вход

Запомни ме | Регистрация
Постинг
16.09.2010 14:48 - Моето пробуждане-А.Ернефелт,финландски писател
Автор: tolstoist Категория: Политика   
Прочетен: 597 Коментари: 0 Гласове:
0



Однажды весной мы поехали с женой и с ребенком к моим родителям, в город, где находился надворный суд и где я должен был записаться чиновником. Проведя лето дома, я имел намерение осенью поехать с судьею в качестве его помощника на заседание суда в окрестностях города и познакомиться с делом на практике, чтобы потом наконец самому получить назначение производить суд, что требовалось от каждого юриста, для зачета в служебные заслуги.
Я приехал к родителям юристом в полном смысле слова; по моде одетым, с проявляющимся достоинством в манерах; и с присущей юристу уверенностью во всех вопросах, которые встречались в разговорах.
К своему удовольствию я заметил, что и тут я на всех производил желаемое впечатление. Особенно члены семьи моложе меня приняли меня с заметным восхищением мною, когда я приехал таким веселым и с таким самосознанием самоуверенно говорил о судебных учреждениях, магистратах, полиции и прочих тому подобных вещах, возбуждающих в обыкновенных смертных какой-то особенный респект, как будто только что избранный над всем этим начальник. В особенности я помню удовлетворение, которое я чувствовал при разговорах со стариком-отцом в присутствии других, — при разговорах об общинных вопросах, о рабочей плате, о таможенных отношениях, о государственных займах. Всеми этими вопросами я интересовался и здесь дома — точно также как и в свете, только насколько я этим мог двигать и направлять то зеркало, которое меня отражало таким, каким я желал представляться. Это желание представляться иным, чем я был, так вкоренилось во мне, что я перед своими домашними каждым словом старался поддерживать это представление и радовался, когда оно мне удавалось.
Только отношение ко мне матери меня не удовлетворяло. Она хотя и радовалась моим успехам и слушала меня

— 54 —

со внимнанием, но все-таки я читал в ее говорящих глазах, серых глазах, что по ее мнению есть все-таки еще что-то, что было выше этого.
Именно то, что назначение человека есть в стремлении к добру. Она еще жила прежними идеалами; была верна всему старому, которое мы считали ребячеством и непрактичностью. Когда разговор шел о серьезных, важных делах, выборах и политических вопросах, ее нисколько не смущало, что она со своими идеями казалась такою непрактичною, чтобы не сказать наивною.
И меня досаждало, что даже и я не мог одержать верх. Она слушала, соглашалась, но все-таки, как мне казалось, оставалась при своем, что было для нее выше всего.
Мать любила читать произведения Льва Толстого, — позднейшие, в которых писатель усвоил учение Христа. Она всегда старалась их нам навязать; но когда ей это не удавалось, то она начинала рассказывать и об"яснять „своего Толстого" при всяком удобном случае. Таким образом у нас постепенно образовалось понятие о том, что Толстой написал и как он об"яснял учение Христово, что человек не должен противиться злу насилием, это было у него главное и в то же время для нас трудно переваримое.
Так было и теперь. Совершенно игнорируя мои великие познания и мое ученое звание, мать опять навела разговор на свою любимую тему о Толстом. Как будто мимоходом она об"ясняла оттуда „места".
Я указал, улыбаясь, на некоторые сбивчивые понятия в них и уклонился с высокомерием от всякого дальнейшего рассуждения об этом предмете.
Когда мать только начала говорить об этом, мне показалось, что будто бы все взглянули на меня, как бы ожидая моего ответа. Но я предпочел молчать, давая выражением лица заметить, что я молчу только потому, что весь вопрос считаю нестоящим серьезного разговора. Я отклонил всякую попытку продолжать этот разговор так, как отклоняют вопросы детей, когда они спрашивают о вещах, которых са-

— 55 —

ми не понимают.
Но мать моя была неутомима. И однажды, когда мы собрались все вместе, она положила книгу и очки свои в сторону и как будто собравшись с духом сказала, с привычным ей улыбающимся вздохом:
„Ах, еслиб я могла вам об"яснить, как я чувствую и понимаю эту истину: не противься злу! Если бы люди все понимали и исполняли бы это, то весь свет бы изменился".
И сказав это она взглянула на меня, как бы говоря: ну, Арвид, что собственно ты на это скажешь?
Я помню, что во мне почему то вскипела досада на это вечное ссылание на Толстого. И потому я не мог по обыкновению обратить вопрос этот в шутку. И так как я видел, что все другие ждали от меня серьезного ответа, то я не мог не ответить. Но чтобы только из этого не вышло длинного разговора, то я хотел сразу одержать верх. Для того я взял самый эффектный тон. У меня был в запасе такой, который я несколько раз употреблял с большим успехом. Тон этот я мог бы назвать верхушкою всего моего юридического развития. В нем выражалось первым делом изумление, что противник мой мог иметь до такой степени наивный образ мыслей. В голосе была умышленная неуверенность, как бы для того, чтоб придумать возможно вежливые выражения, которыми я мог бы назвать бессмысленность в рассуждении другого. И в этом тоне чувствовалось превосходство книжника, который, говоря, должен выбирать слова и облекать мысль свою в общедоступные формы, только потому, что говорит он с человеком, непонимающим научных терминов и выражений.
— Но мама, — сказал я таким тоном, — я не могу понять — неужели ты хочешь в самом деле сказать, что человек должен дать злу полную свободу?
— Нет, — сказала мать, и уже теперь в ответе ее чувствовалось влияние моего тона. — Этим подразумевается, сказала она, только то, что не должно противиться злу насилием или злом.

— 56 —

— Не насилием, а как же?
— Ну, всякими другими средствами.
— То есть: красноречивыми словами и предостережениями? Но я полагаю, что могут быть случаи, где всякие разговоры и предостережения напрасны. Разорившийся злодей, например, не услышит голоса твоего; или ты заметила злодеяние слишком поздно, и нет времени для предостережения.
— Да уж не знаю как в таких случаях, — сказала мать, уклоняясь от моей западни. — Я восхищаюсь этим учением вообще, как основным правилом. Я знаю, что если бы мы следовали этому учению, то освободились бы от зла.
— Но принцип никуда не годится, если он не подходит безусловно ко всем отдельным случаям, подлежащим ему. Разве не так?
— Ну, пусть будет так.. — Минуту подумав, мать сказала решительно: — я утверждаю, что он и подходит ко всем случаям.
— Значит ты, на основании этого принципа, не шевельнешь пальцем, хотя бы могла, употребив небольшое насилие, спасти внука своего из рук убийцы?
Во взгляде матери выразилось сомнение. Она повидимому не ожидала именно такого примера. Другие все начали смеяться и кто-то сказал:
— Да, мама, уж сознайся, что ты без рассуждений бросилась бы на убийцу и сверх"естественною силою вырвала бы ребенка из его рук!
И кто-то другой прибавил:
— И после того еще была бы рада, что так поступила, и не раскаивалась бы, что не дала его убить!
Слова матери в ответ на это были заглушены общим говором, в котором каждый хотел принять участие. Как мне казалось, она пробовала об"яснить что-то такое, что если бы она лично и не могла в этом случае не противиться злу, то это еще не значит, что она поступила бы правильно.
Когда наконец ей дали очередь говорить, я сам опять прервал ее слова, чтобы продолжать свой ход мыслей. И я больше не избегал научных слов. Напротив, я чувствовал,

— 57 —

что это только придавало силы моей победе.
— Скорей можно сказать, что задача человека только и есть в том, чтобы постоянно противиться злу, — и что все зло, от которого мы все страдаем, именно от того и существует, что мы недостаточно противимся ему. Человек не должен отстраняться от зла! Он должен мужественно бороться с ним, везде, где только встречает его. В этом гордость человека, на то ему даны силы, смелость, ум! — Правда, что противление злу может иметь и дурные стороны. Вряд ли человек когда-либо может знать меру, когда ему приходится защищаться самому, или защищать своих родных Он может также действовать из мести, по горячности или раздражительности, которые при собственноручном самоуправлении могут завести его слишком далеко, он может употребить гораздо большее насилия, чем нужно для уничтожения зла. Но эта-то как бы сказать возможность эксцесса и заставила общество, после длинного ряда исторических преобразований и опытов, отнять право самоуправления от частных лиц, исключая тех случаев, когда дело идет о вынужденной личной обороне, которая и до сих пор дозволяется. И теперь остается задачею государственной власти, как предотвращение зла, так и противление ему. Государственная власть свободна от всякого аффекта, т.е. от всех страстей: она противится злу, не делая это из мести, горячности или раздражительности. И потому через то, что право всякого насилия перешло в руки государственной власти, насилие очистилось от всего, что может сделать его предосудительным в моральном отношении. — Совершенно другое дело опять то, что историческое развитие современного общества и тут не вполне соответствует просвещенным понятиям нашего времени. Допустим, например, что способы наказаний не подходящи, слишком строги, — почему и не без причины делают возражения, между прочим, против смертной казни. Но все основание движения вперед именно и есть в том, что требование века идет впереди существующих порядков, изменяя их постепенно. Стремления к исправлению общества имеют

— 58 —

свое место в пределах законной гражданской деятельности и гуманность может найти в ней обширное поле действий. Так, например, на поприще тюремного дела в последние времена сделаны и еще все делаются большие перемены в гуманном направлении. Там имеют силу теории о цели наказания и заключения преступников, теории, которые в огромных размерах повлияли на превращение тюрем из мест пытки в воспитательные заведения. Вот область, требующая размышления и неустанной работы. И потому все подобные парадоксы, как: не противься злу или злому, — по моему ничто иное, как односторонние изречения, не имеющие никакого значения. Нам нужно более действия, более оптимизма, а не парадоксов, которые требуют от нас невозможного и в то же время связывают нам руки, делают нас бездеятельными, в то время как жизнь кипит и ведет от прогресса к прогрессу.
Когда я кончил, то заметил, что слова мои произвели впечатление, особенно на мать. Она сидела задумавшись, щеки ее горели и в глазах выражалась какая-то особенная грусть.
— Да, я не знаю, — сказала она, — когда ты так говоришь, то ты смотришь как то с другой стороны, — точно будто я против стремления людей к добру.
Слова эти казалось винили меня в большой несправедливости к ней, почему я старался замять весь разговор, превратив его опять в шутку и кончив его так произвольно.
Мать осталась сидеть на прежнем месте, а мы все встали и перешли в залу, где собрались около рояля в самом лучшем расположении духа.
За ужином я с намерением начал говорить с отцом об общих вопросах. Мы говорили о хлебных магазинах, об устройстве домов для призрения бедных, о государственных ссудах, о работах для вспомоществования и т. д. После того мы пошли смотреть термометр, быстрое понижение которого нас заботило тем более, что вместе с тем небо все более и более прояснялось. И я вероятно казался по этому

— 59 —

случаю очень озабоченный, рассуждая с отцом, насупив брови. Я был многообещающий молодой человек, сделавший задачею жизни своей служение общественному благу, знавший, что сам имею блестящую будущность, я мог в самом деле быть озабочен понижением термометра в холодную летнюю ночь...
Но внутренно я был так доволен сам собою, что мне почти трудно было играть роль патриота, озабоченного и опасающегося наступающего ночного мороза.
—————

XI.
Мое решение.

Этим я мог бы закончить свой обзор, если бы не имел прибавить еще кое-что, освещающее меня с совершенно иной стороны.
Все время я стремился к тому, чтобы выставить основные черты моей жизни и моих стремлений. Поэтому я старательно избегал всех подробностей, которые, если бы я их выставил на ряду с основными чертами, лишь умали ли бы значение последних, именно как главных.
Я несколько раз говорил, что я постоянно жил мною же созданным образом самого себя, и что жил лишь мечтою о будущем и действовал всегда, не зная своих настоящих мотивов, а между тем выдавал за свои настоящие мотивы несуществующее великодушие, прямую ложь.
Все это в общем так и было.
Но я должен, однако, прибавить, что не всегда я мог так слепо быть уверенным в честности своих побуждений,
И я не жил беспрерывно мыслью о будущем — и не всегда видел перед собою только свой внешний образ.
В моей жизни бывали минуты, и они повторялись все чаще и чаще, когда мое душевное я вдруг сбрасывало с себя все, что скрывало его от меня, и тогда я начинал сомневаться в действительности этого образа и в своей будущности.

— 60 —

Никто не может избегнуть подобных минут. Как бы человек ни старался забыться в беспрерывной лихорадочной деятельности, какими бы ликерами не пытался дать смысл своим свободным часам, все же когда-нибудь, хотя на минуту, всплывет в его душе настоящий внутренний образ его существа и вытеснит внешний образ, созданный его воображением. И в такую минуту ему покажется, будто пошатнулась вся его будущность и грозит обрушиться. Что если в самом деле из меня не выйдет того, чего я хочу, и я останусь лишь тем, что я в настоящем! А в настоящем я что? Юрист, человек будущности. Значит я — то, что мои познания, то, что я знаю из римского права, государственной экономии и социологии? Но это все что-то в высшей степени несовершенное и бессвязное, что-то почти недействительное, если название юриста не придает ему единства и связи. То ли я, что моя работа? Нет! — Когда я составляю протокол, я при каждом слове чувствую, что я не то, что исполняю; что я делаю свою работу все с мыслью о несуществующей будущности, и что действительность не имеет ровно никакого отношения к моей работе. Но если даже моя работа — не я, то что же я тогда? Я охотно остаюсь до поздней ночи в веселой пирушке и я пью много. Кажется, очень редко бывало, что действие алкоголя проходило раньше, чем я снова принимался пить. Всякая связь, всякое единство моих планов и мыслей почти всегда были нарушены; они будто отступались от меня. Разбита была вся моя душевная жизнь, и не понять ее было более. Иногда еще я мог чувствовать все ясно и отчетливо и рассуждать тогда, основываясь на этом чувстве. Но оно приходило с ветром и улетучивалось с ветром, и снова руководили мною темные инстинкты, независимо от моей воли. Один только поверхностный наблюдатель мог бы видеть во мне какое-либо единство и постоянство, или стремление к известной цели; ибо по наружности я ведь шел по знакомым всем следам. Но если бы только кто знал, как грязны были мои мысли и как зависимы от них были все мои побуждения! Вот в та-

— 61 —

кие-то мгновения, когда я сам видел всю эту грязь, моя душа и наполнялась безграничным отчаянием: ведь я абсолютно ничто, если я не то, чем кажусь другим! Вся жизнь — один обман; все — одна лишь пустота; в своих собственных глазах — я ничто!
И как только чувство это обнаруживалось или грозило обнаружиться, я насильно старался побороть его. Такая пустота разверзала передо мною свою пасть, что уже первое предчувствие ее заставляло меня вздрагивать и сейчас же спасаться на твердую почву. Я должен был поглотить этот ужас, подобно тому, как человек, готовый подавиться, старается проглотить то, что застряло у него в горле.
К этому у меня было под рукой надежное средство: сравнить себя с другими, и сравнить не самого себя, а деятельность свою с деятельностью других.
И я тотчас же чувствовал облегчение. Ведь я ни в каком отношении не хуже других. Ведь и они — то, что по ним видно, отчего же я не то, чем представляюсь в глазах других!
И вот я снова становлюсь патриотом, стремящимся только к общему благу. Снова будущность просияла мне, и жизнь, которая только там действительна.
Но как ни легко изгладимы следы ужаса, проникавшего мою душу, от него все-таки остается сознание, что я рано или поздно непременно должен буду отказаться от всех моих дурных привычек, составляющих такой резкий контраст с моей будущностью и с моим образом, — остается сознание того, что я должен теперь как бы подняться до этого образа и действительно стать тем, чем я себя выдаю. Я все время живу в надежде, что поборю свои дурные привычки, пока еще никто не указал на меня пальцем и не сказал: „ Он ведь совсем не то, чем мы его считали; он ровно ни к чему не годен!" Что, однако, эта перемена к лучшему не осуществилась, зависело не от того, что я не хотел этого, а единственно от того, что не мог; хотя я, конечно, никак не мог в этом сознаться, потому что такое сознание было бы все

— 62 —

равно, что отступление от того пути, на который я раз уже вступил, было бы равносильно признанию, что вся моя жизнь была ложна и превратна. Я воображал себе, что сумею сдержать свое обещание, если только серьезно захочу этого. Так думал я, хотя знал, что не первый раз я принимал подобные решения и не первый раз нарушал их. И потому я никогда не мог решить так, чтобы признать свое решение окончательным, неизменным, ибо не сумей я и на этот раз сдержать своего намерения, я во всяком случае должен был иметь возможность принять еще одно последнее решение. Как неразумно и вместе с тем обычно!
Еще раз замечу, что эти стремления к улучшению не заставляли меня колебаться в моей вере в ту будущность, которую я наметил себе. Напротив, улучшение мне нужно было именно для достижения целей будущности.
Но прожив лето в деревенской тиши, в кругу своих, я, при наступлении осени, в первый раз почувствовал нечто вроде самостоятельной потребности нравственно перемениться — будто совсем независимо от того, что подобная перемена практических соображений могла быть полезной, да, даже неизбежной.
Необычное чувство меланхолии переполнило мою душу, в то же время будто грея и успокаивая меня.
И тогда-то я, на подобие дневника, записал на листке несколько мыслей о себе и о своей жизни. Если бы бумажка эта сохранилась, я списал бы сюда все доподлинно, но, к сожалению, она затерялась, или же я сам уничтожил ее.
Я старался тогда быть безусловно честным к себе. Всеми силами старался я придерживаться одной правды. Долго сидел я так и думал, закрыв глаза рукой. Без пощады сознавал я всю бессмысленность своей жизни, всю слабость своего характера и совершенное отсутствие энергии воли; я писал, как часто я намеревался серьезно взяться за работу собственного улучшения, но как все мои благие намерения ни к чему не повели; я писал, что из меня лишь выработался дурной человек; что я был только в тягость окружа-

— 63 —

ющим и не приносил им никакой пользы. Но к этому я прибавил, что я часто чувствовал, что в сущности, в глубине души, я не был еще так испорчен, и что у меня, собственно говоря, было немало задатков к хорошему. Помнится мне, я записал это в следующих выражениях: иногда мне кажется, что Бог предназначал меня совсем к иному, а не к тому, что я теперь. Быть может, мне удалось бы еще угадать, какое было Его намерение, если бы я всегда старался быть добрым.
Но я помню также, что, записывая эти строки, я не мог отрешиться от какой-то душевной тревоги, которая росла тем сильнее, чем искреннее я старался быть, чем более я пытался проникнуть в свое настоящее, собственное я. Эта тревога вытекала из боязни, что бумажка моя попадется в чужие руки (мне хотелось сохранить ее, как воспоминание моих тогдашних дум и чувств). Поэтому, продолжая писать, я все думал, куда спрятать мне эту бумажку. Днем я буду носить ее в боковом кармане, а на ночь буду класть ее под подушку. Ибо ни за какие блага в мире я не признался бы никому, что я — бородатый юрист — мог думать о таких глупостях, как например: "стараться всегда быть добрым". Ничто не могло бы быть для меня более унизительным и в то же время пристыдить меня более этого.
Про себя я порешил однако воспользоваться этим необычайным для меня настроением.
„Что если я укреплю его за собой и приму теперь свое последнее окончательное решение, как раз теперь, пока мои намерения не успели еще вступить в борьбу с внешним миром!?"
Это настроение и было причиной того, что принятое мною теперь решение было совсем непохожим на все предыдущие, что оно было гораздо серьезнее, основательнее и действительнее тех. Именно это настроение мне значит и нельзя было упустить. Я потому и принял особенные меры для того, чтобы не утратить его, а, напротив, как можно более укрепить его. И для этой цели я хотел теперь при-

— 64 —

близиться к Богу.
И к удивлению своему я нашел, что мое прежнее детское отношение к Нему осталось совершенно тем же, каким оно и было. Никакие атеистические теории нисколько не изменили его. Казалось, будто у меня и не бывало никогда моей козлиной бородки и блестящего сюртука, или точно я вовсе не жил этой жизнью беспокойных стремлений. Между тем как изменились все другие мои убеждения, это отношение одно осталось тем же, каким было в годы раннего детства.
И я совсем не мог беседовать с Богом, как подобало б взрослому человеку.
Странно было это мое душевное состояние! Как только я начинал молиться, Бог удалялся от меня, не присутствовал более, и я готов был утратить все свое настроение.
Отчего, отчего не мог я отдаться этому чувству вечности? Тем более, что все зависело собственно от того, сумею ли я устоять в нем!
Этот вопрос именно предоставил Он теперь моему решению, точно так же, как было раньше с вопросом, отчего Бог не мог сделаться самым существенным для меня, и почему Его атмосфера не могла всегда окружать меня.
Но у меня не было теперь времени углубиться в этот вопрос. Как и раньше, я дал Ему теперь обещание наконец серьезно отрешиться от всего, что могло бы повредить моей будущности и моим планам. И мне казалось теперь, как и тогда, что Бог мог удовлетвориться, по крайней мере от части, моими обещаниями и помочь мне в этом моем намерении „сделаться добрым".

* * *

Если моя молитва напомнила мне детские годы, то тут было еще другое, что напоминало мне то же самое. То, что Бог и теперь не слыхал моей молитвы.
Ибо не прошло и нескольких дней, как я снова нарушил это свое, так особенно принятое, окончательное решение.

— 65 —

Я не знал тогда, разрыдаться ли мне или смотреть на все дело, как на ребяческую глупость, непристойную человеку моего возраста, глупость, которую мне не только старательно следовало скрыть от других, но и изгладить совершенно из собственной памяти, и чем скорее, тем лучше.
—————

XII.
„Дух учения Христа".

В один из осенних вечеров, вернувшись в город с заседания суда, я уселся в комнате матери и начал перелистывать лежащие у ней на столе книги. Большинство из них, как и можно было ожидать, были сочинения Толстого.
Из них я заметил одно, которое не видал раньше. Эго была маленькая книжка, сокращенный шведский перевод Льва Толстого „Краткое изложение Евангелия" под заглавием „Дух учения Христа".
Мое любопытство подстрекнуло следующее:
„Считавшие себя православными, Иудеи почитали Бога внешнего, Творца и Владыку мира. По их учению этот внешний Бог сделал с ними уговор. По уговору Бог этот обещал Иудеям помогать, а Иудеи обещались почитать его, и главным условием уговора было соблюдение субботы. Иисус сказал: суббота есть человеческое установление. Живой человек в духе своем важнее всяких обрядов. Соблюдение обряда субботы, как и всякое внешнее богопочитание, в самом себе заключает обман. Нельзя ничего не делать в субботу. Доброе человек должен делать всегда, и если суббота мешает исполнению доброго дела, то значит, что суббота есть ложь".
„После этого Иисус пришел в Иерусалим, тот город, который считался священный, и вошел в храм, в котором православные считали, что живет сам Бог, и сказал, что жертв Богу приносить не нужно, что человек важнее храма, что нужно только любить ближнего и помогать ему. Потом

— 66 —

Иисус сказал еще, что поклоняться Богу не нужно ни в каком особенном месте, а нужно служить Отцу делом и в духе. Дух нельзя видеть и показать. Дух есть сознание человеком, своей сыновности Духу бесконечному. Храм ненужен. Храм истинный есть мир людей, соединенных любовью. Он сказал, что все внешнее богопочитание не только ложно и вредно, когда оно содействует делам зла, как богопочитание Иудеев, предписывающее убийство и допускающее пренебрежение родителей, но оно вредно потому, что человек, исполняющий внешние обряды, считает себя правым и освобождает себя от дел любви".
Я прочел места эти вслух тем, которые сидели тут в комнате, и обратил их внимание на то, как тут собственно было сказано о внешнем богослужении и прочих церковных обрядах совершенно то же, что и мы думали обо всем этом, и за что нас обвиняли в безбожии.
Но когда я стал читать дальше, все мысли мои вдруг осветились великим духовным светом, который, совершенно мною неподозреваемый, наполнил душу мою, — который, я чувствую, никогда не может более погаснуть, так как он дал мне познание вечной жизни.
Я не могу описать словами, не могу найти достаточно живых выражений, чтобы передать то чувство, когда я в первый раз всею душою понял об"явленную Христом мудрость жизни, что у меня есть Духовный Отец, которого я могу чувствовать в себе — и исполнение воли которого есть единственная цель жизни.
Мне бы хотелось тут, сейчас же раскрыть всю свою душу перед читателем, чтобы он мог видеть ее.
Потому что когда я стараюсь описать это отношение к Богу, которое родилось во мне так неожиданно, все слова кажутся мне безжизненными. Разливающийся от этого отношения свет, так велик и так непохож на все остальное, что все средства языка недостаточны для того, чтобы выразить его; так же как краски художника слишком слабы, чтобы изобразить на холсте луч самого солнца.

— 67 —

И так как я не в состоянии описать самый свет этот, то я постараюсь дать понятие о его свойстве, указав на предметы им освещенные.
Так что я таким образом могу дать читателям приблизительное понятие о моем пробуждении только после того, как он прочтет все, что мне остается еще сказать. Но, начав описывать обыкновенными словами это новое отношение к Богу, я чувствую, что это мне может удасться только в том случае, если читатель сам, с помощью своего собственного сознания истины, захочет понять, на что намекают мои скудные слова и выражения.
Прежде всего я должен сделать обстоятельную выписку тех мест из упомянутой книги Льва Толстого, которые повлияли на меня и уяснили мне понятие о личности Христа и его учение. Места эти я произвольно выписываю, не соблюдая той связи, в которой они находятся в оригинале, но я надеюсь, что главная мысль через это не ускользнет от читателя.
„И Иисус сказал ученикам: „Истинная пища человека в том, чтобы исполнять волю Отца-духа, и исполнение этой воли всегда возможно. Вся наша жизнь есть собирание плодов жизни, которые посеял в нас Отец. Плоды — это добро, которое мы делаем людям".
Ожидать ничего не нужно; нужно не переставать жить, делая добро людям.
Плотская смерть не может быть страшна для человека, отдавшегося воле Отца, потому что жизнь духа не зависит от смерти плоти. Иисус говорит, что тот, кто верит в жизнь духа, не может ничего бояться.
Иисус говорит, что тот, кто хочет получить истинную жизнь, состоящую в том, чтобы исполнять волю Отца, тот прежде всего должен отказаться от своих личных желаний. Тот не только не должен строить жизнь свою так, как ему хочется, но тот должен быть готов на всякий час переносить всякие лишения и страдания.
Тот, кто хочет устроить свою жизнь плотскую, как ему

— 68 —

хочется, тот погубит истинную жизнь исполнения воли Отца. Истинная жизнь исполнения воли Отца не та, что прошла, не та, что будет, а жизнь теперь, то, что предстоит делать каждому в настоящую минуту. И потому для истинной жизни надо никогда не ослабевать. Люди поставлены беречь жизнь не прошлую, не будущую, а ту, в какой они живут и в ней исполнять волю Отца всех людей. Если они упускают эту жизнь, не исполняя воли Отца, то не вернут ее, как караульщик, поставленный за тем, чтобы караулить всю ночь, не исполнит своего дела, если он заснет хоть на минуту, потому что в эту минуту может придти вор. И потому всю силу свою человек должен перенести в этот час, в нем только исполнение воли Отца. Воля же Отца есть жизнь и благо всех людей. Потому исполнение воли Его есть добро всех людей. Только те живут, которые делают добро. Добро людям (в этот час, теперь) есть жизнь, соединяющая с общим Отцом.
В ответ на требование Иудеев, чтобы он доказал истинность своего учения, Иисус сказал, что истинность его учения доказывается тем, что он не учит от себя, но от общего всем Отца.
„Я учу тому, что хорошо для Отца всех людей и потому для всех людей. Делайте то, что я говорю, исполняйте пять заповедей и увидите, что правда то, что я говорю. Исполнение пяти заповедей изгоняет все зло из мира, и потому заповеди истинны. Явно, что тот, кто учит тому, что есть не его личная воля, а воля того, кто послал его, явно, что тот учит правде. Закон Моисея учит исполнению воли людей, и потому он полон противоречий. Мое учение учит исполнять волю Отца, а потому оно все сводится к единству.
Иудеи не поняли его и требовали внешних доказательств о том, что он был Христос, о котором писано в пророчествах. На это он сказал им: „Не разбирайте того, кто я, обо мне ли писано в ваших пророчествах, а вникайте в мое учение, в то, что я говорю об общем нам Отце. Мне, как человеку, не надо верить, но надо верить, что я говорю во

— 69 —

имя общего всем людям Отца.
Не разбирать надо по внешности то, откуда я, а надо следовать моему учению. Тот, кто последует моему учению, тот получит истинную жизнь. Доказательств моего учения не может быть. Оно есть свет, и как свет нельзя освещать, так нельзя доказывать истинность истины. Учение мое есть свет, и каждый, кто его видит, имеет свет и жизнь, и тому доказывать нечего. А кто во тьме, тот должен итти к свету.
Но Иудеи опять спрашивали его, кто он во плоти? Он сказал им: „Я — то, что я говорил вам сначала. Я человек, — сын Отца жизни. Только, тот, кто поймет о себе то же самое (эту истину, которой я учу) и будет исполнять волю Его, только тот перестанет быть рабом и сделается свободным, потому что только ошибка, принимающая плотскую жизнь за жизнь настоящую, делает нас несвободными. Тот, кто поймет истину, что жизнь только в исполнения воли Отца, только тот станет свободным и бессмертным.
И Иисус сказал: „Учение мое есть пробуждение спавшей дотоле жизни. Кто поверит в мое учение, тот пробудится в жизнь вечную и живет после смерти".
„Учение мое ничем не доказывается, но люди отдаются моему учению потому, что оно одно обещает им жизнь".
„Как овцы идут за пастухом, который дает им корм и жизнь, так и люди принимают мое учение потому, что оно дает жизнь всем. И как овцы не идут за вором, который перелезает в овчарню, и шарахаются от него, так и люди не могут верить в те учения, которые учат насилиям и казням. Мое учение есть дверь для овец, и все те, кто пойдут за мною, найдут истинную жизнь. Как пастухи только те хороши, которые сами хозяева и любят овец и отдают жизнь свою за овец, а плохи наемные, те, которые не любят овец, так и учитель, только тот истинный, который не жалеет себя, а плохой тот, который только о себе заботится. Мое учение в том, чтобы не жалеть себя, а отдавать свою плотскую жизнь за жизнь духа. И я учу этому и исполняю это".
Но Иудеи все-таки не понимали его и все искали дока-

— 70 —

зательств тому, Христос ли он или нет, а потому верить ему или нет. Они говорили: „Не мучай нас и скажи прямо, Христос ты или нет?" Иисус ответил им, что не словам надо верить, а делам. „По тем делам, которым я учу, вы можете понять, истинно ли я учу или нет. Делайте, что я делаю, а не разбирайте слов. Исполняйте волю Отца, и тогда вы все соединитесь со мною и с Отцом, потому что я, сын человеческий, то же, что и Отец. Я то же, что вы называете Богом, и что я называю Отцом. Я и Отец — одно. В вашем законе сказано, что Бог сказал людям: вы боги. Всякий человек по духу сын Отца и, если он живет исполняя волю Отца, то соединяется с Отцом. Если я исполняю Его волю, то Отец во мне, и я в Отце."
После этого Иисус спросил учеников своих, как они понимают учение его о сыне человеческом. Симон Петр отвечал ему: „Твое учение в том, что ты сын Бога жизни, что Бог — это жизнь духа в человеке". И сказал ему Иисус: „Счастлив ты Симон, что понял это, ибо истинно человек не мог открыть тебе это; но понял ты это потому, что Бог в тебе открыл это тебе".
И на этом основывается истинная жизнь человеческая, для которой нет смерти.
Тут на празднике были некоторые язычники, которые слышали про учение Иисуса и хотели поговорить с ним об его учении. Ученики, услыхав это, испугались. Они боялись, чтобы в разговоре с язычниками Иисус не выдал себя и не озлобил народ. Они сначала хотели помешать встрече Иисуса с язычниками, но потом решились сказать ему о том, что язычники хотят говорить с ним. Услыхав это, Иисус смутился. Он знал, что проповедь его перед язычниками явно покажет его отвержение всего Иудейского закона, вооружит против него народ и даст повод фарисеям обвинить его в сообщении с ненавистными язычниками. Иисус смутился поняв это, но вместе с тем он знал, что его призвание в том, чтобы об"яснить людям, сынам одного Отца, их единство без различия вер. Он знал, что этот шаг погубит

— 71 —

его плотскую жизнь, но что гибель эта даст людям истиннее разумение жизни, и потому он сказал: „Как зерно пшеничное должно погибнуть для того, чтобы родить плод, так и человек должен отдать свою плотскую жизнь только для того, чтобы родить духовный плод. Кто бережет свою плотскую жизнь, тот лишается истинной, а кто не бережет плотской, тот получает истинную. Я смущен тем, что предстоит мне, но ведь я жил до сих пор только для того, чтобы дожить до этого часа, так как же мне в этот час не сделать того, что я должен сделать? Поэтому в этот-то час пусть проявится во мне воля Отца".
И обратившись к народу, к язычникам и иудеям, Иисус сказал прямо то, что он только тайно говорил Никодиму. Он сказал: „Жизнь людская с их разными верами и разными властями должна быть изменена. Все власти людские должны уничтожиться. Нужно только понять значение человека, как сына Отца жизни, а это разумение уничтожает все деления людские и власти и соединяет всех людей воедино".
Тогда сказали иудеи: „Ты разрушаешь всю нашу веру. По нашему закону есть Христос, а ты говоришь, что есть только сын человеческий, и что его надо возвысить. Что это значит?" Он ответил им: „Возвысить сына человеческого значит жить тем светом разумения, которое есть в людях, чтобы пока есть свет, жить этим светом. Я не учу никакой новой вере, а только тому, что знает каждый в себе. Каждый знает в себе жизнь и каждый знает, что жизнь дана ему и всем людям Отцом жизни. Учение мое только в том, чтобы любить жизнь, данную Отцом всем людям".
После того Иисус встал и стал ученикам своим и Иуде мыть ноги и, окончив это, сказал: „Я знаю, что один из вас предаст меня и прольет кровь мою, но я напоил и накормил его и вымыл ему ноги. Я сделал это для того, чтобы показать вам, как вам поступать с теми, которые делают вам зло. Если вы так будете делать, то будете блаженны". Ученики опять спросили у него, кто из них предаст его. Но Иисус не хотел назвать его, чтобы не подвергнуть его на-

— 72 —

казанию. Когда же стало темно, Иисус указал на Иуду и велел ему уходить. Иуда встал из-за стола и ушел, и никто не остановил его.
Тогда Иисус сказал: „Вот что значит возвысить сына человеческого. Возвысить сына человеческого значит быть таким же благим, как Отец, не только к любящим нас, но ко всем и к тем, которые делают нам зло. И потому не рассуждайте об учении моем, не разбирайте его, как фарисеи, а делайте то, что я делал и теперь сделал перед вами. Одну заповедь даю вам: любите людей. Все мое учение в том, чтобы всегда и до конца любить людей".
(В Гефсиманском саду): „Отец! Прекрати во мне борьбу искушения! Утверди меня в исполнении твоей воли! Я не хочу своей воли, чтобы защищать свою плотскую жизнь; я хочу твоей воли, чтобы не противиться злу". Ученики все не понимали его. И он сказал им: „Не думайте о плотском, а старайтесь подняться духом. Дух силен, но плоть бессильна". И он опять сказал: „Отец мой! Если неизбежны страдания, пусть они будут; но и в страданиях желаю одного, чтобы совершилась не моя, но Твоя воля". Ученики еще все не понимали его. И он опять боролся с искушением и, наконец, победив его и подойдя к ученикам, сказал: „Теперь все решено, и вы можете быть спокойны. Я не буду бороться и отдамся в руки людей этого мира".
И услыхав эти слова, Пилат покорился и велел вести Иисуса на казнь. Но прежде велел раздеть его и бить его, и потом опять одел в дорогую мантию, и воины били его и смеялись и ругались над ним. И потом дали ему нести крест и повели на лобное место и там распяли его на кресте. И когда Иисус висел на кресте, весь народ ругался над ним. И на эти надругательства он ответил: „Отец! Не взыщи с них: они не знают, что делают". И потом, когда он уже близок был к смерти, он сказал: „Отец мой! В Твою власть отдаю, дух мой", и, склонив голову, испустил дух.
—————

XIII.
Начало нового отношения.

Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в царство небесное.
(Мф. 18. 3.).
Истинно, истинно говорю тебе (Никодиму): если кто не родился свыше, то не может увидеть царствия Божия.
(Иоан. 3. 3.).
Рожденное от плоти есть плоть: а рожденное от Духа есть дух.
(Иоан. 3. 6.).
Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын человеческий, сущий на небесах
И как Моисей вознес змею в пустыне, так должно вознесену быть Сыну человеческому
Дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную
Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал. Сына своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную.
(Иоан. 3. 13—16.)

Это новое отношение к Богу основалось во мне в то же время, когда пробудилось сознание того, что Бог любит что то во мне, любит меня таким, каким я был ребенком, любит во мне этого ребенка, этого внутреннего меня, забытого и отстраненного тем сознательным, беспокойным, требовательным, гордым „я", которое выросло на месте его. И когда я чувствую эту великую силу Божеской любви, то я как бы пытаюсь узнать, что он во мне любит, пытаюсь это обнаружить, выставить на свет, как бы для того, чтобы убедиться в том, что во мне есть что-то заслуживающее Его любви. Но чем пристальнее я всматриваюсь, тем менее вижу себя, тем ярче светит мне навстречу живая любовь Божия. Меня охватывает стыд, мне хочется обратить Его внимание на мою прежнюю жизнь, на всю черноту ее, на все низкие поступки мои. Но опять я слышу безгранично нежный голос Отца: все забыто, все зачеркнуто, будем радоваться твоему возвращению. И в этом великом примирении я чувствую себя как бы омытым. Перед Отцом своим я бел, как снег. Но это еще не все. Так же как вернувшийся домой

— 74 —

блудный сын, окруженный безграничной любовью Отца своего, не мог более оставаться в грехе, а знал, что вся его будущая жизнь посвящена служению Отцу, точно так же и я знаю, что новое отношение к Богу освобождает меня от зла, что новая атмосфера окружающая меня не есть более одно настроение, но что сознание Божьей безграничной любви дает мне совершенно новый интерес к жизни, дало мне новую отраду в старании жить только и единственно для исполнения Его воли, что и сделалось теперь единственным „главным делом" моей жизни. Я чувствую в себе непреодолимую притягательную силу, которая влечет меня к Нему, меня как будто тянет куда-то назад, туда, где было мое начало; я как будто вижу пристань, к которой стремятся все мои желания, как будто я чувствую, что там вечный приют и все, что хорошо, чисто, тепло. Но над всем этим светит великая, мирная любовь Божия, она как будто ждет от меня чего-то и в то же время не хотела бы дать мне времени для чувств благодарности. Мне кажется, как будто я должен искать откуда то извне ответа на вопрос, что мне теперь делать в этом неизмеримом океане благости. Передвигать ли мне горы с места, повернуть ли направление ветра, лететь ли на свет и на веки утонуть в нем?
Но тут я вижу знакомые черты Иисуса.
Ведь я только что читал его учение. Только что я узнал из него, что у меня есть Отец. Его великая смерть открыла мне глаза и я увидел, как неизмерима Его любовь. Это он открыл мне Бога и жизнь в нем.
И он также укажет мне, что мне делать. Он живет и открывается каждому, кто хранит его слова:
„Не оставлю вас сиротами; прийду к вам".
„Кто любит Меня, тот соблюдает слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы прийдем к нему, и обитель у него сотворим".
Да, я чувствую, что они теперь со мною, и я знаю теперь, что мне делать с жизнью своей.
Как понимал Иисус волю Божию? Что он делал, когда

— 75 —

чувствовал любовь Божию над собою?
Он присвоил себе волю Божию, хотел того, чего хочет Отец, и любил так, как любит Отец, — любил нас и хотел и нас сделать детьми того же Отца, он хотел научить и нас понимать волю Отца и в ней найти вечную жизнь. И он отдался в руки врагов своих, чтобы дать нам веру в наше собственное спасение. И он именно тут исполнил волю Божию. Он прославил Отца на земле, исполнив то дело, которое Отец поручил ему.
„Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную".
И я чувствую, что в моем пробуждении сбывается только молитва Иисуса:
„Да будут все едино: как Ты, Отче, во мне, и я в Тебе, так и они да будут в Нас едино; да уверует мир, что Ты послал Меня. И славу, которую Ты дал Мне Я дал им: да будут едино, как Мы едино. Я в них, и Ты во Мне: да будут совершены во едино, и да познает мир, что Ты послал Меня, и возлюбил их, как возлюбил Меня. Отче! Которых Ты дал Мне, хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною, да видят славу Мою, которую Ты дал мне, потому что возлюбил Меня прежде основания мира. Отче праведный! И мир Тебя не познал, а я познал Тебя и сии познали, что Ты послал Меня. И Я открыл им имя Твое, и еще открою, что та любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них".
Все побуждения моей жизни во мне изменились, как только я понял, что должен любить людей так, как Отец любит меня. Я стараюсь сделать волю Божию своею волею. И первые мои действия под этим новым влиянием — они такие детские, непривычные, что неловко как-то передавать их другим, но несмотря на то, они наполняют мою душу восторгом не потому, что я ими чего-нибудь достиг, но потому, что это влияние Отца соединяет меня с Ним, и что я чувствую, что я могу итти вперед.

— 76 —

С этой минуты основалось это отношение между мною и Отцом, это вечное, которое никогда не может прерваться или умереть.
С ним я начал вечную жизнь. Ибо с самого моего пробуждения до сего дня, я жил с минуты на минуту, с часу на час в связи с единым истинным Богом и с тем, кого Он послал — Иисусом Христом.
—————

XIV.
Любовь.

„И пришли матерь и братья Его и, стоя вне дома, послали к Нему, звать Его. Около Него сидел народ. И сказали Ему: вот матерь Твоя и братья Твои и сестры Твои вне дома, спрашивают Тебя. И отвечал им: Кто матерь Моя и братья Мои? И обозрев сидящих вокруг Себя, говорит: вот матерь Моя и братья Мои. Ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат и сестра и матерь".
(Марк, 3: 31-35).
„Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч. Ибо Я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее и невестку с свекровью ее. И враги человеку домашние его Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня.
(Матф. 10; 34-37).
„Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас, и молитесь за обижающих вас и гонящих вас; да будете сынами Отца вашего небесного, ибо Он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми, и досылает дождь на праведных и неправедных. Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ва-

— 77 —

ших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? И так будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный".
(Матф. 5: 43-48).

Христос не остановился на том, чтобы только греться в припеке Отцовской любви. Но также, как зеркало отражает от себя падавший на него луч света, так и Он передал любовь Отца миру.
Истинная любовь есть любовь Божия, проливающаяся через человека.
Или яснее сказать: Тот истинно любит, кто старается любить других, также как чувствует в себе любовь Бога.
Кто соединился с Отцом, тот должен видеть в людях детей своего же Отца. Он должен чувствовать, что единство его с Отцом есть: любить всех людей так, как Отец всех любит. То есть Он должен чувствовать любовь Отца, льющуюся постоянно через него.
Разумение этого, первое ощущение этого сознания, которому еще не последовало никакого действия, приблизило меня к людям и дало почуять беспредельную, сильную и теплую связь между нами всеми.
Когда я узнал эту новую, от Бога исходящую любовь, то мне представилось как будто что-то заключенное вырвалось во мне на свободу.
Это чувство было ново и все-таки оно было родное сердцу моему, его родной язык. Оно было иное, чем та прежняя любовь, а все-таки также было понятно и также знакомо.
Оно было ново и отличалось от прежнего тем, что оно касалось без исключения всех; тогда как прежняя любовь избирала некоторых и предпочитала их другим. Разница между своими и чужими, знакомыми и незнакомыми как бы уничтожилась. Так как именно эта-то разница и была чужда новой любви. И все-таки я уверяю, что эта новая любовь не была мне незнакома, а напротив она была как дома в моем сердце. Ребенком я умел любить своих родных и прочих людей, которые были ласковы ко мне, именно этою любовью.

— 78 —

И еще и теперь в старшем возрасте, одна сторона, или часть любви к родным была та самая, настоящая, хотя она с годами все более и более ограничивалась и уступала все более и более эгоизму. — Так например в начале то скромное чувство, которое я открыл в себе и которое я потом превратил в свою великую любовь к отчизне, было чистейшее и бескорыстнейшее чувство, и к нему не было примешано никакой потребности ни в хвастовстве, ни в тщеславии.
Когда я пробудился, мне сейчас же уяснилось свойство этой любви.
Но в то-же время я видел ясно, как оно во мне было задавлено и забыто, как неразвито, как перепутано с эгоизмом.
Я почти ужаснулся, увидев, что такое любовь и как мало я любил. Не считая родных у меня точно были друзья. Они были те, которые не стояли поперек дороги, ведущей к моим стремлениям, которые желали мне того, чего я и сам себе желал, которые были на моей стороне, когда я состязался с другими, которые охотно видели мое превосходство над другими и которым мои враги были врагами. Но сейчас же, как только мои интересы сталкивались с интересами друга моего, я мог оставить его и готов был видеть в нем всевозможные дурные стороны.
Какое-то смутное предчувствие того, что смысл и значение жизни следовало искать в живущей в себе самом способности любить могло в молодости заставить меня как бы выложить из своего сердца всю любовь, которую я только мог там отыскать, отделить от нее все другое и положить ее перед собою, чтобы видеть ее и руками ощупать, и когда она казалась мне слишком ничтожною, стараться развить ее и раздуть до возможно больших размеров. Когда же я наконец, употребив последние средства на поддержание этой искусственно возращенной любви, оставил этот напрасный труд, я увидел, что сама способность любить, не увеличилась во мне ни на волос, а напротив даже была пожалуй еще ничтожнее прежнего. И этого еще мало. Вместо того,

— 79 —

чтобы любовь моя расширялась, передо мною умножались предметы ненависти. Так что даже к людям, принадлежащим к той же партии, у меня до того недоставало теплоты, что они для меня могли не существовать, как скоро они переставали существовать для партии.
Я очнулся окруженный со всех сторон врагами.
И их то я должен был начать благословлять, любить и им служить! Да, потому что мы дети одного Отца, потому что Отец любит их также, как и меня, потому что я должен быть стеклом, сквозь которое любовь Отца должна проходить к ним.
Лицом к лицу с Богом, вся ненависть к людям исчезает, так же как исчезает тень перед дневным светом. И только в отсутствии Его, думая об отношениях своих к людям и в ежедневных столкновениях, ненависть эта может казаться непреодолимою.
Откуда у меня берутся враги? Попробую коротко ответить на этот вопрос.
Я уже прежде говорил, что основанием всех моих действий и главным двигателем моей жизни было желание приобрести любовь других к себе. Желание это, являющееся уже в детстве, хотя в первобытном виде, все более и более уясняется в юношеском возрасте и является позднее в многосложных, беспокойных, противоречащих друг другу, стремлениях жизни, при старании добиться славы, почестей, богатства. Моими врагами значит были все те, которые заграждали мне дорогу, все те, которым я не нравился, которые меня не любили и которые не хотели усвоить себе тот образ мой.
Но теперь отношение к Отцу делает меня независимым от этой любви людской, оно побуждает меня прежде всего вырвать из себя с корнями этот ложный образ свой, отказаться от своей будущности и от всех стремлений устроить свою материальную жизнь по своим желаниям.
И потому отношение к Отцу отстраняет всякий повод к вражде против людей.

— 80 —

Тем, которые сами испытали возрождение, мне не нужно подробнее об"яснять то главное обстоятельство, а именно, как любовь к людям может развиться и расти, только от того сознания, что тот-же Отец смотрит на них, говорит им и называет их детьми своими.
Но я прежде сам качал головою, когда мне говорили о возможности такой любви. Мне казалось невозможным любить людей, к которым я не имел симпатии. И когда знаю теперь, что единственно только отношение к Отцу могло дать мне понятие о такой любви, то могу вполне поставить себя в положение тех, которые этого не понимают и спрашивают: что это значит любить чужих? Как мы можем любить людей, нам незнакомых? Как мы можем начать любить тех, к которым мы не имели никакого чувства? И если это действительно наша обязанность, то нам же надо прежде получить понятие о такой любви, которую мы должны осуществить!
И так удивительно устроен мир, что человек действительно не остается без ответа на эти вопросы, хотя он и не ищет его прямо там, где следует. Каждый человек знает, что такое любовь. Так как каждый имеет родных, которых он любил или любит, и каждый знает, что в любви этой есть часть чего-то чистого и бессмертного, самого чистого, что только может быть в человеке. Это врожденное, с самого детства знакомое отношение; — вряд ли найдется что-нибудь в мире более знакомое, как это теплое отношение к родным. Оно правда может быть у некоторых только как отдаленное воспоминание, но оно все-таки дало понятие о том, что такое любовь. Каждый человек или отец или мать, или сын или дочь, или брат или сестра. И каждый человек или ребенок, или взрослый, или старик. Теперь дается ответ: люби стариков, как любишь отца и мать, взрослых, как брата и сестра, и чужих детей, как своих собственных.
Тем, которые думают, что любовное отношение между людьми, есть только дело чувств, в которых человек сам не властен, это может казаться странным и они отвергнут это

— 81 —

с первых слов. Потому что их чувство говорит против это-го, а они привыкли доверять только чувству. Как я могу любить эту сморщенную старуху так же, как свою старуху мать, образ которой священен для меня! Или этого старика, как отца своего! Или могу ли я любить служанку нашу, как свою родную сестру; этого человека, своего соперника, как брата своего, которому я охотно везде уступаю дорогу! Или этого чужого уличного мальчишку, как своего ребенка, которого не могу без усиления взять на руки!
Но разумом и они должны признать эту мысль вполне. Разум прямо говорит, что все те незнакомые старики и старухи, мужчины, женщины, дети, нисколько не отличаются от тех некоторых, к которым я чувствую любовь, — что именно эту старуху, в лице которой я не вижу ничего, кроме грубых морщин, кто-нибудь называет матерью, — что эта старуха может быть предметом такой-же нежной любви, как и моя мать, — значит мое чувство не полно, коли оно не может привязать меня к тому, кого любит другой.
Но как только мы обличили чувство наше в его недостаточности, оно сейчас же расшевелилось.
Отчего я собственно с тоном известного пренебрежения называю старуху эту сморщенною. Правда, что лицо ее в морщинах; но ведь и лицо матери моей тоже в морщинах. И когда я стану ближе рассматривать ее черты, то постепенно я все яснее начинаю понимать, что морщины эти суть следы таких-же самых страданий и забот, какие претерпела моя мать. Тут, около глаза у чужой старухи я замечаю тоже страдание, как и у своей матери. Нижняя часть щеки около рта, в глубоких складках. Их конечно прежде не было. Они образовались, как и у матери: сначала я помню только едва приметную линию; но она все делалась глубже и глубже и с годами появились рядом другие, покуда они в то же время, как и голова ее седела, не превратились понемногу в старческие, неизгладимые морщины. И вдруг, от этого сравнения, черты чужой старухи осветились. И ее морщины образовались постепенно и они имеют свою историю

— 82 —

и они имеют за собою целую жизнь страданий. Я смотрю ей в глаза и меня вдруг охватывает странное радостное чувство. В ту минуту делается понятным, почему Бог ее любит и почему и я должен любить ее, как люблю мать свою.
Таким образом, сравнивая эту любовь, с любовью к родным, можно уяснить себе свойство той любви, которою Бог хочет, чтобы мы любила без различия всех тех людей, которых мы видим вокруг себя и среди которых живем.
Человек родится с любовью в сердце к своим родным. Любовь эта у него готова, ему не надо приобретать ее трудом. Но мир ложно учит, что его дело только развивать в себе эту любовь к родным и строить дальнейшую жизнь на ее основании, что он должен заботиться только о выгодах своих родных. И таким образом жизнь его превращается в борьбу за родных против чужих, точно также как она есть возвышение себя самого над другими.
Но возрождение дает ему другое понятие. Возрождение есть примирение через посредничество Бога с чужим, рождением любви к тому, к чему раньше не было никакой любви. Любовь к родным теряет все свое значение в смысле предпочтения их перед чужими.
Все это, что я с таким трудом и с помощью такого множества слов стараюсь об"яснить, коротко и ясно выражено Христом. Кроме вышеприведенных мест, мы находим в евангелии Луки следующие слова: „Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего, и матери своей, и жены и детей и братьев и сестер, а при том и всей жизни своей, тот не может быть моим учеником."
„Кто любит отца или мать и т. д... более Меня, недостоен Меня." Но „прийти к Иисусу", или „быть достойным Его", это все равно, что любить всех людей без различия, на основании того, что люди родились от одного и того же духа, дети одного Отца.
Мы не должны любить родных более чем чужих, т. е. мы должны любить чужих тою-же любовью, которою любим родных.

— 83 —

Но, — возражают на это, — чтоб кого-нибудь любить, надо знать его, надо понимать его внутреннее существо. Невозможно же чувствовать любовь к миллионам, когда как видно, надо так много времени, чтобы научиться любить и одного такого человека, которого раньше не любил.
На это надо ответить, что если, я внутренно работая над собою, мог победить неприязненность против кого-нибудь, или научиться любить человека, к которому у меня раньше не было никаких чувств, то несмотря на то, что работа моя была направлена на приобретение любви к одному человеку, я в то-же самое время развил свою способность любить, т. е. мне легче тогда любить и других людей, которых раньше я не любил или к которым даже чувствовал неприязнь.
Мне даны родные и любовь к родным только для того, чтобы я понимал, как я должен любить чужих. Или другими словами: с помощью уже существующей любви к родным я как будто понимаю, что и как Бог любит тех людей, которых я еще не люблю.
Кроме того опыт показывает, что именно любовь к родным, насколько она чиста и свободна от эгоизма, не может по нашему произволу развиваться и расти. Или может ли кто-нибудь сказать, что ему удалось увеличить и усилить любовь к своим родным? Кто может сказать, что он в настоящую минуту любит отца или мать больше, чем любил раньше, или брата или сестру и даже детей своих любит больше чем любил раньше? Никто. Человек не может своими средствами включить в природу свою более способности любить, чем она уже содержит. Он может только направлять свою способность любить на тех людей, которых он раньше не любил, и таким образом научиться любить все большее и большее число людей тою любовью, которая ему подвластна. Но если он будет направлять свою способность любить все более и более на родных, с целью таким образом увеличить эту способность, то он сильно ошибается. Все его стремления разобьются и он


Тагове:   моето,   писател,


Гласувай:
0



Няма коментари
Вашето мнение
За да оставите коментар, моля влезте с вашето потребителско име и парола.
Търсене

За този блог
Автор: tolstoist
Категория: Политика
Прочетен: 2073739
Постинги: 1631
Коментари: 412
Гласове: 1176
Календар
«  Март, 2024  
ПВСЧПСН
123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031