Да, Матвей Федорович, вся моя жизнь прошла в гонениях за лучшее будущее, за революцию и новую жизнь, и я совсем не думал, что под старость за все эти риски жизнью меня станут травить и сгонят с родины как шелудивую собаку; разорят как кулака и сгонят с родины с ярлыком ошельмованного человека. К вам я обращаюсь как к беспристрастному человеку в полной надежде, что условные различия наших положений не помешают вам понять мою тоску и справедливое негодование.
   А этих рисков жизнью у меня было больше, чем у вас и многих ответственных работников. Они начались с того, что еще в 1894--1895 годах во время рабочего движения на фабриках, будучи старшим писарем Московского окружного штаба, я ночами носил Толстому секретное дело "О вызове войск для содействия гражданским властям" в подавлении забастовок. Толстой брал из них сведения и посылал за границу для печати. Как раз в это время в Ярославле на большой Корзинкинской фабрике была самая упорная забастовка, и две роты 11-го Фанагорийского полка дали по рабочим два залпа боевыми патронами из новых трехлинейных винтовок. Раненых 46 человек забрали в госпиталь, и у нас возникло новое секретное дело "Об исследовании и пригодности новых трехлинейных винтовок на поражение человеческого тела", которое потом "повергалось к стопам его величества", и это величество на нем начертало: "Очень рад, что труды ученых по выработке винтовки не пропали даром". Об этом Толстой тоже писал за границей. (Жаль, что историк Покровский совсем умолчал об этом "исследовании" в своей истории и совсем неправильно осветил события на этой фабрике.) Правда, мне тогда это сошло с рук, начальство не узнало, откуда появлялись эти сведения, но не сошло осуждение коронации в 1896 году. Из дела "Подготовительные работы к    492    коронации" я узнал, какие огромные сумму собирались тратить на нее и тоже сообщал об этом Льву Николаевичу. Рассказывал об этом и другим. И когда потом в жандармском управлении мне ставили вопрос: "А что же, по-твоему, царь-батюшка должен в Москву пешком что ли прийти?" -- я собственноручно написал, что "на билеты для царской семьи нужно не 40 миллионов, а все остальные на свой счет должны приехать, если хотят на коронации быть. А если эти 40 миллионов лишние, их нужно зачесть в крестьянский оброк, чтобы всем была видна царская забота". За это министр Ванновский приказал меня разжаловать и выслать в Варшаву на распоряжение генерал-губернатора, Бобрикова. Из Штаба меня повезли на вокзал на повозке как Стеньку Разина, с 4 жандармами и 4 конными казаками. В Варшаве до коронации сидел в крепости. После коронационной давки, по распоряжению канцелярии его величества, был спешно отправлен в ссылку в Тургайскую область, где в форту Карабутак и пробыл 1Ґ года под усиленным военным надзором. Там пьяное начальство от скуки потешалось надо мною, выводя перед фронтом и тыча в нос кулаком, обзывало дураком, скотиной, заразой, анафемой, причем солдаты после каждого такого бреха кричали ответное: "Так точно, ваше высокоблагородие!" Иногда пьяный комендант входил в азарт и, упрекая в осуждении коронации, махал над моею головой шашкой, сбивая картуз. А два раза выводил в степь и производил инсценировку расстрела. Трудно далась мне эта ссылка.    После этой ссылки в на 100% православной деревне мы всею семьей отпали от православия и перестали крестить детей и хоронить с попом умиравших. От этого моих детей не принимали в школу, и я учил их сам. Как вы думаете, легко было 30 лет назад повести такую решительную борьбу с церковными суевериями и устанавливать новый быт не словом, а делом?    Ведь меня мужики сгоняли с кольями с поля, когда я выезжал на Пасху работать. А будучи пьяными в праздники, считали своим долгом подходить к моему дому и целыми часами лаять нас матом и всяким брехом, как безбожников, били окна, ломились в дверь, составляли приговор о ссылке. Уж не говоря о вызовах консисторией, земским начальником, становым, благочинным, миссионерами и т. п., причем каждый из них грозил ссылкой в Сибирь и даже отобранием детей и заточением в монастырь. Пьяные меня даже били. И мы до самой революции жили под постоянным страхом побоев и оскорблений, и только революция освободила нас от этого страха.    493    В 1902 году за участие в комитете по выяснению нужд сельскохозяйственной промышленности (учрежденном Витте) по распоряжению Плеве я снова был арестован и отправлен в распоряжение Департамента полиции. Сидел 2 месяца в одиночке Питерского ДПЗ, где чуть было не сошел с ума. Имел интересные допросы Лопухиным. И только заступничество Толстого спасло тогда меня от длительного заключения, ограничив двумя годами высылки под надзор.    В 1904 году я отказался идти на японскую войну, как запасной, и снова пережил инсценировку расстрела. Полковой адъютант вывел меня в темный коридор за пустые ящики и, наскакивая на меня с револьвером, сделал два выстрела около моего носа. У меня с того раза поседели волосы.    А в 1914 году за подписание воззвания против начавшейся империалистической войны, в числе 29 человек, весь 1915-й год я просидел в Тульской тюрьме и в марте 1916-го был судим Московским военно-окружным судом, причем суд этот за 11 дней разбора мы обратили в открытое осуждение войны и настолько этим привязали к себе двухтысячную публику и самый состав суда, что у него не хватило духу нас осудить, и нас освободили, признавши виновными в преступлении, по закону не наказуемом. А ведь могла быть крепость или каторжные работы. Здесь подготовлялась революция и развал царской армии.    После революции я был сейчас же избран председателем волисполкома, производил разоружение стражников и урядников. Брал на учет товары торговцев и хлеб и имущество помещиков. Первый в волости высказывался за изъятие церковных ценностей. Первый шел по рынкам и деревням собирать помощь голодающим в Поволжье. Нес бесплатные обязанности председателя школьного совета, нарзаседателя, секретаря у комиссара и т. п. Был до архангельской ссылки селькором "Бедноты", писал по разным серьезным вопросам и всегда видел отражение своих мыслей и в прениях на съездах и в распоряжениях правительства. А статьей в "Бедноте" "Нужен ли приказ?" вызвал дискуссию, закончившуюся расширением прав сельсоветов. Правда, как крестьянин, я не был стопроцентным марксистом, но этого от меня и не требовали. Да и не вижу я этого не только в крестьянах, но и у большинства партийцев, именуемых оппортунистами, что ежедневно видно из газетных сообщений. Недаром же М. Горький, прочитавши мою книжечку "Дедовские порядки на пересмотр", закончил рецензию о ней такими словами: "Такие люди, как вы и ваш сын, нужны русскому народу как воздух и    494    свет". (Напечатано в N 72 "Сельскохозяйственной газеты" СНКома за 1929 год.) Теперь пишется история заводов, я в ней тоже мог бы принять участие и огласить факты пробы трехлинейных винтовок на фабрике, бывшей Корзинкина, впечатления рабочих от коронации и т. п.    По моему прошлому мне ведь надо бы быть на пенсии у государства или служить в наркомземе, как старому и опытному крестьянину, а меня травят как бешеную собаку по гадкой клевете господ Киреевых, которым угодно на моей жизни строить свою карьеру и доказывать свою верноподданность. Как своего близкого земляка, я прошу вас подумать над моей судьбой и помочь мне снять с меня позорное пятно ошельмованного человека, чтобы я мог вернуться к себе в Боровково и поработать в своем колхозе. А уж если я такой обреченный и мне по непонятной мне причине надо умирать на чужбине (а это, если вы сами бывали в ссылках, понимаете, как тяжело), то я даю слово после реабилитации не вертаться на родину. Сделавшись свободным, я могу жить в Москве у родных или в любом районе и колхозсоюзе работать по укреплению колхозов, или в редакциях газет. (Не Киреевы же будут укреплять колхозы, а мы, крестьяне-опытники.)    Я старику и после моей мучительной жизни с борьбой и страданиями за более культурный, трезвый и агрикультурный быт в крестьянской жизни мне тяжко нести такой крест от советской власти, ничем того не заслуживая. Тяжко чувствовать себя в положении бродячей собаки в то время, как я бы мог быть так полезен для нашего нового строительства.    Помогите, Матвей Федорович!    Два-три месяца назад я писал об этом же начальнику ОГПУ Московской области. Но ответа нет и, по-видимому, не будет. Писал еще Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу (который меня знал еще до революции), но, очевидно, его нет в Москве, и мое письмо до него не дошло.

Кр-н Михаил Петр. Новиков.

Воронеж
ул. Энгельса. 17, 4.

   "Начальнику секретного отд. Тульского губ. полит, упр.

   Тов. Дорожкину

Гр-на села Боровкова Лаптевского

Рика Михаила Петр. Новикова

  

ЗАЯВЛЕНИЕ

      Ознакомившись с предъявленным мне обвинением по 58 ст., основанном на показании наших гр-н, настоятельно прошу при оценке их показаний иметь в виду их личное недоброжелательство ко мне по следующим причинам: 1) Постоянная зависть, что мы, как трезвые и более трудолюбивые, живем во всем и духовно и материально лучше их.    2) Еще до революции я поборол общественное пьянство, и теперь у нас не пропивается ни одной общественной копейки (об этом я писал в "Бедноте", указывая, что нужно делать, чтобы и нигде не было этого). Любители пьянства не прощают мне этого до сих пор.    3) Борясь с самогонкой и шинкарством, я создал показательный процесс над 3-мя шинкарками (в октябре 27 г.), на котором выступал главным свидетелем, причем все трое были приговорены на разные сроки. За это половина деревни готова съесть меня живьем, считая, что это грязное дело ни до кого не касается, а тем более для непьющих.    4) Борясь всю жизнь с общественной бесхозяйственностью, с потравами скотом зеленей, молодого клевера, огородов; с пуском беспризорно скота и т. п. (об этом я писал в "Бедноте" два раза: N 2671 и 2609 за 27 г., чем вызвал большую дискуссию, вызвавшую с своей стороны новый закон о расширении прав виков и сельсоветов по почину Р. К. П.). Я каждое лето больше всех шумлю, требую, жалуюсь в сельсовет, требуя прекращения этой бесхозяйственности, чем, разумеется, вызываю также большое недоброжелательство.    531    5) Будучи уполномоченным по землеустройству (фактически оно у нас кончено осенью 27 г.), я собирал на это деньги в райземкомиссию по общественному приговору и, конечно, не угодил и тут, обозлив многих. Даже на ремонт пожарной трубы собирал и то многие остались недовольны. Вот за все это почти каждый наш гражданин не откажет себе в удовольствии лягнуть меня ослиным копытом при допросе. Теперь хлопочу о пристройке школы и уже навлек на себя зло граждан даже других деревень нашего сельсовета. Не прощается мне и мой сбор в свое время на голодающих и агитацию за изъятие церковных ценностей. А шинкарки радуются открыто, надеясь на то, что вы теперь сгноите меня в тюрьме.    Теперь по существу обвинения.    1) Про лепет (я бы сказал детский) о бюрократизме, что дескать он мешает нам строить новую жизнь, я ничего не могу сказать после того, как члены правительства так едко и остроумно говорили о нем на XV партсъезде. Тем более тема эта для крестьян совсем неинтересная и непонятная. Это, вероятно, взято не с моих слов, а из моего чтения газеты, которую я всегда беру на сходку и читаю вслух обо всем новом и интересном, чтобы хоть этим заинтересовать их и отвлечь от обычной болтовни и балагурства.    2) Фраза: "Правительство задавило налогами" -- не моя, а как раз обычная (на всех собраниях) фраза того самого невменяемого бузотера, о котором я говорил вам, еще едучи на станцию, выражая опасение, что по нем могут судить всю деревню и что за него мы можем пострадать, хотя я и не знал еще, в чем я буду обвиняться. Месяца 1Ґ--2 назад на последнем собрании в сельсовете (по какому вопросу -- не помню) он особенно бузил и мешал вести собрание, так что даже я не вытерпел и просил предсельсовета Александра Козлова и комсомольца Андрея Козлова как-нибудь его попугать, чтобы он не мешал и не срамил всей нашей деревни перед приезжими партийными докладчиками. Возможно, что в каком-нибудь подходящем вопросе (к примеру о налогах или займах) я мог попутно вставить эту фразу, сказавши: "А то вот говорят некоторые (опять же имея в виду его), что правительство давит крестьян налогами, а о том, что они пропивают 500 миллионов, они об этом не хотят и слышать. Небось, кабы налог был не по силам, не стали бы так пьянствовать, а вот как на дело и пятачка жалко". А допусти я такую фразу с бреху, с целью противодействовать налогу, да меня здесь же любой докладчик пригвоздил бы к позорному столбу и непременно записал бы это в протокол, а у меня за все эти годы никаких конфликтов с докладчиками не было. Я им помогал всячески.    3) "О постоянной пропаганде против советской власти" скажу ясно. Есть поговорка: "Кому больно, то и пищит". Так вот, в пору военного коммунизма все крестьяне (в том числе и    532    я) пищали, не зная наперед, долго ли это протянется. Когда же отменили гуж-труд, продразверстку, пайки и перешли на денежный оброк, жить стало можно и пищать не о чем. О несоответствии цен (о ножницах) я не могу пищать, так как в процессе жизни, следя за ее развитием, я вижу и твердо верую, что действительно это временно и что скоро не только все уладится, но что и впрямь вся тяжесть бюджета может быть перенесена на стального коня индустрии, как говорил еще Владимир Ильич. А потому я не только ничего не имею против налогов и займов, а только и желаю, чтобы все дружней их платили и имели, и в этом духе я помогал на пленумах сельсовета вести агитацию, что может подтвердить и председатель и секретарь. В этом же духе высказывался за увеличение пая в кооперации и в своем молочном товариществе (что можно видеть из протоколов), в этом же буду и писать (как селькор "Бедноты") и действовать при реализации займа восстановления крестьянского хозяйства, которая, к сожалению, почему-то у нас запоздала.    То же, что я решительно не желаю возврата к прошлому, это так ясно видно из письма к Григорию Волконскому. А раз это так, то ради чего же я стал бы вести противосоветскую агитацию? Ведь это же все дико и бессмысленно! Говорится, что одна ласточка не делает весны, а я так даже и не ласточка, а старик, измученный тюрьмами и ссылкой, где надо мною три раза делали инсценировку расстрела, я больше всего думаю о смерти, а не о каких-либо "переворотах".

Крестьянин Михаил Новиков

25 января 28 г."

     

"26 янв. 28 г.

В Тульское Г. П. У.

Кр-на Михаила Петр. Новикова

Заявление

      К сказанному сего числа на допросе имею прибавить по своему делу: вернувшись из Бутырской тюрьмы в авг. 25 г., которая меня вконец измучила и привила неврастению, я не хотел долгое время принимать участие в общественной жизни. Но стал слышать у себя за спиной и в деревне и на базаре такие слова:    -- Вот, замазала ему рот сов. власть, он теперь и помалкивает.    И говорили главным образом не рядовые крестьяне, а или так называемые бузотеры, речи которых так охотно слушаются толпой, или старые дельцы из верхушки, еще думающие о прошлом. От этого мне было больно не за себя, а за советскую власть, о которой так плохо думают. И чтобы так плохо о нашей власти не думали, я опять стал вертаться к общественной жизни. Стал посещать мужицкие сходки, а также расширенные пленумы    533    сельсовета и даже райисполкома, тем более что меня зачислили в актив и стали приглашать личными повестками.    На всех этих собраниях я старался поддерживать партийных докладчиков, разъясняя обсуждавшийся вопрос и голосуя за их резолюцию. Но разъяснял своими словами, а не словами докладчика. Ведь я же стою между двух огней и уже слышу за спиной враждебные выкрики о том, что я продался коммунистам. И действуй я открыто за всех докладчиков, я рискую от отдельных ненавистников получить жестокое худо. А у меня и без того в 18 году сгорел дом от неизвестной причины, и за эти последние 2--4 года два раза крали деньги, два раза грабили пчел, украли плуг с поля, ремень, много переворовали инструмента, яблок из сада и т. п. А из того, что я поддерживаю докладчиков своими словами, очень может быть, что некоторые из них по неопытности (а такие есть) или не понимают меня, или понимают неправильно. А так как и у нас, как и везде, есть глупые бузотеры, которые положительно не дают вести собраний и набрасываются на докладчика как ураган, то он, имея предубеждение против меня и заранее науськанный кем-либо из моих завистников, всегда может подумать, что виноват тут во всем я, а не эти бузотеры, с которых по их безграмотности и спросить-то нечего. Бывает так, что докладчик пытается их переговорить, но за бузотерами поднимаются другие малоумные, переходят на личную почву и в конце концов никто и ничего не понимает. Обе стороны говорят на разных языках. В такие минуты я не выдерживаю, прошу слова и опять же своими словами начинаю мирить, объясняя докладчику, чем недоволен и чего хочет народ, а народу -- почему не только докладчик, но и правительство не может поступать по их желанию. Вот в таких случаях предубежденному докладчику опять может показаться, что я говорю не так, и он может на меня наврать. Но таких путаных собраний мало, большинство их проходит удачно. К примеру, я участвовал на празднике 10-летия советского суда, где я говорил речь и где даже, как активный нарзаседатель, получил награду. Спросите судью Воеводина, что я сказал худо? Участвовал 2 раза на торжественном заседании в честь 10-летия революции в нашем совхозе и тоже выступал с речью. Спросите зав. совхозом Чекмарева и тов. Степанова (он был от ячейки), что я сказал худо? Участвовал на расширенных пленумах райисполкома по разным вопросам, спросите у тов. Турунтаева (пред. РИКа), что я говорил худо? Спросите у тов. Митрофанова или ответственного секретаря ячейки при заводе "Красный плуг" (фамилию забыл). С ними я тоже проводил собрания: с первыми о сборе денег на достройку школы, а с другим перевыборы в нашей молочной артели. Конечно, и они могут внести личное пристрастие, если имеют, но я совсем не верю, чтобы они могли сказать обо мне что-    534    либо худое. Но если и такая моя деятельность будет признана нежелательной, я готов дать подписку совсем ее прекратить, лишь бы меня не мучили тюрьмой и не отнимали бы у меня остатка моей жизни, очень короткого. Я думаю, что я своей жизнью вполне заслужил этого. Михаил Новиков".       С. 478. Князю Г. П. Волконскому. -- Корреспондент М. П. Новикова -- светлейший князь Григорий Петрович Волконский (1870--1940), правнук генерал-фельдмаршала светлейшего князя Петра Михайловича Волконского (1776--1852) и сестры декабриста Софьи Григорьевны Волконской (1814-- 1868), живший в своем имении Фалль, перешедшем к нему от бабушки, Марии Александровны Волконской (1820--1880), дочери шефа III Отделения А. X. Бенкендорфа. Известны письма М. П. Новикова к кн. Волконским только за 1928 год, хотя их переписка велась и раньше, судя по сохранившимся письмам кн. Г. П. Волконского к братьям Адриану и Михаилу Новиковым: