Статья «Что такое искусство» — толстовское «Не могу молчать» в области эстетики. Он негодует, бичует, бросает парадокс за парадоксом, оттачивая и нарочито заостряя их. Окажутся фактические неточности, даже внутренние противоречия: что за беда! Важно высказать главное и высказать со всею силой несокрушимого убеждения. Творец великих парадоксов, весь Толстой, может быть, не что иное, как «безумный парадокс» XIX века.

История человечества однако знает цену великим безумцам и их гениальным парадоксам. Надо уметь понимать ход их мысли, уметь читать их произведения.

В парадоксальном труде Толстого есть глубокая стержневая идея, которая явственно проходит через все его рассуждения. Ее-то и нужно вскрыть. Тогда трактат выступит перед нами во всем своем историко-культурном значении, как проповедь трудовой эстетики.

II

Выше указаны те психологические коэфициенты, которые осложняют аргументацию автора: их необходимо учитывать при оценке статьи «Что такое искусство». Тем не менее трактат этот имеет свою методологию и построен на определенных научных предпосылках.

Проблема искусства рассматривается Толстым на широком фоне исторической эволюции. Он хочет мыслить не догматическими абстракциями, а историческими категориями; хочет применять к явлениям не абсолютный, а относительный критерий.

Толстой существенно отступает здесь от тех принципов, которых держался, напр., в шестидесятых годах. Тогда он был решительным противником «исторического воззрения», «неизменных исторических законов» и веры в прогресс. Принципу исторической обусловленности и относительности он противопоставлял «вечное начало», заложенное в явлениях жизни. «Я не вижу», — писал он, — «никакой

14
необходимости отыскивать общие законы в истории, не говоря уже о невозможности этого. Общий вечный закон написан в душе каждого человека. Закон прогресса, или совершенствования, написан в душе каждого человека и, только вследствие заблуждения, переносится в историю. Оставаясь личным, этот закон плодотворен и доступен каждому; перенесенный в историю, он делается праздною, пустою болтовней, ведущей к оправданию каждой бессмыслицы и фатализма... Я не держусь религии прогресса, а кроме веры, ничто не доказывает необходимости прогресса».

Через тридцать лет Толстой стал иначе понимать исторический процесс: он явно опирается на принципы историзма и социологизма, сохраняя однако за собой право судить явления с точки зрения своего идеала жизни. Теперь термины «эволюция» и «прогресс» не сходят у него с языка. Он признает закономерность исторического развития и даже возможность «скачков». «Правда», — говорит он (319), — «что жизнь человечества, как и отдельного человека, движется равномерно, но среди этого равномерного движения есть как бы поворотные пункты, которые резко отделяют предыдущую жизнь от последующей». Каждой стадии исторического развития соответствует свое понимание жизни. Понимание смысла жизни есть религия жизни. Слово «религия» употребляется здесь не в конфессиональном и церковном значении, а как синоним философии жизни. Толстой говорит об этом с полной определенностью. Мы читаем у него: «В каждое данное историческое время и в каждом обществе людей существует высшее, до которого только дошли люди этого общества, понимание смысла жизни, определяющее высшее благо, к которому стремится это общество. Понимание это есть религиозное сознание известного времени и общества. Религиозное сознание это бывает всегда ясно выражено некоторыми передовыми людьми общества и более или менее живо чувствуемо всеми» (314—315). «Передовые люди общества» это — его идеологи; формулированное ими «понимание смысла жизни» или «религиозное сознание» есть идеология «известного времени и общества». Такая идеология не является обязательно религией в специфическом значении термина, но, по мнению Толстого, настоящая религия

15
всегда бывала высшей идеологией каждого общества. «Религии суть указатели того высшего, доступного в данное время и в данном обществе лучшим передовым людям, понимания жизни, к которому неизбежно и неизменно приближаются все остальные люди этого общества» (219). Разумеется, в силу этого, «религии» имеют только относительное значение: древние евреи «смысл жизни» полагали «в почитании единого бога и исполнении того, что считается его волей»; для древних греков религия была в земном счастьи, в красоте и силе; для буддистов «смысл жизни в освобождении себя от уз животности» (219—220) и т. п.

Сопоставляя отдельные периоды в жизни человечества, Толстой приходит к идее прогресса: «Человечество не переставая движется от низшего, более частного и менее ясного, к высшему, более общему и более ясному пониманию жизни» (218—219). Наше время обладает своей религией жизни. Это, — считает Толстой нужным оговориться еще раз (317), — «не религия культа — католическая, протестантская и др., а религиозное сознание, как необходимый руководитель прогресса и в наше время». Идейное содержание современной религии состоит в следующем (317): «Религиозное сознание нашего времени в самом общем практическом приложении его есть сознание того, что наше благо, и материальное и духовное, и отдельное и общее, и временное и вечное, заключается в братской жизни всех людей, в любовном единении нашем между собой. Сознание это выражено не только Христом и всеми лучшими людьми прошедшего времени и не только повторяется в самых разнообразных формах и с самых разнообразных сторон лучшими людьми нашего времени, но и служит уже руководящею нитью всей сложной работы человечества, состоящей, с одной стороны, в уничтожении физических и нравственных преград, мешающих единению людей, и, с другой стороны, в установлении тех общих всем людям начал, которые могут и должны соединять людей в одно всемирное братство». Христианство, по убеждению Толстого, было «огромным переворотом» в жизни человечества; «христианское религиозное сознание», — писал он, — еще не изменило, но неизбежно долженствует «изменить всё жизнепонимание людей и всё внутреннее

16
устройство их жизни» (319). Это — одна из основных идей Толстого. Но он не приписывает учению Христа какой-то монополии на истину: идея всемирного братства провозглашалась «всеми лучшими людьми прошедшего времени» и повторяется «лучшими людьми нашего времени», следовательно, — могли бы мы прибавить, — также социалистами и коммунистами. В трактате мы, действительно, находим следующие строки (343): «Как бы различно по форме ни определяли люди нашего христианского мира назначение человека, признают ли они этим назначением прогресс человечества в каком бы то ни было смысле, соединение ли всех людей в социалистическое государство или коммуну, признают ли этим назначением всемирную федерацию, признают ли этим назначением соединение с Христом или соединение человечества под единым руководительством церкви, — как бы разнообразны по форме ни были эти определения назначения жизни человеческой, все люди нашего времени признают, что назначение человека есть благо; высшее же в нашем мире, доступное людям, благо жизни достигается единением их между собой». «Благо», которое тут имеется в виду, не содержит в себе ничего специально аскетического или мистического: это благо — «и материальное и духовное, и отдельное и общее, и временное и вечное».

Разрешению социально-экономических проблем Толстой придает существенное значение. Это нужно сказать прежде всего об аграрном вопросе, который положительно мучил его. О нем идет речь и в трактате. Толстой упрекает науку за невнимание к такому «бедствию народа», как «безземельность пролетариата, существующая на Западе», и считает ложью учение политической экономии, «что земельная собственность, как и всякая другая, должна всё более сосредоточиваться в руках малого числа владельцев, как это, например, утверждают современные марксисты» (360). В девяностых годах XIX в. марксизм только что начал развиваться в России, и Толстой не обнаруживает большой осведомленности по части марксизма. В другом месте (229) он относит марксизм к числу научных теорий, оправдывающих «то ложное положение, в котором находится известная часть общества», так как «теперь столь распространенная теория

17
Маркса» учит «о неизбежности экономического прогресса, состоящего в поглощении всех частных производств капитализмом». Пролетарско-революционная сущность марксизма ускользнула от внимания Толстого. Его социальное мировоззрение связано, конечно, с интересами крестьянства, а не революционного пролетариата. Однако, и помимо аграрного вопроса, Толстой понимает остроту социально-экономического положения. Огромное большинство людей, — рассуждает он, — «не имеют хорошего и достаточного питания». То же самое следует сказать о жилище, одежде и всех первых потребностях человека; кроме того, большинство вынуждено «сверхсильно непрестанно работать». «И то и другое бедствие очень легко устраняется уничтожением взаимной борьбы людей, роскоши, неправильного распределения богатств, вообще уничтожением ложного, вредного порядка вещей и установлением разумной жизни людей» (362).

В научном плане Толстой может делать, и, действительно, делает ошибки, но ему, идеалисту и моралисту, важнее всего то, что лучшие люди прошлого и настоящего стремятся ко всемирному братству людей. В этом религия жизни нашего времени.

Уже из предыдущего видно, что всякой идеологии Толстой приписывает историческую детерминированность. Более того, он убежден, что каждая теория создается и поддерживается известным строем жизни, который она идеологически оправдывает, и что теории живут лишь «до тех пор, пока не уничтожатся те условия, которые они оправдывают, или не сделается слишком очевидной нелепость проповедуемых теорий» (229). Это почти помарксистски. И уже совершенно помарксистски, во всяком случае социологически рассуждает Толстой, аппелируя к классовому принципу идеологии. В будущем он ждет «уничтожения взаимной борьбы людей», как ждут этого и коммунисты, говоря о бесклассовом обществе будущего, — но в истории он видит ярко выраженную классовую борьбу. «Человечество», «общество», термины столь обычные для Толстого, в известных случаях мыслятся им как совокупность общественных классов. Правда, обычно он говорит только о двух классах: о господствующем, привилегированном

18
классе эксплоататоров и о трудовом народе (без дальнейшей его диференциации). Классовым расслоением, по мнению Толстого, обусловливаются крупные явления в истории идеологий. Так высшие сословия, в руках которых были власть и богатство, держались внешних форм католической религии (хотя уже утратили настоящую веру), единственно потому, что «считали это для себя не только выгодным, но и необходимым, так как учение это оправдывало те преимущества, которыми они пользовались» (224). Еретиками, сектантами, реформаторами (Винклер, Гус, Лютер, Кальвин) обычно выступали «люди бедные, не властвующие», ибо они стремились восстановить христианское учение о братстве и равенстве, что противоречило интересам богатых и сильных (223). Наука точно также носит классовый характер. Науки существуют для высших классов. Люди науки, обычно принадлежащие к тем же классам, стремятся «удержать тот порядок, при котором эти классы пользуются своими преимуществами», или же удовлетворить их «праздную любознательность» (356). И потому один отдел наук (теология, философия, история, политическая экономия) «занимается преимущественно тем, чтобы доказывать то, что существующий строй жизни есть тот самый, который должен быть, который произошел и продолжает существовать по неизменным, неподлежащим человеческой воле законам, и что поэтому всякая попытка нарушения его незаконна и бесполезна» (356—357); другой же отдел наук (математика, астрономия, химия, физика, ботаника и все естественные науки) или принимает абстрактный характер, не имеющий прямого отношения к жизни человеческой (по теории наука для науки) или занимается тем, «из чего могут быть сделаны выгодные для жизни людей высших классов приложения» (357). Толстой требует, чтобы наука эмансипировалась от «руководительства» высших классов, чтобы она занималась тем, «как должна быть учреждена жизнь человеческая», изучала «те вопросы религии, нравственности, общественной жизни, без разрешения которых все наши познания природы вредны или ничтожны» (358). Тогда и науки т. н. точные и опытные «будут изучаемы только в той мере, в которой они будут содействовать освобождению людей от

19
религиозных, юридических и общественных обманов или будут служить благу всех людей, а не одного класса» (364). Это и будет «истинная наука жизни», достойная служить опорой для религии жизни; она «будет стройным органическим целым, имеющим определенное, понятное всем людям и разумное назначение, а именно: вводить в сознание людей те истины, которые вытекают из религиозного сознания нашего времени» (364).

III

Свои методологические принципы и идеологические предпосылки Толстой с большой последовательностью применяет к разрешению проблемы искусства. Автор не задается целью написать курс эстетики. Многих вопросов, которые входят в состав эстетики, он не касается вовсе. В этом отношении он не может удовлетворить тех, кто видит в эстетике самостоятельную научную дисциплину. Толстого интересует основной вопрос, что такое искусство. К его разрешению он подходит двумя путями: во-первых, дает общее определение искусства со стороны его сущности и назначения и, во-вторых, оценивая искусство прошлого и настоящего, намечает черты, какими должно отличаться искусство будущего. Центральное место в этом комплексе идей занимает вопрос о назначении искусства, об его социальной функции.

Толстой желает быть научно убедительным в своих рассуждениях: он обставляет их ученым аппаратом, — фактами, почерпнутыми из истории и теории искусства. Аппарат оказался однако не без изъянов: факты часто берутся из вторых рук (эстетические учения, напр., большею частью излагаются по старой книге Шаслера «Kritische Geschichte der Aesthetik», 1872 года), характеристики не всегда точны, и оценки нередко весьма субъективны. В последнем признается и сам автор. Непоколебимо веря в объективность своего критерия, он готов признать субъективность своих суждений по отношению к отдельным явлениям. Напр., своей качественной квалификации художественных произведений он не придает «особенного веса», так как, — оговаривается он (328, прим.), — «я, кроме того, что недостаточно сведущ во всех родах

20
искусства, принадлежу к сословию людей с извращенным ложным воспитанием вкусом». Следовательно, нетрудно было бы вступить с Толстым в спор на научной почве или по поводу отдельных его суждений. Но для моей цели важнее всего выявить основные идеи трактата. Тут Толстой по-своему необычайно логичен: его рассуждения представляют стройную цепь силлогизмов, вытекающих из его социально-позитивного взгляда на искусство.

Искусство есть «одно из условий человеческой жизни», «одно из средств общения людей между собой», «одно из орудий общения, а потому и прогресса, т. е. движения вперед человечества к совершенству». Есть и другие средства общения, напр., слово, наука. Отличительная особенность искусства состоит в том, что «искусством люди передают друг другу свои чувства». Художник «заражает» своим чувством других людей. При этом для искусства характерно то, что художник, «с целью передать другим людям испытанное им чувство, снова вызывает его в себе», чтобы выразить его внешними знаками, «посредством движений, линий, красок, звуков, образов». В этом Толстой видит самую специфическую черту искусства, как такового; к этому сводится его определение искусства. Это определение нельзя считать неуязвимым, но в нем заложена большая идея о социальной функции искусства, об его способности воздействовать на воспринимающего субъекта, «заражать» его известным чувством. Толстой подробно развивает тезис о «заразительности» искусства. Известно, что марксистские теоретики охотно принимают это в сущности бесспорное положение.

«Искусство есть духовный орган человеческой жизни», заявляет Толстой. «Искусство есть великое дело. Искусство есть орган жизни человечества, переводящий разумное сознание людей в чувство». Отсюда — непререкаемая важность содержания. «И как происходит эволюция знаний, т. е. более истинные, нужные знания вытесняют и заменяют знания ошибочные и ненужные, так точно происходит эволюция чувств посредством искусства, вытесняя чувства низшие, менее добрые и менее нужные для блага людей, более добрыми, более нужными для этого блага. В этом назначение искусства. И потому по содержанию своему искусство

21
тем лучше, чем более исполняет оно это назначение, и тем хуже, чем менее оно исполняет его». Толстой, так сказать, держится принципов эстетики содержания (Jnhaltsдsthetik). Как общее правило, искусство выражает религию жизни своего времени. Так это было в старые времена у евреев, греков, магометан, христиан. Об этом свидетельствует вся история искусства. «Искусством в полном смысле этого слова» всегда считали то искусство, которое передает чувства, «вытекающие из религиозного сознания людей». Всякое другое искусство признавалось его извращением и отрицалось. От этой здоровой точки зрения отступили однако европейцы в тот период своей культурной истории, когда «люди высших классов потеряли веру в церковное христианство», когда они оказались без всякой религии. Тогда искусство утратило свое высокое назначение. Служа потребностям безрелигиозных классов, оно стало бессодержательным и внешне-формальным. Новейшие, уже патологические его проявления можно видеть в декадентстве и символизме. Теоретики искусства, эстетики, как покорные слуги высших классов, санкционировали создавшееся положение вещей. За малыми исключениями (напр., за исключением Верона и Сёлли) эстетики от Баумгартена до теоретиков символизма строят свое учение на принципах красоты и наслаждения. Всей мощью своей аргументации Толстой обрушивается на господскую эстетику и господское искусство. Лучше не иметь никакого искусства, чем такое искусство, т. е. искусство «патриотическое», «церковное», «военное», и «утонченное, собственно развратное, доступное только людям праздных, богатых классов, угнетающих других людей» (выражения, выкинутые цензурой). Напрасно люди высших классов думают, что их искусство имеет «значение истинного общечеловеческого искусства». Великое самообольщение! Если не ходить далеко, не брать всего земного шара, а ограничиться только Европой и Россией, то и тут очевидно, что рядом существуют, по крайней мере, два искусства: искусство народное и искусство господское. Искусство народное в сущности относится к более высокому типу творчества. Искусство высших классов «пришло к тупику» и «сошло на нет». «Наше утонченное искусство могло возникнуть

22
только на рабстве народных масс и может продолжаться только до тех пор, пока будет это рабство... Освободите рабов капитала, и нельзя будет производить такого утонченного искусства». Искусство высших классов никогда не может сделаться искусством всего народа. «Искусство будущего — то, которое действительно будет — не будет продолжением теперешнего искусства, а возникнет на совершенно других, новых основах, не имеющих ничего общего с теми, которыми руководится наше искусство высших классов».

Судьбу искусства Толстой теснейшим образом связывает с судьбой науки: это — сердце и легкие одного организма. Наука вырабатывает истины, искусство переводит их «из области знания в область чувства». Искусству нужно научно-разумное и высокое содержание. Когда наука будет выполнять свое назначение, т. е. «вводить в сознание людей те истины, которые вытекают из религиозного сознания нашего времени», тогда и искусство, «всегда зависящее от науки, будет тем, чем оно может и должно быть, — столь же важным, как и наука, органом жизни и прогресса человечества».

Искусство не развлечение и забава, а «великое дело».

Искусство может быть хорошим и полезным или дурным и вредным в зависимости от того, как художники понимают «смысл жизни, от того, в чем они видят благо и в чем зло жизни». Толстой детально разрабатывает вопрос, чем должно быть хорошее искусство по своему содержанию и по своей форме. Оно будет служить не одному классу, тем более классу привилегированному, а всему народу, который будет ценителем и потребителем искусства. Это — «братское, всенародное» искусство. Его содержанием сделаются высшая религия жизни, как ее понимают лучшие люди, или, по крайней мере, простые, житейские чувства, необходимые для радостного общения людей между собою. «Содержанием искусства будущего будут только чувства, влекущие людей к единению или в настоящем соединяющие их; форма же искусства будет такая, которая была бы доступна всем людям. И потому идеалом совершенства будущего будет не исключительность чувства, доступного только некоторым, а, напротив, всеобщность его. И не громоздкость, неясность и сложность формы, как это считается теперь, а, напротив, краткость, ясность и простота выражения».

23
Искусство должно быть всенародным, и должно ориентироваться на народ, на «настоящего рабочего человека», удовлетворять требованиям «больших масс людей, находящихся в естественных трудовых условиях». «Искусство господское» — угрожающий пример. Применяясь ко вкусам «незанятых классов», оно стало искусственным и худосочным; «обеднение содержания» — неизбежное следствие. Ведь «круг чувств, переживаемых людьми властвующими, богатыми, не знающими труда поддержания жизни, гораздо меньше, беднее и ничтожнее чувств, свойственных рабочему народу». Искусство и художник должны жить одной жизнью с трудовым народом. Последней идее Толстой придавал огромную важность. Своим художественным творчеством, всей публицистикой и, наконец, своей жизнью он убежденно и неутомимо пропагандировал трудовое начало жизни. Конечный идеал общества представлялся ему в виде трудового «благоустроенного общества без насилия», в виде свободной земледельческой общины, коммуны, — сказали бы мы, — с демократическим строем культуры. Толстой развивает целую теорию труда, являющегося источником трудового миропонимания. Только в атмосфере труда может человек понять истинный смысл жизни. Смело и твердо заявлял Толстой: «Для того, чтобы понять жизнь, я должен понять жизнь не исключений, не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа, — того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей». Трудовой народ владеет трудовой правдой, т. е. высшей истиной, тогда как «незанятые» классы живут в узком и ложном кругу понятий. Люди, заинтересованные в сохранении социальных привилегий, любят ссылаться на общественный «закон» о разделении труда, считая его научно неопровержимым, и, в частности, находят неизбежным и справедливым профессионализм ученых и художников. Толстой решительно отвергает подобный «закон». Учение о разделении труда явилось в классовом обществе для оправдания социального неравенства. «Ложное разделение труда», доказывал Толстой, не что иное, как «захват чужого труда», т. е. эксплоатация трудящихся привилегированным меньшинством. Эксплоататорами

24
являются не только люди правящего класса, собственники и капиталисты, но также ученые и писатели, люди умственного труда. «Разделение труда», — полагает Толстой, — «правильно только тогда, когда особенная деятельность человека так нужна людям, что они, прося его послужить им, сами охотно предлагают ему кормить его за то, что он будет для них делать». Вообще же говоря, человек должен как можно меньше пользоваться чужим трудом. Выделившись в особую профессию, ученые и писатели освободили себя от труда физического. Между тем умственный труд вполне совместим с трудом физическим. Последний «не только не исключает возможности умственной деятельности, не только улучшает ее достоинство, но улучшает и поощряет ее». Свой день, как известно Толстой делил на четыре «упряжки», чередуя умственный труд с физическим; в его кабинете находились пила, коса и лопата. Толстому рисуется трудовой тип писателя. Художники будущего, по его представлению, «будут жить обычной жизнью людей, зарабатывая свое существование каким-либо трудом». Когда от художника не потребуется сложной и изысканной техники, «деятельность художественная будет тогда доступна для всех людей»; художниками будут «все те даровитые люди из всего народа, которые окажутся способными и склонными к художественной деятельности». Толстой надеется, что техника искусства усовершенствуется сама собою: «все гениальные художники, теперь скрытые в народе, сделаются участниками искусства и дадут, не нуждаясь, как теперь, сложного технического обучения и имея образцы истинного искусства, новые образцы настоящего совершенства, которые будут, как всегда, лучшею школой техники для художников». У такого народного художника непременно будут психология трудового человека и трудовое понимание жизни. Лишь находясь «в естественных трудовых условиях», художник может создавать произведения, которые будут полезны всем людям и будут заражать их чувствами, вытекающими из высокой религии жизни. «Искусство должно сделать то, чтобы чувства братства и любви к ближним, доступные теперь только лучшим людям общества, стали привычными чувствами, инстинктом всех людей... Назначение искусства в

25
наше время — в том, чтобы перевести из области рассудка в область чувства истину о том, что благо людей в их единении между собою, и установить на место царствующего теперь насилия то царство божие, т. е. любви, которое представляется всем нам высшею целью жизни человечества». Таковы заключительные строки трактата, который с полным правом мы можем назвать трудовой эстетикой.

Трудовой народ, т. е. крестьянство по преимуществу, сыграл исключительную роль в жизни, учении и творчестве аристократа и помещика Льва Толстого, сознавшего обреченность своего класса и потому ложь его рафинированной культуры. Своей психологией, своим мировоззрением и своим творчеством он отражает период окончательного разложения дворянской культуры. Гигантским символом высится его образ на грани двух культур. Толстой — провозвестник новой жизни, основанной на идеях всенародного и всечеловеческого братства. Таким выступает он и в своей эстетике. Протестуя против искусства и эстетики высших классов, он строит свою эстетику на трудовых началах народной жизни. С прозорливостью гения предугадал он то направление, в каком будет развиваться искусство. У «народа» всегда была своя культурная и литературная жизнь. По мере приближения к нашему времени, творчество демократических и собственно народных слоев всё более и более возростало в своем удельном весе. Ход истории сложился теперь так, что «народное» творчество могло найти себе широкое выявление. Великая революция освободила творческие силы народа. Складываются новые формы культуры, при активном участии самих трудящихся масс. Пролетарские и крестьянские писатели создают ныне новое искусство и новую эстетику. Лев Толстой с его исканиями народного стиля, с его проповедью всенародного искусства и с его трудовой эстетикой — предтеча тех, кто идет теперь во главе движения. Он — один из ранних зачинателей той революции, которая составляет основное содержание нашей культурной и литературной жизни.

Многие положения Толстого и при том из числа основных звучат как мысли нашего времени. История оправдала его убеждение, что творцом искусства, как и всей жизни, является трудовой народ.

Июнь, 1929 г.


Сноски
Сноски к стр. 11


1) См. материалы, опубликованные Е. А. Чертковой, и ее вступительную статью в третьем сборнике «Толстой и о Толстом» (1927) под редакцией Н. Н. Гусева и В. Г. Черткова.


2) М. А. Цявловский дал нам следующую библиографическую справку относительно истории печатного текста трактата. Впервые он напечатан в журнале «Вопросы философии и психологии» за 1897 г., № 5 (кн. 40), и 1898 г., № 1 (кн. 41); затем он вышел в значительно измененном виде в издании «Посредника»: «Что такое искусство» Л. Толстого (М. 1898). В том же, 1898 г., появились еще два издания: одно — типографии Е. Гербек (в двух выпусках) и другое — университетской типографии. В 1899 г. та же университетская типография и журнал «Читатель» еще раз издали «Что такое искусство». Непропущенные цензурой места напечатаны в журнале «Свободное слово», 1899, № 2, издававшемся в Лондоне под редакцией В. Г. Черткова. Места эти воспроизведены потом в статье Вл. Бонч-Бруевича «Л. Н. Толстой об искусстве», напечатанной в журнале «На литературном посту», 1928, № 1. В одиннадцатое издание (в издание С. А. Толстой) «Сочинений гр. Л. Н. Толстого» (М., 1903) трактат помещен (в XIII т.) в редакции «Посредника», однако, с некоторыми, правда, незначительными отличиями. В своем изложении я цитирую трактат Толстого по XVII т. «Сочинений графа Л. Н. Толстого» (изд. 12-е, М. 1911).