Остановив автомобиль на шоссе, мы идем к Ясной Поляне пеш
ком.
Ив. Ив. объясняет мне топографию местности. Вот фруктовый
сад, насаженный Толстым. Вот беседочка, где он любил сидеть.
Там, вдалеке, Афонина роща, около которой будет его могила. А
вот два знаменитых столба—въезд в Ясную Поляну,—столь
знакомых всем по личным воспоминаниям или по бесчисленным
фотографиям.
Красивая холмистая местность. Чисто русский вид. На косо
горе деревня, с виду—бедная, избы, крытые соломой.
Поднимаемся вверх по глинистой дороге. Вот и яснополянский
дом, двухэтажный, простой, с балконом, балясник которого укра
шен наивно вырезанными фигурами птиц и зверей. Типическая
барская усадьба. Перед террасой «дерево бедных». Все так зна
комо, словно сам бывал здесь много раз.
В стороне—здание старой школы, потом службы, конюшни...
Все производит впечатление большой запущенности...
Прибывших уже довольно много: студенты, курсистки, фото
графы. Всюду, в парке и на поляне перед воротами, конные страж
ники и казаки.
Ив. Ив. начинает хлопотать, внушает студентам, что именно
они должны поддерживать порядок. Я отхожу к стороне. Слы
шу, как ктото расспрашивает местного мужика. Все знакомые
речи, те же, что и в Москве: восторженно говорят о графе и осуж
дают графиню...
Постепенно прибывают все новые и новые лица. Беру под свое
покровительство какогото французского журналиста, которого
не хотели пропустить. Встречаю знакомых. Впервые узнаю о тех
препятствиях, которые, по распоряжению из Петербурга, чини
лись отъезжающим из Москвы на Курском вокзале...
Но вот раздается издали пение.
— Несут!
5
Все всколыхнулись, замерли, ждут.
Шествие приближается. Впереди крестьяне несут транспарант
с надписью: «Лев Николаевич, память о твоем добре не умрет
среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны». За ними один
маленький венок. Дальше, на руках, несут простой желтый ду
бовый гроб, без покрова... Еще дальше три телеги с венками, лен
ты которых жалостно волочатся по грязи.
Шествие вступает в ворота, медленно подымается по дороге.
Все идут молча, и не хочется говорить. Какойто юркий юноша
забежал вперед, наставил свой кодак, машет руками и кричит
шествию:
— Минуточку! минуточку! постойте.
Несущие гроб невольно приостанавливаются.
— Не будет вам ни минуты!—брезгливо бросает один из рас
порядителей...
Но со всех сторон, изза деревьев и с деревьев, направлены на
шествие фотографические аппараты.
У самого дома давка. Все рвутся во что бы то ни стало ближе к
гробу. Один из сыновей Толстого с балкона просит успокоиться и
дать семье полчаса времени —провести наедине с покойным.
После тело будет выставлено и все будут иметь возможность про
ститься с прахом Толстого.
Все стихает. Образуется длинная цепьочередь, как живая
лента, извивающаяся от балкона дома по парку. Крестьяне и
интеллигенты перемешаны в этой ленте. И вообще, на протяже
нии всего исторического дня «господа» и «мужики» просто и ес
тественно сливались в одно целое.
Мне не хочется стоять в очереди, я брожу по парку, всматри
ваюсь в лица, думаю.
Как мало собралось здесь! Вероятно, не больше 3–4 тысяч! Для
всей России для похорон Толстого—это цифра ничтожнейшая.
Но ведь было сделано все, что только можно, чтобы лишить
похороны Толстого их всероссийского значения.
Прежде всего за трое суток, прошедших со дня смерти Толсто
го, из дальних местностей не было физической возможности по
пасть в Ясную Поляну. Правда, Толстой сам завещал похоронить
себя как можно скорее. Но ведь еще он просил не класть венков
на его гроб: эту последнюю его просьбу решили не уважить и
предоставить всем «свободу поступков». Почему же так охотно
поторопились с погребением?
Потом, из Москвы запрещено было отправлять экстренные по
езда. Тысячи желающих остались на вокзале. И об этом воспре
щении экстренных поездов было объявлено лишь вечером, так
6
что не пришлось воспользоваться обходными путями, по Рязан
ской и по Брестской дороге...
Собственно, прибыть могли только жители окрестных дере
вень, Тулы да небольшая горсть москвичей. Мне, как исконному
москвичу, громадное большинство приехавших знакомы. Каж
дую минуту приходится пожимать руку...
Все, конечно, говорят о Толстом... Начинаешь разговор с каж
дым не без смутной боязни: как бы он неосторожным выражени
ем, «не тем» словом, не нарушил сложившегося здесь строя
чувств. Но, должно быть, всем в этот день хочется одних и тех же
слов, и все, что я слышу, естественно сливается с моими мысля
ми.
Н. Е. Эфрос4 рассказывает мне о пяти днях, пережитых им на
станции Астапово. Маленький мирок, окруживший домик, где
умирал Толстой, жил в исключительном напряжении всех
чувств. Все сознавали, что биение пульса там, на маленькой стан
ции, отзывалось во всем мире. Темные слухи, возникавшие не
известно откуда, волновали и пугали. Тяжелая распря двух
партий, боровшихся у постели умирающего, делала положение
еще более мучительным.
Ко мне с Ив. Ив. подходят распорядители студенческого са
нитарного отряда и просят совета, как быть. Они с утра на своем
посту, ничего не ели и страшно утомлены. Советуем им, оставив
небольшую группу, идти отдохнуть. Порядок все время—образ
цовый, поддерживается сам собой, и надобности в сколькони
будь деятельной медицинской помощи не предвидится.
Вступаем также в переговоры с начальниками полицейских и
казацких отрядов и убеждаем их предоставить охрану порядка
самой толпе. Получаем согласие держаться в стороне, пока по
рядок ничем не нарушен.
Прихрамывая (он повредил себе ногу) проходит кн. А. И. Сум
батовЮжин5: он возложил на гроб Толстого серебряный венок
от Императорских театров...
III
Половина третьего.
Надо спешить, если я хочу проститься с Толстым.
Мы становимся с Ив. Ив. в очередь одни из последних. Прохо
дим через переднюю, уставленную шкапами с книгами. Вот ком
ната, откуда все вынесено, кроме стоящего в нише бюста брата
Л. Н. Толстого—Николая.
7
В открытом гробу лежит Толстой. Он кажется маленьким и
худым. На лице то сочетание кротости и спокойствия, которое
свойственно большинству отошедших из этого мира. Говорят,
Толстой сильно изменился.
Нельзя замедлить в этой комнате ни минуты... А так хочется
остановиться, всмотреться, вдуматься... Это—Толстой, это—
человек, который магической силой своего слова, своей мысли,
своей воли властвовал над душой своего века. Это—выразитель
дум и сомнений не одного поколения, не одной страны, даже не
одной культуры, но всего человечества нашего времени. Здесь он
лежит, свершив свой подвиг и завещав людям еще много столе
тий вникать в брошенные им слова, вскрывать их тайный смысл,
на который он успел лишь намекнуть...
— Господа, проходите, проходите! не задерживайтесь!
Мы вышли в сад. После этих мгновений, проведенных пред
лицом Толстого, словно чтото изменилось в душе. Не хочется
думать о тех мелочах, которые занимали две минуты тому назад.
Старушка крестьянка плачет, утирая глаза передником. Она
только что шла в очереди вместе с нами.
— Вы здешние?
— Здешние, мы яснополянские.
— Что, изменился покойный?
— Он и при жизнито последние годы такой был. Худенький
да маленький. В чем душа держалась. Износил он телото свое
здесь, на земле. А там ему оно не понадобится...
Затворяются двери дома. Готовятся к выносу. Толпа вновь со
бирается у балкона.
Над головами толпы вырастают аппараты синематографистов.
Снова растворяются двери, и тихо, медленно выносят гроб. Его
несут сыновья Толстого.
Ктото начинает:
— Вечная память...
Подхватывают все, даже те, кто не поет никогда. Хочется слить
свой голос с общим хором, с хором всех. В эту минуту веришь,
что этот хор—вся Россия.
— На колени!
Все опускаются на колени пред гробом Толстого.
И только щелкают затворы кодаков и медленно вертятся руч
ки синематографических аппаратов. Жаловаться ли на это?—
Завтра в тысячах снимков этот миг будет повторен перед глаза
ми всех запоздавших, всех обделенных, всех тех, кто не мог здесь
присутствовать.
8
Мне говорили потом, что моя фигура вышла на снимке осо
бенно отчетливо. Не знаю —сам я не захотел смотреть механи
ческого повторения того, что видел в действительности, в жиз
ни. Во всяком случае, в свое время, в торжественную минуту
похорон, работы синематографистов меня скорее раздражали.
Начинается новое шествие —к могиле.
Идем медленно, внутри цепи, образованной студентами и кур
систками.
Тотчас за гробом идет семья покойного. В простенькой шубке
с серым воротником, покрытая черным платком, скорбная, по
никшая,—графиня Софья Андреевна. Ее ведут под руки.
Одно лицо среди идущих обращает мое внимание. Это—Озо
лин 6, начальник станции Астапово, уступивший свой домик
больному Толстому. Простое, открытое, доброе лицо; лысина;
черная борода.
Какое сочетание случайностей сделало именно эту маленькую
станцию, ничем не отличающуюся от сотен и тысяч других стан
ций российских железных дорог, местом, где разыгралась по
следняя сцена великой трагедии: жизни Льва Толстого! Какое
сочетание случайностей этого простого, милого человека, началь
ника железнодорожной станции Озолина, сделало историческим
лицом, имени которого не хочется забыть! Он отныне будет па
мятен всему миру, как, хотя бы, тот бедный рыбак, в лодке кото
рого когдато Юлий Цезарь 7 хотел переехать через Адриатиче
ское море!
Шествие движется с пением: «Вечная память...» Идти труд
но, ноги спотыкаются в замерзших колеях глинистой земли. Но
все же хочется не спускать глаз с простого желтого гроба; хочет
ся удержать его в памяти своих глаз, словно этим можно както
приблизиться к тому, чей прах покоится в этой дубовой домови
не...
Вдоль Афониной рощи подходим к «Графскому заказу», мес
ту, давно избранному Толстым для своего последнего приюта.
Небольшой холм, на котором разрослось семь или восемь не
старых дубков. Слева—дорога и деревья рощи. Справа—овраг
и небольшой откос. Видны дали, поросшие кустами и деревья
ми. Простор и стройное спокойствие линий...
Русское сердце знает красоту такого вида. Это—красота род
ная, наша. Об этой красоте хочется сказать словами поэта, что
ее
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный... 8
9
Толстой был для всего мира. Его слова раздавались и для анг
личанина, и для француза, и для японца, и для бурята... Ему было
близко все человечество. Но любил он, непобедимой любовью,
свою Россию. Ее душу понимал он как никто; красоту ее приро
ды изображал с совершенством недостижимым. И как хорошо,
что могила его—в русском лесу, под родными деревьями, и что
ее холм так сливается с родной, дорогой ему картиной...
Распорядители машут руками. Студенты употребляют все уси
лия, чтоб сдержать толпу. Любопытные унизали все деревья,
висят на высоте, уцепившись за ветки.
— Вечная память!
Молодые голоса наполняют строгим молитвенным напевом
чистый осенний воздух.
Снова все опускаются на колени.
Остаются стоять только несколько полицейских.
В лесу, за деревьями, выжидательно держится отряд казаков
с винтовками в руках.
Гроб опускают в могилу, вырытую в мерзлой земле местными
крестьянами.
Было заранее условлено, что речей произноситься не будет.
Что можно сказать перед могилой Толстого? Каждый слишком
живо чувствует перед ней свое ничтожество.
Мы с Ив. Ив. Поповым отходим в сторону. Великое событие
свершилось. Состоялись «народные похороны», как удачно
назвал ктото это погребение. Нужды нет, что «народу» в сколь
конибудь значительном количестве не дали присутствовать на
погребении. Все, кто мог явиться, чувствовали себя представи
телями всей России, сознавали, что на них лежит ответственность
за то, как пройдет этот день. Это безмолвное сознание таинствен
но объединяло всю толпу, заставляло всех, и «интеллигентов» и
«простых», относиться ко всему происходившему с величайшим
благоговением.
Все свершилось просто, но было в этой простоте чтото более
сильное, чем волнения и шум многотысячных толп на иных по
гребениях. Словно ктото подсказал всем, как надо себя вести в
эти часы, и похороны Толстого, в лесу, в уголку «Графского за
каза», в присутствии всего 3–3 1/2 тысяч человек, были достой
ны Толстого... Или вернее: были достойны России...
Три часа. Надо спешить.
Когда мы уходили, ктото начал говорить на могиле. Мельк
нуло в душе досадное чувство на то, что нарушено соглашение.
Потом мы узнали, что это—Суллержицкий9 говорил о том, по
чему для могилы Толстого избрано именно это место. После Сул
10
лержицкого сказал несколько слов еще один из присутствую
щих—слов не плохих, но все же излишних...
Через несколько минут мы уже были в автомобиле. Началось
обратное путешествие. Быстро темнело.
За Тулой начали встречаться автомобили лиц, опоздавших на
похороны. Гдето под Серпуховом встретился автомобиль ректо
ра Московского университета А. А. Мануйлова10. В темноте, сре
ди черных полей, мы обменялись несколькими словами, сообщи
ли ему, что видели. Опять замелькали поля, и деревни, и
шахматные доски фабрик. Великий день кончился