Дайсаку Икеда — невероятный поклонник Льва Николаевича Толстого. Мы присутствовали на его беседе с его студентами (а он владелец частного университета и университетского центра); в зале сидели пять тысяч человек, которые ловили не то что каждое слово — каждый жест своего гуру. Они сидели все на краешках стульев, впившись глазами в этого человека. Было даже ощущение некоторой зомбированности — я в этот момент понял очень многие вещи: я понял природу камикадзе, природу самураев, потому что если бы этот человек сказал: «Встаньте, выйдите и нырните головой вниз в океан»,— эти пять тысяч сделали бы это незамедлительно. На протяжении часовой беседы с ними этот человек раз двести процитировал Льва Николаевича Толстого — он цитировал, он повторял цитату, затем он ее объяснял. Как мне сказали, это не было сделано специально для нас — он просто постоянно опирается на Толстого, чаще всего упоминая его цитаты в своих ежемесячных обращениях к членам «Соко Гаккай».



Е. А. Честно говоря, сразу напрашивается ассоциация с воскресной проповедью и Евангелием.



В. Т. Да, похоже. Он говорил студентам: «Читайте Толстого!» И было просто очевидно, что эти пять тысяч человек будут читать Толстого, это совершенно понятно. Я не могу себе представить этого в России.



Е. А. Мне кажется, это особенность восточного отношения к гуру. Как бы мы ни любили наших наставников, мы не делаем культа из отношения к ним.



В. Т. Безусловно. Я не могу выразить своего отношения к этому, но это очень любопытно. Это явление, которое меня впечатлило. Я приехал туда еще через две недели, и люди, которые со мной встречались, говорили: «Мы читали в газетах о ваших встречах с Икеда, видели фотографии. Ваше выступление цитируют там, там и там...» То есть как бы идет уже другая волна — вслед за первой. Это как в Индии: Толстого называют «учитель нашего учителя» — «Махатма нашего Махатмы», то есть Ганди признал Толстого своим учителем, а очень большая часть индусов признает Махатму Ганди учителем нации. Поэтому «учитель учителя»— это как бы признание вдвойне.

Что-то похожее происходит и в Японии: Дайсаку Икеда считает Толстого своим учителем, а эти люди видят в учителе своего учителя очень значительное явление, значительную фигуру. В этот второй приезд у меня было несколько выступлений в университетах, тоже перед студенческой аудиторией и профессурой — людьми, которые интересуются Толстым, причем каждый раз аудитории были просто забиты битком. Каждое мое выступление выглядело как лекция, в конце которой аудитория задавала вопросы — каждый раз разные, например, женский университет попросил меня выступить на тему «Толстой и женщины».



Е. А. Здесь на ум невольно приходят слова Льва Николаевича о том, что всю правду о женщинах он скажет только тогда, когда уже будет умирать... Слова довольно ­ироничные.



В. Т. Да нет, здесь ракурс был несколько другой. Это девочки, которых специально учат в университете быть замечательными японскими женщинами, идеальными женами. Поэтому, естественно, я не рассказывал им про любовь в жизни Льва Толстого, а рассказывал им про его мать, про тетушку Ергольскую, про сестру, дочерей, Софью Андреевну. Мне бывает самому любопытно, потому что темы выступлений практически непредсказуемы и, как правило, заявляются накануне, и моя задача — передать мое отношение к этой теме. Я не пишу заранее полных текстов, хотя в одном случае пришлось это сделать, потому что в университете Васэда — это один из самых известных негосударственных японских университетов — была более серьезная аудитория и более серьезная тема, которая звучала как «Роль Толстого и отношение к Толстому во время его жизни и роль Толстого и отношение к Толстому в современном мире». Естественно, когда говоришь об отношении, не обойтись без цитирования, и в данном случае я построил свое выступление по принципу, по которому Гомер описывал красоту Елены. Гомер гениально понял, что перечислением набора качеств нельзя описать божественную красоту. И он описал ее реакцией: «Когда Елена входила, старцы вставали». Взяв этот принцип, я процитировал людей, мнение которых что-то стоит. При этом мне были интересны не мнения тех людей, которые ежедневно видели Льва Николаевича, — это, безусловно, очень точные свидетельства, но трудно дать точную оценку человеку, с которым ты живешь. В этом плане меня заинтересовали мнения людей, хорошо знавших Толстого, часто с ним встречавшихся, но тем не менее не живших с ним бок о бок. Причем людей острых и наблюдательных, к которым относятся талантливые люди, писатели. Менее всего интересны общие восторженные отзывы типа «глыба, матерый человечище», наоборот, должны присутствовать наблюдение, передача собственных ощущений от встречи, общения. Примеры — Чехов, Горький и даже Набоков, который с Толстым не встречался, но, читая лекции о Толстом, находил очень яркие и точные образы.

Интересной была и реакция аудитории: после этого выступления завязалась оживленная дискуссия, которая затрагивала острые проблемы современности, в частности, вопросы политики. Людей интересовало то, чем сегодня живет Россия и как на сегодняшний день она относится к Толстому.



Е. А. Да, есть еще один «любимый» избитый вопрос, который вам наверняка приходилось слышать: «Как вы думаете, что бы делал Толстой, окажись он в современном мире?»



В. Т. Вопрос изначально некорректный. Ведь сослагательного наклонения в истории не существует. Но, безусловно, предполагая реакцию Толстого, можно сказать, что он увиденному и услышанному просто бы ужаснулся.



Е. А. А можно ли было бы его представить в оппозиции, эмиграции, куда он в свое время чуть не отправился?



В. Т. Я думаю, что эмиграция в условиях сегодняшнего дня просто бессмысленна. Можно только улететь на Луну или скрыться в дебрях Африки. А Толстой при своей довольно резкой отповеди патриотизму как явлению тем не менее всегда оставался глубоким патриотом, и прежде всего того места, где он родился, своей малой родины, как сейчас принято говорить. Я думаю, что роль яснополянского отшельника — что сто лет назад, что сейчас — для него абсолютно оптимальна. Я даже об этом когда-то обмолвился, сказав, что Ясная Поляна — это такое прибежище, убежище для души, место, где можно укрыться. Не в полной, не в абсолютной мере, но тем не менее. Это как зверушки, которые бегут в Ясную Поляну, потому что инстинктом, чутьем понимают, что здесь меньше браконьеров, и они стекаются сюда в поисках самого простого укрытия от опасности. Вот мятущиеся человеческие души — тоже такие же зверушки, которые интуитивно чувствуют, что здесь еще есть некий оазис, какое-то пространство, в котором они могут быть поняты и приняты. С течением времени это становится сложнее и сложнее, но поскольку внешние угрозы все нарастают и нарастают, тем ценнее это ­пространство.



Е. А. Отступать некуда — позади Ясная Поляна?



В. Т. Ну, напрямую я никогда так не выражался, но то чувство абсолютного счастья, когда ты вырываешься из Москвы и начинаешь стремительно двигаться в сторону Ясной Поляны, у меня, безусловно, есть. Особенно странно это было в первые мои яснополянские годы — я москвич, проживший в столице практически всю сознательную жизнь, — то ощущение, когда я прилетал откуда-то издалека. Аэропорт в Москве я воспринимал только как полпути и, только подъезжая к Ясной Поляне, чувствовал себя уже дома.



Е. А. А первый приезд в Ясную вы помните? Сколько вам было лет?



В. Т.: У меня есть ощущение, что я помню — не могу гарантировать, что это действительно было в первый раз. Расскажу так, как это сохраняет моя память. В то время мы жили в подмосковном Троицком, в доме, который потом, к сожалению, сгорел. Я еще не ходил в школу, но уже тогда очень много читал. Помню, что я заболел и довольно долго пролежал в постели. И я попросил своего папу, чтобы он мне посоветовал что-нибудь почитать. Папа принес мне две книжки — «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне» Татьяны Андреевны Кузминской и «Мои воспоминания» Ильи Львовича Толстого. Я помню свои ощущения от этого чтения — они оба так чудесно пишут о Ясной Поляне, так как-то поэтично и удивительно заразительно. Как мне захотелось в эту Ясную Поляну! И через некоторое время мы действительно туда поехали.

Моей первой реакцией было довольно глубокое разочарование от Дома Толстого: тогда он был менее «живым», нежели сейчас. У меня было ощущение, что меня обманывают, потому что то, что я читал у Ильи Львовича и у Кузминской, абсолютно не соответствовало тому месту, куда меня привели. Там, в воспоминаниях, — солнечно, ярко, весело, с какими-то смешными семейными историями, музыкой, звуками, чем-то очень живым, а тут... Но сама усадьба, и природа, и красота, безусловно, меня со всем примирили, но вот эта первая реакция была именно такой.

Какое-то осознанное отношение к Ясной Поляне появилось намного позже. Очень запомнился девяносто первый год, когда состоялся приезд Толстых, живших за рубежом,— запомнился общением со старшим поколением семьи. Очень помню совершенно удивительный приезд Татьяны Михайловны Альбертини (внучка Л. Н.Толстого, жившая в Италии. — Прим. авт.) с сыном Луиджи. Луиджи как-то очень по-доброму ко мне отнесся, у нас возникла дружба, и, когда он фотографировал, я помогал ему, таскал штатив. Помню, что он подарил мне небольшой фотоаппаратик, «Олимпус», и я получал какой-то невероятный кайф от всего происходящего — мы вдвоем были в пустом доме, с вещей снимались колпаки, и я совершенно по-новому для себя почувствовал Дом, увидел его другими глазами. А потом удивительные рассказы Татьяны Михайловны, ее воспоминания, также ее воспоминания о воспоминаниях матери (Татьяны Львовны, дочери Л. Н. Толстого. — Прим. авт.), и потрясающий Николай Павлович Пузин (старейший сотрудник Ясной Поляны, на тот момент — хранитель Дома Толстого. — Прим. авт.). Я просто физически помню эту прогулку по Дому, которая была, разумеется, не экскурсией, а роем воспоминаний, когда все оживает. Наверное, все это и создало для меня ощущение сверхзадачи — постараться сделать Ясную Поляну живой для всех, насколько это возможно. Именно это ощущение детской разочарованности было в основе того, что, получив какие-то полномочия, я попытался что-то сделать в этом направлении. Наверное, еще очень много можно сделать, но мне кажется, что-то нам удалось. Многие люди, которые приезжают в Ясную, мне говорят: «Какой живой дом!» Дом, в котором пахнет не музеем, а деревом, жизнью, домом. Конечно, он все равно остается музеем со всеми атрибутами — веревочками и прочим, но мне кажется, что если он будет по-настоящему живым пространством, то и Лев Николаевич будет для нас оживать. Я люблю живого Льва, а не мертвого.



Е. А. Для вас Ясная — обретенная родина. Ну, а ваши сыновья в Ясной Поляне появились на свет.



В. Т. Да, для моих детей Ясная — единственная родина. Конечно, их рождение и в моем сознании поменяло отношение к этому пространству, этому месту. Я уже давно себя не чувствую москвичом. У меня есть единственное место в мире, которое я могу назвать своим домом, — это, безусловно, Ясная Поляна. Физическое, магнетическое притяжение Ясной Поляны я вижу и на примере своих старших дочерей, и своих племянников. Это объясняется и их отношением к родным, и, безусловно, магнетизмом места. А после того, как начались наши семейные съезды, роль Ясной Поляны многократно усилилась для всех Толстых. Это как бы средоточие, сердцевина семейной жизни: сюда стекается вся информация о жизни семьи, Толстые пишут сюда обо всем, что их занимает и волнует — начиная от позиции Льва Николаевича по каким-то вопросам и заканчивая совершенно абстрактными вещами. То есть Ясная — еще и место семейного форума.



Е. А. Было бы логично перейти к вопросу о предстоящем съезде.



В. Т. Я, как всегда в преддверии какого-то события, начинаю немного побаиваться, как все пройдет. В этом году съезд Толстых откроется в Москве — мы попробуем сделать достаточно серьезную выставку. История рода — тема, необъятная как океан, но все, кто хотя бы чуть-чуть знаком с проектом, говорят, что это безумно интересно. Сам я предполагал, что Толстые как род в истории России действительно значимы, но я даже не мог думать о том, что его представители смогли «отметиться» практически во всех сферах деятельности, во все периоды истории, в разных качествах. Получается удивительная мозаика, когда из историй и судеб отдельных личностей складывается история страны.

Думаю, что это будет интересно, необычно и важно для Толстых, которые приедут. Кроме того, в Ясной Поляне их будет ожидать весьма насыщенная программа. Всех моих зарубежных родственников можно назвать очень деятельными, живыми людьми, которые всегда переживают, что Ясная Поляна берет на себя все заботы о них, а им как-то хочется быть более деятельно полезными в этот период времени, сделать что-то практическое. А нам, конечно, хочется, чтобы у них было хорошее настроение, поэтому мы готовим для них программу досуга, но программу, безусловно, связанную с традициями семьи. Впервые в этом году — и это абсолютно мое желание, мой риск — на съезд приедут не только потомки Льва Николаевича. Приедут Толстые-Милославские, и на выставке будут представлены Толстые каких-то других ветвей. К этому может быть разное отношение, но уж если мы говорим о роли Толстых — то древо тем могущественнее, чем оно раскидистее и укорененнее.



Е. А. Абсолютно понятно, что Ясная Поляна и Государственный музей Толстого в Москве занимают основные позиции в деле сохранения и распространения наследия писателя. Но толстовских мест в России — и не только в России — немало. Сможет ли юбилей «сплотить» все объекты, связанные с жизнью Льва Николаевича?



В. Т. Желание сделать юбилей общенациональным у меня до сих пор есть, только оно не подкреплено государственным финансированием и какой-то политической волей. Это желание самих этих мест. Есть позитивные перемены в Казани, у нас есть прямые контакты с президентом Татарстана. Все это позволяет надеяться, что со временем там откроется хороший полноценный толстовский музей. В Самаре тоже движение есть, там, правда, недавно сменилось руководство. Прежний губернатор очень горячо поддерживал идею создания музея, думаю, что в июле этого года во время традиционных толстовских скачек в Самаре я смогу встретиться с новым главой региона и рассказать ему о своем представлении о работе, которую нужно проводить. В свою очередь, у меня есть обязательства перед музеем в Старогладковской: им необходима материальная поддержка, и с этим вопросом я планирую обратиться к президенту Чечни Рамзану Кадырову.



Е. А. Если продолжить разговор о программе юбилейных мероприятий, то легко заметить, что многие события в Ясной Поляне будут проводиться не в первый раз, но, конечно, в этом году они, скажем так, «прозвучат» немного иначе. В тринадцатый раз на родине Льва Николаевича Толстого пройдут писательские встречи, инициатором которых в свое время были именно вы. Абсолютно понятно, что наша сложная музейная жизнь предполагает вашу огромную занятость в качестве администратора. Изначально вы человек творческий и продолжаете им оставаться. А удается ли время от времени возвращаться к первой творческой профессии — журналистике? И нет ли желания фиксировать на бумаге те впечатления, которые вы получаете, скажем, в поездках?



В. Т.: К сожалению, не так часто, как хотелось бы. У меня бывает странное ощущение, что я разучился писать, а потом может прийти ощущение совсем противоположное. Это очень странно, я даже не знаю, с чем это связано, Иногда берешь в руки ручку, и то, что из-под нее выходит... как будто не умеешь писать. Я очень сильно расстраиваюсь по этому поводу, потому что когда это приходит, кажется, что это навсегда. А иногда вдруг возникает какая-то даже потребность, желание что-то написать. И, наверное, понимаешь, что, конечно, нужно фиксировать свои впечатления, потому что память — очень ненадежная штука. Очень многие невероятно интересные вещи просто ускользают, исчезают, растворяются в какой-то дымке, и вытащить их обратно уже не удается. Наверное, было бы правильным вести какие-то дневники, заметки о встречах с людьми, потому что мне в жизни везет на удивительных, ярких, интересных людей. Причем это не случайные встречи, а тесное близкое общение, дружба с такими людьми, как Валентин Григорьевич Распутин, Виктор Иванович Лихоносов, Валентин Яковлевич Курбатов. Этот ряд можно продолжить, и это будут не только писатели. Я абсолютно уверен, что многое из того, что происходит между нами, было бы интересно другим людям.

Что касается чистой журналистики, эссеистики, публицистики — на это совсем нет времени.



Е. А. И в журналистском, и в писательском ремесле, и в жизни очень важна такая вещь, как умение наблюдать. Можно наблюдать за людьми как за героями первоклассного литературного произведения, чтобы лучше их оценить и понять и чтобы достоверно изобразить тот или иной типаж. Лев Толстой, как известно по одному из высказываний, умел войти в образ своего героя, прочувствовать этот образ. Насколько для вас интересно наблюдать за людьми и не хотелось бы провести какое-то время «в чужом пальто» и посмотреть на мир глазами другого человека?



В. Т. Такое перевоплощение было бы ужасно интересно. Я понимаю, что это невозможно, но я себя часто мысленно ставлю на место другого человека, чтобы понять его. Особенно если что-то происходит — я знаю свое отношение к тому, что произошло, но мне очень интересно отношение другого человека, насколько оно отличается от моего. Что в этот момент чувствует человек, думает ли вообще об этом, и если думает, то как думает, если объясняет, почему так, а не иначе, то как он это делает. Мне действительно очень интересны мысли, чувства, переживания людей и их восприятие того, что меня самого не оставляет равнодушным.

Безусловно, мне интересно наблюдать за людьми. И совершенно особое отношение у меня к живой природе. Если что-то меня поражает и захватывает, то это вода, реки, деревья, горы, камни. Живая жизнь.

P. S. Честно говоря, один из фрагментов этого интервью просто не нашел своего отражения в окончательном варианте текста — это был небольшой разговор о работе в музее «Ясная Поляна» — в основном о том, что, наверное, невозможно воспринимать эту работу именно как работу, о том, для чего люди сюда приходят, к чему стремятся, что хотят получить или, наоборот, отдают взамен. В какой-то момент я услышала: «Ты просто каждый день что-то открывай и дари. По-моему, иначе нельзя». Эти два предложения просто заменили собой все сказанное до этого. И оказались шифром к целому интервью.




в начало страницы