Потребителски вход

Запомни ме | Регистрация
Постинг
15.08.2010 15:01 - "Дванадесет години около Толстой"-Х.Н.Абрикосов
Автор: tolstoist Категория: Политика   
Прочетен: 666 Коментари: 0 Гласове:
0



I Знакомство с Л. Н. Толстым

В 1898 г. я достал книгу «В чем моя вера», тогда еще запрещенную в России, и стал ее читать.

Я не помню, чтобы я когда-либо с большим интересом и вниманием читал что-нибудь.

По прочтении этой книги я почувствовал себя очень одиноким среди того круга людей, в котором я жил. Мне хотелось пойти жить в среду людей, которых, так же, как и меня, в то время, волновали бы вопросы веры и смысла жизни. И я решил, что пойду к Толстому. «Человек, который написал «В чем моя вера», не может не принять меня и не отнестись сочувственно к вопросам моей души; он также, наверно, знает таких людей, которых я ищу» — думал я.

В четверг, 5 февраля, утром, я с волнением звонил у входа Хамовнического дома.

Слуга, отворивший мне дверь, на мой вопрос, можно ли видеть Льва Николаевича, ответил мне, что Лев Николаевич занят и никого не принимает, а принимает по вечерам и лучше всего притти к нему в 6 часов вечера.

7 февраля, в субботу, в 6 часов вечера, я снова пошел к Льву Николаевичу. На этот раз слуга спросил меня, как обо мне доложить, и, оставив меня одного в передней, ушел. Через некоторое время, вернувшись, он повел меня наверх по деревянной лестнице, провел через тускло освещенную залу и узкий коридорчик в кабинет Льва Николаевича. Небольшая низкая комната освещалась одной свечой, стоявшей на круглом столе перед клеенчатым диваном; в клеенчатом кресле в полуоборот к двери сидел Лев Николаевич. Сверх блузы на плечи была у него накинута вязаная шерстяная куртка, на голове была шапочка в роде скуфеечки. При виде его, под влиянием его ласкового взгляда все волнение улеглось, я чувствовал себя просто и спокойно.

Предложив мне сесть, он спросил меня, не сын ли я известного старика Абрикосова1. Я сказал, что я его внук.

— Это ваш отец издает «Вопросы философии и психологии»?

— Это мой дядя2, отец3 же сотрудничает в этом журнале.

— Чем же я могу вам служить? — спросил он.

Готовясь итти к Толстому, я подготовлялся, что и как я буду говорить, но, вместо приготовленных фраз, я, неожиданно для себя, стал рассказывать ему про свою жизнь. Такого интереса ко мне я никогда не встречал. Это была невольная исповедь: он задавал вопросы, наводил меня на подробности, заставлял углубляться в себя. Кончая свою исповедь, я просил указать мне, как жить дальше.

— Живите у себя дома в своей семье, всегда стараясь проводить христианскую жизнь. Вы говорите, что вы в университете — не бросайте университета, продолжайте учиться.

Я с удивлением взглянул на Льва Николаевича: не есть ли это противоречие с учением Христа, который велит все оставить и итти за ним? Это всё будут обрывки жизни, которые будут отдаваться богу, а мне хочется всю жизнь свою отдать богу.

— Дай бог, — как эхо, отозвалось из уст Льва Николаевича. И он снова стал говорить о том, что изменять своей жизни во внешнем не следует, а что надо стремиться к нравственному, внутреннему совершенствованию и предоставить внешней жизни самой измениться соответственно внутренним, нравственным требованиям, что внешняя жизнь должна вытекать из внутренней жизни. Надо относиться с любовью ко
379

всем окружающим, не заставлять других служить себе, а самому себя обслуживать.

— А если встретишь нищего, ведь нельзя ограничиваться подачей ему пятачка, ведь надо по-братски поступить с ним, зазвать его к себе, накормить его, одеть его.

— Попробуйте и это сделать, — ответил Лев Николаевич. — Такое поведение может вызвать неудовольствие, раздражение, насмешки домашних. Прежде всего нельзя нарушать любви, любовных отношений со своими близкими. Это очень большая и трудная задача, и надо суметь ее разрешить, затем не бояться насмешек — девять десятых хороших дел не делаются из боязни быть смешным. Надо жить там, где живешь, менять место жизни есть самая большая антихристианская роскошь.

Уже впоследствии, будучи хорошо знаком с Львом Николаевичем и живя у него, я понял его, я понял, что он всегда старался уговаривать не изменять внешних условий своей жизни и радовался, когда человек, несмотря на его отговоры, все же изменял свою жизнь Он видел тогда, что человек изменил свою жизнь не под его влиянием, а потому, что прежние условия ему были невмоготу. Даже тем, которые спрашивали его совета, отказаться ли им от военной службы или служить, он советовал непременно служить и вместе с тем радовался всякому отказу от военной службы.

— Отказывающийся от военной службы и не придет советоваться, — говорил Лев Николаевич.

— К богу никогда не надо ходить нарочно: «дай я пойду к богу, стану жить по-божьи!.. Жил по-дьявольски, дай поживу по-божьи, попробую, авось не беда!?» Это и беда и большая. К богу, вроде того, как жениться, надо итти только тогда, когда и рад бы не пойти и рад бы не жениться, да не могу... И потому всякому не то что скажу: иди в соблазны нарочно; а тому, кто так поставит вопрос: «а что, не прогадаю ли я, если пойду не к чорту, а к богу?» закричу во все горло: «Иди, иди к чорту, непременно к чорту». «В сто раз лучше обжечься хорошенько на чорте, чем стоять на распутьи или лицемерно итти к богу», — пишет Лев Николаевич в одном из своих писем4.

Прощаясь со мной, Лев Николаевич сказал мне, что после шести часов вечера он бывает дома и рад будет меня видеть.

— Заходите ко мне почаще, — прибавил он, потом, подумав, сказал: — На прощанье я дам вам следующий совет: никогда не рисуйтесь, всегда будьте искренни.

Возвратясь домой, я рассказал о своем посещении Льва Николаевича только своей младшей сестре, с которой был очень дружен и которая знала и раньше о моем намерении итти к Толстому. С волнением обсуждали мы с ней всё сказанное Львом Николаевичем, и оба чувствовали, что советы его нас не удовлетворяют. Мне хотелось в основе изменить свою жизнь, хотелось жить по новым, открывшимся мне законам.

А вносить свои правила, свои законы в жизнь своей семьи — я чувствовал, что не имею ни сил, ни права. Но, главное, я чувствовал себя одиноким в своих взглядах, мне хотелось жить с людьми, одинаково со мной мыслящими.

9 февраля вечером я снова пошел к Льву Николаевичу. Я застал его одного в кабинете. Здороваясь с ним, я сказал, что не могу жить в своей семье, не хочу пользоваться преимуществами богатства, хочу оставить семью, университет, продолжать который можно только при нетрудовой жизни, и прошу направить меня в общину.

— Есть такие трудовые общины, направьте меня в одну из них, — сказал я.
380

— Есть монахи на Афоне, — был ответ Льва Николаевича.

Как понять этот ответ? Я думаю, что Лев Николаевич хотел испытать меня, насколько я еще привержен к православию.

— Монахи — православие, я в православие не верю, а вот я слышал про духоборов?

— Да, это превосходные люди, но они в настоящее время подвергаются жестоким гонениям от правительства. Гонения эти переносят по-христиански, но вам ехать к ним нельзя. Все друзья мои, которые пытались помочь им, подвергались преследованию.

И Лев Николаевич рассказал мне про своих друзей Бирюкова и Трегубова, которые были сосланы в Прибалтийский край, и про Черткова, который был выслан за границу и теперь живет в Англии и у которого много друзей среди англичан и особенно среди сектантов-квакеров, которые собирают пожертвования в пользу духоборов.

— А что за люди квакеры? — заинтересовался я.

— Квакеры, или «Общество друзей», как они сами называют себя, существуют уже давно в Англии и в Америке, куда переселились из Англии. Они так же, как и духоборы, считают, что нельзя бороться злом со злом, считают греховным употреблять насилие одного человека над другим, против всякого убийства и войны и потому считают, что христианин не может служить на военной службе. В этом квакеры очень сходятся в своих взглядах с духоборами и потому интересуются ими, сочувствуют им и помогают. В своих же верованиях они мистики, они верят в троицу, в Христа как бога.

— Чтобы быть искренним, я должен сказать, что и я верю в Христа как в бога.

— Вы верьте, как хотите, но, по-моему, это чепуха, — резко сказал Лев Николаевич. — Сначала верят в Христа-бога, потом в троицу, в богородицу, в святых. Да ведь это целый Олимп! Что может быть лучше веры в единого бога. Магометанство высоко своим признанием единого бога: «нет бога кроме бога». В Англии есть секта унитарианцев, которые признают все евангелие, имеют свои церкви, пасторов, молитвенные собрания, Христа же считают величайшим человеком...

То, что говорил дальше Лев Николаевич, я не слышал. Он точно прострелил меня, я чувствовал, что вся почва выбита из-под меня, что я, теряя веру в Христа, теряю бога.

— У вас есть ваше изложение евангелия, дайте мне его прочесть, — подавленный, сказал я.

— Это совсем ни к чему, читайте обыкновенное евангелие, но только читайте его таким образом: возьмите красный и синий карандаш. И, читая, подчеркивайте все слова Христа, которые вам вполне понятны, красным карандашом, а слова евангелиста, тоже только понятные, — синим. И затем прочтите все подчеркнутое вами, и перед вами откроется вся сущность евангелия. Словам Христа надо, конечно, придавать большее значение, чем словам евангелистов; они у вас и будут подчеркнута красным карандашом. Один человек подчеркнет больше, другой меньше, всякий по своему разумению, но сущность общая, и самое понятное у всех одинаково будет подчеркнуто. В своём евангелии я подчеркнул то, что понятно мне. Вот вам моё евангелие, — сказал он мне, подавая маленькое потертое евангелие в кожаном переплете, — возьмите его с собой и следующий раз вернете мне его. А это я вам подарю, — и подал мне листовку «Как читать евангелие и в чем сущность его», издание Черткова в Англии5.

Я положил евангелие Толстого в свой боковой карман, и всю дорогу до дома казалось мне, что оно жжет меня.
381

16 февраля я снова у Толстого. Лев Николаевич один у себя за чтением.

— Что так долго не были? — говорит он мне ласково.

— Мне нужно было переварить все то, что услышал от вас.

— А я вот как раз читаю только что полученный номер английского журнала «New Order». Вы интересовались общинной жизнью, и потому он вам будет интересен. Но надо вас сначала познакомить с этим движением в Англии. Несколько лет тому назад известный писатель социалист Кенворти6 в предместии Лондона Кройдон начал читать лекции об общинной жизни. Вокруг него создался кружок лиц, который стал осуществлять эту жизнь. Завелись общественные мастерские, пекарня, прачечная, издательство, общинный дом. И вот теперь из этого Кройдонского братства, как они себя называют, выделилась группа молодежи.

Братство купило клочок земли в Эссексе, и молодежь пошла работать на землю. «New Order» — орган этого братства, здесь вы найдете превосходные статьи самого Кенворти и других, здесь же есть корреспонденции из Purleigh — их колонии о том, как зарождается общинная жизнь на земле. Трогательно читать, как молодые люди — клерки банков — бросают свою прежнюю деятельность, сами бьют кирпичи для построек и строят себе жилища. Впрочем вы сами прочтете, ведь вы читаете по-английски, — и Лев Николаевич подал мне несколько номеров «New Order’а».

— А вот это голландский журнал «Vrede», по-русски — мир. Его издает голландец из Гааги — Ван-дер-Вер. Это замечательный человек, два года тому назад, он, призванный в национальную гвардию, отказался вступить в ее ряды, за что и потерпел тюремное наказание. В своем письме к командиру гвардии, в котором он мотивирует свой отказ, он говорит, что он не считает себя христианином и что он только следует своей совести. Он говорит, что служить в национальной армии он не может, потому что главное ее назначение — поддержание существующего, так называемого порядка в нашем обществе, но он не может поддерживать этот порядок: поддержку богачей против нищих тружеников, начинающих сознавать свои права. Он напоминает при этом роль национальной гвардии во время стачки в Роттердаме, когда она защищала имущество богачей, и говорит, что не может поддерживать войну между капиталом и трудом, не может стрелять в рабочих, действующих всецело в пределах своего права. Я считаю отказ Ван-дер-Вера особенно замечательным своей мотивировкой. Он показывает, что понимание несправедливости существующего социального строя все более и более проникает в сознание людей. Вот я вам прочту об этом из «Vrede», вы, конечно, по-голландски не знаете, я вам буду переводить. Я выучился недавно по-голландски. Языкам я всегда учусь так: покупаю евангелие на том языке, который хочу изучить, — и начинаю читать. Можно не евангелие, а просто хорошо знакомую книгу, но что может быть знакомее евангелия. И вам советую изучать языки, — улыбнулся Лев Николаевич. — Изучение языков самая христианская наука, потому что ведет к единению людей. — И он начал читать и переводить мне мысли современных голландских передовых людей.

Вернувшись домой, я застал своего отца одного в столовой.

— Ну, как твои занятия в университете? — спросил он меня.

— Я совсем перестал заниматься, — ответил я.

Отец удивился:

— Чем же ты теперь занимаешься?

— Я познакомился с Толстым, — сказал я и откровенно рассказал отцу все свои переживания.
382

— Что же ты думаешь теперь делать?

— Я не могу жить дома в тех условиях, в которых мы живем, я должен согласовать свою жизнь с своими убеждениями и прошу тебя, как друга, которым ты был всегда для меня, помочь мне в этом.

Наступило молчание. Мы оба волновались.

— Не только ни в чем я тебе не буду препятствовать, но буду всячески способствовать, — сказал мне отец. — Давай обсудим.

Я просил его никому, кроме матери, не говорить обо мне и, ободренный, пошел в свою комнату.

Несколько дней мы оба с волнением говорили и обсуждали мою будущую жизнь.

— Собственно говоря, что ты хочешь? — спрашивал меня отец.

— Я сам не знаю, — отвечал я.

Отца тревожила мысль, что моя деятельность будет революционна и меня непременно арестуют.

Через несколько дней он сказал мне, что самое лучшее будет, если я поеду в Англию в перлейскую колонию (я давал ему для прочтения «New Order»). Я согласился, и мы успокоились. Его успокаивала мысль, что я буду за границей, вне власти русского правительства.

25 февраля, входя в Хамовнический дом, я в передней встретил Льва Николаевича. Он одевался. Поздоровавшись со мной, он сказал, что идет к своему другу Дунаеву, и позвал меня пойти с ним. Как только мы очутились на улице и пошли по направлению Девичьего Поля, я сказал, что решил бросить университет и ехать в колонию Purleigh, и передал ему кратко свой разговор с отцом. Несколько шагов он молчал, ничего мне не отвечал, потом сказал:

— Вы счастливый билет вытянули в лотерее, вам двадцать лет, вы одиноки, и в эту пору вас застигло пробуждение. Другое дело я, я пробудился к новой жизни уже стариком, когда связан был семьей... Что же вы туда все собраться хотите? Чертков уже там, Бирюков и Хилков хлопочут о выезде туда, что же вы все в кучу собраться хотите, как лучины, чтобы лучше загорались дрова? Молоды вы еще, разочаруетесь, но ничего, — всё-таки поезжайте, раз вы так решили с вашим отцом. А как относительно военной службы? — взглянул он на меня.

— Я белобилетник7.

— Вот это превосходно, — облегченно вздохнул Лев Николаевич.

Мы вошли в квартиру Дунаева. Большая семья сидела за чайным столом.

— Ах, Лев Николаевич...

Все с шумом обступили его, радостно с ним здороваясь. Видно было, что Лев Николаевич частый посетитель семьи Дунаева. Все относились к нему просто и с любовью.

Мы сели в конце стола. Дунаев стал рассказывать про новые известия с Кавказа о духоборах, рассказал мне о приезде двух духоборов в Москву, с каким трудом они добрались, как скрывались в Москве.

Разговор был прерван приходом нового посетителя. Вошел человек лет тридцати, худой, нервный, с Львом Николаевичем и с Дунаевым он дружески расцеловался. Это был князь Илья Петрович Накашидзе, только что приехавший в Москву с Кавказа. Его усадили и с интересом стали слушать. Илья Петрович, родом грузин, принимал большое участие в духоборах, всячески стараясь облегчить их участь. За это он был арестован и вот теперь выслан с Кавказа. Вышли от Дунаева мы опять вдвоем с Львом Николаевичем. Некоторое время шли молча, первый заговорил Лев Николаевич, глядя на звездное небо:

— Да, очень интересно изучать, например, эти созвездия, но ведь это можно так, между прочим, но жизнь свою посвятить этому, когда
383

столько кругом страданий, нельзя, и я понимаю вас, что вы оставляете университет. Когда же вы едете?

— На-днях.

— На-днях? — удивился Лев Николаевич.

— Да, я не могу больше заниматься в университете; за лекциями я сижу, и мысль моя не следит за чтением профессора. Я не могу так продолжать дальше, я еду.

— Зайдите ко мне, я вам дам письмо в Англию к моим друзьям.

4 марта я снова зашел ко Льву Николаевичу.

Узнав, что я назначил свой отъезд на 7-е и пришел к нему проститься, он сел за письменный стол и стал писать письмо. Я сел напротив него и смотрел, как он, нагнувшись над столом, быстро писал своим неправильным, острым почерком. Стол с решоточкой, и пишущий Толстой: передо мной была картина художника Ге из Третьяковской галлереи, только Толстой был старее, чем он изображен художником. Долго писал Лев Николаевич, я сидел, не шевелясь. Вдруг он, окончив письмо, взглянул на меня:

— Ах, я и забыл, что вы здесь, — ласково улыбаясь, сказал он, — написал Черткову и ни словом не упомянул о вас. Ну это вы опустите в почтовый ящик, — сказал он, подавая мне конверт, — а я напишу для вас другое.

И опять, нагнувшись над столом, начал писать. Вкладывая письмо в конверт, Лев Николаевич стал говорить с особенным чувством умиления о Черткове. Чертков, из богатой аристократической семьи, блестящий гвардейский офицер, вышел в отставку, оставил богатую жизнь и весь отдался распространению христианских взглядов на жизнь.

— Он живет очень скромно, обедает в кухне за простым, не покрытым скатертью столом. Все свои средства он тратит на издание и распространение моих писаний, издавая их в Англии. Я очень рад, что вы познакомитесь с ним, — прибавил он.

Взяв два письма Льва Николаевича к Черткову, я стал прощаться. Он пошел проводить меня до передней. Выйдя в коридор, я услышал доносившиеся из залы веселые голоса. Я просил Льва Николаевича провести меня другим ходом, и он свел меня узенькой черной лестницей. Прощаясь со мной, он поцеловал меня и взял с меня слово, что я буду ему писать. Через три дня я уехал из Москвы в Англию.

II За границей

7 марта 1898 г. я выехал из Москвы в Лондон.

Лондон своей многолюдностью, шумом и деловитостью меня ошеломил. Среди этого огромного города я почувствовал себя очень одиноким и первым делом написал письмо Черткову, прося его указаний, как мне добраться до Перлей, деревушки в графстве Эссекса, где он жил, так как Лев Николаевич дал мне его почтовый адрес, но я не имел понятия, далеко ли это от Лондона и с какой железнодорожной станции надо ехать.

В ожидании его ответа я бродил по мокрым улицам Лондона, заходил в музеи и вспомнил, что у меня есть рекомендательное письмо от моей бывшей учительницы английского языка к ее тетке, сестре Мэри, служившей в больнице св. Варфоломея.

Сестра Мэри приняла меня самым радушным образом, усадила у камина, напоила чаем и предложила мне поехать с ней к ее брату, мистеру Райту.
384

Мистер Райт жил с своей большой семьей, как живут большинство лондонцев на окраине Лондона. Не помню, по каким улицам мы ехали на автобусе. В то время автомобилей еще совсем не было, и сообщение в Лондоне было или по подземным железным дорогам, или на конных автобусах, или же на одноконных извозчиках, у которых кучер сидел сзади каретки, которая называлась «хендсом».

В семье мистера Райта я познакомился с его сыном, пастором миссионерского колледжа.

Мистер Райт — пастор пригласил меня к себе на другой день вечером, сказав, что у него будет унитарианец из Филадельфии, пастор, только что приехавший из Индии, и индус из Калькутты. Вечер, проведенный у мистера Райта, произвел на меня глубокое впечатление. Вот как этот вечер записан в моей записной книжке.

Когда я вошел в кабинет мистера Райта, у него уже собралась небольшая мужская компания. Навстречу мне поднялся мистер Райт и, крепко пожимая мне руку, поздоровался со мной с той особенной английской ласковостью, которую англичане вырабатывают при сношениях с людьми и которая так подкупающе действует.

— Мой русский друг, — познакомил он меня, пододвигая к камину, вокруг которого расположилась вся компания, глубокое соломенное кресло. — Пожалуйста, располагайтесь.

— Империализм необходим для блага людей, — продолжал разговор, видимо, прерванный моим приходом, пожилой пастор, бритый, худой, точно с оловянными глазами.

«Вероятно, это он только-что приехал из Индии», — подумал я.

— Только под охраной сильной имперской власти развивается государство, под охраной которого благоденствует народ.

— Мы видим часто совершенно обратное, — прервал его высокий, сидевший со мной рядом молодой человек в очках: — небольшая свободная республика дает наибольшую свободу личности и всего менее налагает обязанностей на отдельных людей. Пример тому — наши штаты.

— Да, но маленькая отдельная республика легко может быть покорена сильным государством, — сказал мистер Райт.

— Для этого должна быть федерация небольших республик, как это у нас в Америке.

— Только в могущественной империи свободно развивается торговля; с расширением своих границ государство развивает свою промышленную деятельность, с развитием промышленности богатеет и благоденствует, — отстаивал свою мысль пастор с оловянными глазами.

— Это очень эгоистическая точка зрения, мистер Томсон, — заговорил молчавший до сих пор молодой человек, сидевший немного поодаль, в тени от абажура, который прикрывал электрическую лампочку. Я повернулся в его сторону и стал вглядываться в него. Безукоризненно одетый по-европейски, с правильными, красивыми чертами лица, с светло-бронзовым оттенком, видимо волнуясь и потирая от волнения руки, индус продолжал:

— Нам, индийцам, ваш английский эгоизм очень заметен, и я удивляюсь, что мистер Томсон, проживши столько лет в Индии, остается при этом узком взгляде. Скажите, кто предоставил вам, англичанам, право благоденствовать за счет других вами порабощенных народов? Почему вы считаете, что ваша религия и культура достойны распространения, насильственного распространения? Наша культура гораздо древнее вашей. А ведь лучше та культура, которая приносит больше блага народу. Слыша ваши проповеди в Индии, я недоумевал, не видя на деле у англичан той высокой религии, которую они проповедывали; я приехал сюда, в центр цивилизации и христианских народов; но вижу и тут
385

страшное противоречие между догматами христианства и вашей жизнью. Народы бедствуют, все вооружаясь и готовые ежеминутно вступить в смертельный бой. Богатые угнетают бедных, бедные озлобляются против богатых, тая в душе дух злобы и мести, которая уже не раз вспыхивала во многих христианских государствах.

— Вы правы, — согласился американец, — страна должна гордиться не военной силой и распространением своей промышленности, а высотой своих идей, своими мыслителями; нравственное влияние страны есть истинное завоевание страны. Так и Америка должна гордиться не своим флотом и не своими трестами и колоссальным богатством, а своими великими мыслителями.

Когда американец кончил, индус встал и горячо и нервно заговорил:

— Вы только что правильно определили то, чем должна гордиться нация. Я высоко ставлю вышего мыслителя Чаннинга, провозгласившего христианскую интернациональную церковь, но мне хочется сказать, что в наше время есть другой великий, я сказал бы — величайший человек и мыслитель, который провозгласил действительно вселенскую церковь, а не только христианскую, который вам, европейцам, показал, что были и другие великие учители человечества, сущность учения которых сводится к тому же, чему учит и христианство. Были Сидхарта-Будда, Лао-Тзе, Конфуций, Ми-Ти, я не говорю о ваших европейцах — Сократе, Эпиктете и других. Он показал, что все эти великие люди стремились к одному — к истине и потому, объединенные в своем стремлении, составляют со всеми людьми, стремящимися к тому же, действительно вселенскую церковь. И вам, русским, — обратился он ко мне, — можно гордиться, что к вашему народу принадлежит этот великий человек. Я говорю о Толстом. И действительно, все мы, люди всех стран и национальностей, поставлены — все равно богом или судьбой — в одно положение. Мы с разумом, с высокими запросами брошены в эту земную оболочку и бродим, как в потемках, ищем чего-то. И вот появляются среди нас люди, особенно чувствующие свою духовность, и они указывают человечеству путь жизни. Такие во все времена были, их обоготворяло человечество, основывало культ вокруг них. Толстой нам указал, что все мы братья, все мы в одном положении, и великие наши учители учат одному и тому же.

Через 10 лет в «Международном Толстовском альманахе» я прочел следующие слова того же Абдулах-аль-Мамун Сухроварди из Калькутты:

«Свет есть свет от бога, а не свет от Востока или Запада. Чтобы свет светил — безразлично, горит ли он в золотом, серебряном или глиняном светильнике, китайский ли он, русский или арабский. Толстой учитель и пророк — предмет моего почитания. Я чувствую сродство моей души с его душой. Я также прошел через долину сомнений и испытаний, уныния и отчаяния. И, не ведая того, шел той же самой стезей, как и Толстой. И хотя мне всего тридцать лет, но я ношу в себе те же переживания, которые давали миру Христов, Будд и Толстых»8.

Я выехал из Лондона, как только был получен от Черткова ответ, в котором он писал, что из Лондона надо выезжать с Ливерпуль-стритстешен и ехать до станции Кольднортон, всего 1Ѕ часа езды от Лондона. От Кольднортон до Mill House (дома при мельнице), в котором жили Чертковы, мили три, и Чертков обещался выслать за мной лошадь.

Какой восторг охватил меня, когда поезд, уносивший меня из мрачного Лондона, выскочил из леса строений и понесся среди зелени английских полей! Такой яркой сочной зелени, как я Англии я нигде не видал.
386

На станции Кольднортон я вышел; кроме меня никто на этой станции не сошел с поезда. Лошадь за мной не выехала, извозчиков не было. Я расспросил у начальника станции, как пройти к Черткову в Перлей и, оставив на станции свой маленький багаж, пошел по указанному направлению. Местность холмистая, дорога шоссированная и окаймленная живой изгородью, кое-где попадались развесистые деревья, на перекрестках столбы с обозначением направлений дорог. Пройдя с версту, я встретил полисмена, и на мой вопрос он указал мне на ветряную мельницу, стоявшую на одном из холмов; у этой мельницы и был дом, в котором жили Чертковы.

Маленький двухэтажный кирпичный дом; у открытого окна в нижнем этаже сидела женщина средних лет в очках. Я подошел к ней и обратился по-английски с вопросом, тут ли живет мистер Чертков, Она ответила утвердительно и просила войти через черный ход. На пороге встретила меня она же и, поздоровавшись со мной по-русски, назвала себя. Это была Цецилия Владимировна Хилкова. Мы вошли в кухню, где топился очаг. Цецилия Владимировна предложила мне чаю, хлеба и сыру.

— У нас все в доме спят, так как ночью все были подле больного, умирающего Шкарвана. Ему очень плохо, он умирает от туберкулеза, — сказала она.

Уже потом, познакомившись ближе с Цецилией Владимировной, я узнал все, что пришлось ей пережить. Князь Дмитрий Александрович Хилков был казацким сотником и участвовал в войне с турками на Кавказе в 1877 г. На войне ему пришлось собственноручно зарубить турка. Это так подействовало на него, что он вышел в отставку. Кроме того, на него имели большее влияние духоборы, в селении которых на постое была его сотня. Оставив службу, он поселился в своем имении Павловках, Сумского уезда Харьковской губ. Но быть помещиком он не хотел, роздал всю землю крестьянам, оставив себе только семь десятин, построил хату и работал, как крестьянин.

Цецилия Владимировна Винер под влиянием Льва Николаевича сначала поселилась в деревне Ясной Поляне и работала, как крестьянка, помогая беднякам, а потом, выйдя замуж за Хилкова, работала на его хуторе. Хилковы не венчались и детей своих не крестили.

Влияние Хилкова на окружающее население было огромно. Царское правительство сослало его на поселение в Закавказье. За ним последовала Цецилия Владимировна с двумя детьми, Борисом и Ольгой. По приказу Александра III и по проискам матери Дмитрия Александровича дети были отняты от Хилковых, отвезены в Петербург, крещены по православному обряду и отданы на воспитание бабушке.

Позже у Хилковых родилась дочь Елизавета, которую они тоже не крестили. Тяготясь ссылкой, Дмитрий Александрович стал хлопотать о разрешении выехать за границу. Цецилия Владимировна, не дождавшись разрешения, приехала в Англию с четырехлетней дочкой Ли.

Через два месяца после моего приезда в Перлей приехал и Дмитрий Александрович Хилков, с которым мне пришлось близко познакомиться и с которым после я был в переписке.

Не успел я закусить, как в кухню вбежал девятилетний сын Черткова Дима и маленькая Ли. Ли была прелестный ребенок, они весело трещали о чем-то между собой.

Тут вошел в кухню и сам Владимир Григорьевич. Я передал ему письмо Льва Николаевича, и он начал меня расспрашивать о нем. Потом повел наверх, в комнату своей жены Анны Константиновны. Анна Константиновна была больная, худая женщина с прекрасными черными глазами; у ней тела точно не существовало, она жила как бы одним

387

духом. Она всегда во всем поддерживала своего мужа, была его душой и, несмотря на свою постоянную болезнь, неутомимо работала по издательству «Свободное слово», которое организовал Владимир Григорьевич в Англии для распространения запрещенных цензурой писаний Льва Николаевича, вела огромную переписку с сектантами и принимала деятельное участие в переселении духоборов. Умерла Анна Константиновна в 1927 г. в Москве. Я никогда не забуду ту любовь, сочувствие и внимание, которые я встретил у Чертковых. Всю свою жизнь я поддерживал с ними дружеские отношения и за многое благодарен им.

Я рассказал о целях своего приезда в Англию, о желании моем работать в земледельческой колонии и учиться садоводству и огородничеству. Владимир Григорьевич посоветовал мне не вступать в колонию членом, а нанять комнату по соседству и ходить туда на работу.

К обеду все собрались в кухне за общим столом. Кроме названных лиц, в то время у Чертковых жили: Мария Николаевна Ростовцева, близкий друг Анны Константиновны и верная ее помощница, Анна Григорьевна Морозова, или Аннушка, как все звали ее, девушка из Воронежской губ., всю жизнь прожившая у Чертковых, их друг и помощник, и мисс Пикард — квакерша, член квакерской организации, помогавшей переселению духоборов.

После обеда Владимир Григорьевич предложил мне пойти с ним, чтобы нанять комнату в одном из коттеджей вблизи от колонии. Комнату за недорогую плату мы нашли в коттедже «Липки» у миссис Коленсон. В этом же коттедже жил со своей семьей тоже высланный из России по делу духоборов Павел Александрович Буланже, который работал в издательстве «Свободное слово». Когда мы уговаривались о столе, Владимир Григорьевич спросил меня, вегетарьянец ли я. Я ответил, что нет, и мне всё равно, что есть. Тогда он решительно сказал миссис Коленсон, что стол без мяса. Так я сделался вегетарьянцем.

Возвращаясь домой, мы зашли в деревенский клуб, где колонисты устраивали чтение для окрестных фермеров и батраков.

Зала клуба была переполнена людьми с грубыми, загорелыми лицами. Один из колонистов с большим выражением читал «Сказку об Иване-дураке» Толстого. По лицам видно было, с каким вниманием и интересом его слушали. Иногда чтение заглушалось неудержимым смехом, иногда же возгласами одобрения.

Пять месяцев я прожил в Перлее. Ежедневно ходил работать в колонию, где, под руководством опытного садовода мистера Хоне, отлично велось садоводство и огородничество, были теплички и парники.

Когда приехал в Перлей Д. А. Хилков, который любил земледелие и сам много работал, мы пошли с ним в колонию. По дороге он сказал мне:

— Они [колонисты], любят землю, и она полюбит их.

Кроме семьи Хоне, колония состояла из семьи Моода, Кенворти, нескольких молодых англичан и одного датчанина. Несколько раз в неделю собирались митинги — по вечерам и в будние дни деловые, на которых обсуждались дела колонии, читались доклады и лекции по садоводству и огородничеству, а по воскресеньям читались доклады на философские и социальные темы, по поводу которых возбуждались горячие прения. На митингах пели гимны, воспевающие труд и трудовую жизнь. С особенным интересом все прислушивались к каждому слову Толстого, все, что получалось Чертковым нового из писаний Льва Николаевича, сейчас же переводилось на английский язык и прочитывалось на митингах. Помню, как была получена его новая статья Carthago delenda est»9. Мы, русские, сейчас же собрались в комнате Анны Константиновны, и, так как стульев нехватало (в то время уже приехал Бирюков со своей семьей), многие
388

уселись на полу и с затаенным дыханием слушали чтение. Сейчас же статья была переведена Чертковым на английский язык и в следующее воскресенье читалась на митинге в колонии.

Кроме английской колонии, вокруг Чертковых сгруппировалась небольшая русская колония. Кроме Бирюковых, Хилковых и Буланже, здесь, в одном из коттеджей, поселился старый народоволец Жук с женой и ребенком, мрачный, грязный и беспорядочный человек, два русские еврейки-акушерки, очень милые женщины; жена народовольца Дебагория-Мокриевича с дочерью, которая все старалась спропагандировать меня и не давала мне буквально проходу, чтобы не остановить меня и не внушать мне свои идеи.

Иногда нас посещали гости, приезжал Кенворти, прекрасный оратор, который постоянно читал лекции рабочим и пользовался среди них большой популярностью. Приезжал старик-квакер Беллос, тип старого квакера, всегда всем говоривший «ты» и участвовавший во всевозможных благотворительных комиссиях квакеров, как, например, помощи голодающим и духоборам. Приезжал и Кропоткин. Помню, как я его увидел в первый раз сидящим у кухонного очага, он мне очень напомнил Льва Николаевича, и я ему сказал об этом.

— Что же тут удивительного, — отвечал он: — Лев Николаевич — тип русского мужика, и я — тип русского мужика.

Но сходство Кропоткина с Толстым было не только в его внешнем облике. Он так же, как и Толстой, был крайний идеалист. Он строил теорию своего идеалистического анархизма так же, как и Толстой идеализировал людей. Им представлялось, что стоит только уничтожить правительство, как сейчас же люди сорганизуются в небольшие свободные коммуны и наступит идеальная жизнь. Толстой и Кропоткин были сами люди высокой души и по себе судили о всех.

Раз как-то в воскресенье предполагалось пойти в деревню Great Beddow, где Кенворти в свободной, не государственной церкви должен был прочесть лекцию. Собирались итти все — и русские и англичане-колонисты. Случайно приехал Кропоткин, его пригласили пойти тоже. После лекции Кенворти англичане-колонисты стали просить Кропоткина сказать им что-нибудь. Он охотно согласился, но ни за что не соглашался говорить в здании церкви. Мы вышли наружу и окружили Петра Алексеевича, и он в горячей речи обрисовал устройство будущего анархического общества. Он начал с того, что в животном мире, кроме борьбы за существование, существовала всегда взаимопомощь, и эволюция обязана не только борьбе за существование, но и взаимопомощи. От мира животных он перешел к обществу людей, и тут сказалась его горячая вера в человека.

Он говорил правильным английским языком, но с акцентом, и нам, русским, легче было понимать его, чем англичан.

В деревне Little Beddow жил доктор Шкотт. Человек средних лет, женатый, доктор Шкотт оставил лондонскую больницу, где служил врачом, и под влиянием Толстого поселился в деревне. Он жил в маленьком коттедже, при котором был огород, который он обрабатывал сам с своей женой. Его идеи были те же, что у нашего русского крестьянина Бондарева: он считал так же, как и Бондарев, что первая и главная заповедь, это — «в поте лица своего ешь хлеб свой». Он сожалел, что огород его не дает ему достаточно средств к существованию и что за медицинскую помощь населению ему приходится брать деньги. Медицинская практика его была среди беднейшего деревенского населения, и он никогда не назначал определенной платы за свою помощь (в Англии доктора предъявляют счет больному за лечение), а брал, что дают.
389

Он говорил, что теперь все придерживаются одного правила: «работай для себя», а надо работать для других, а для этого прежде всего надо не сидеть на шее других. Он отрицательно относился к речам Кенворти и говорил, что пример одного человека лучше тысячи проповедей. Он возмущался английским землеустройством, при котором вся земля находится в руках лордов, и был сторонником национализации земли.

— Лорды огораживают свои участки и оставляют их пустовать, чтобы охотиться на них, — говорил он, — в то время как тысячи людей не имеют достаточно хлеба, который мог бы произрастать на этих пустырях.

Бедняцкое население боготворило доктора Шкотта. Бедняки поражались, что он немедленно являлся к больным по их зову, так как они не привыкли к такому вниманию. До того как поселялся доктор Шкотт, в Little Beddow считалось, что там никто не хворает; но оказалось, что это не так, и было много бедняков, которые обращались к нему, в то время как раньше им и не снилось, что они могут получать медицинскую помощь. Про себя доктор Шкотт говорил:

— Я не имею права называться толстовцем, я только наполовину толстовец.

В Лондоне в то время был арестован старый народоволец Бурцев за свою статью, в которой он призывал к убийству Николая II. Он был приговорен к заключению на несколько лет в каторжную тюрьму. Вместе с ним был арестован и наборщик, набиравший его статью. Бурцева я не встречал, но наборщик был выпущен раньше, отбыв свое наказание; он приехал в Перлей и рассказывал нам об ужасах английских тюрем. Бурцева сажали в беличье колесо, которое приводилось в вращательное движение упором ног сидевшего, и Бурцеву приходилось, как белке в колесе, вертеться в нем несколько часов ежедневно. Наборщика заставляли рассучивать смоляные морские канаты. Он показывал свои пальцы, на которых образовались от этой принудительной работы кровавые желоба.

Все эти люди, самых различных убеждений, находили приют и гостеприимство в доме при мельнице. Иногда нас собиралось за столом у Черткова до тридцати человек.

Но из всех людей, с которыми мне пришлось встретиться в Перлее, всего больше привлек меня к себе больной Альберт Шкарван.

Шкарван, родом словак из Венгрии, окончив медицинский факультет в Праге, был призван в ряды австро-венгерской армии в качестве врача. Поступив на службу и прослужив несколько месяцев, он отказался от службы так же, как и Ван-дер-Вер. За отказ он был сначала помещен в психиатрическую больницу, затем, после испытания его умственных способностей, был приговорен к тюремному заключению. После годичного пребывания в тюрьме10 его, больного чахоткой, выпустили за границу. Он поехал в Россию, познакомился с Толстым и с Чертковым. Во время высылки Чертковых из России он жил у них и вместе с ними выехал в Англию. Сырой климат Англии дурно отозвался на нем, у него пошла кровь горлом, и я застал его умирающим. Мне пришлось ухаживать за ним во время его болезни, иногда дежурить по ночам подле него, и мы очень подружились. Дружба эта по его выздоровлении продолжалась много лет.

Это была тонкая натура. Вечно рассуждающий, вечно анализирующий себя, вечно думающий о смерти и готовящийся к ней, он был, вероятно вследствие своей болезни, малодеятелен, жил внутренней, созерцательной жизнью и в своем самоуглублении был эгоистичен. Но мысли его, его взгляды на жизнь были всегда очень оригинальны и интересны. Лев Николаевич их ценил и всегда отвечал на его письма.
390

У Шкарвана в Венгрии была старушка-мать. Ее известили о болезни сына, и она приехала в Англию в сопровождении друга Шкарвана, доктора Душана Петровича Маковицкого.

Мать Шкарвана, высокая худая старуха, была совсем простая женщина, много пережившая на своем веку, рано овдовевшая и воспитавшая своим трудом двух сыновей и дочь. Старшему, Альберту, удалось кончить медицинский факультет, перед ним открывалась карьера доктора — и вдруг его безумный отказ от военной службы, тюрьма и ссылка. Старушка, страстно любившая сына, никогда не могла его понять и никогда не могла простить ему его поступка. Она говорила только на словацком и на немецком языках. Мы с ней разговаривали — она по-словацки, а я по-русски, и понимали друг друга. Она всегда была неутомима: то ухаживала за сыном, то стирала, то стряпала, то работала на огороде.

Душан Петрович был страстный поклонник Льва Николаевича; он жил в городке Жилина и занимался там врачебной практикой. На свои средства он издавал на словенском языке легенды Толстого и другие его писания для народа и называл свои издания «Словенский Посредник». Переводил с русского на словенский для этого издания Шкарван. Так что они были первые распространители Толстого в Венгрии, и мы их называем словенскими Кириллом и Мефодием.

В июле к нам должны были приехать духоборческие ходоки, которые ехали для приискания подходящих земель для выселяющейся из России общины духоборов в количестве восьми тысяч душ. Предполагалось сначала, что они поселятся в Канаде, квакеры же хотели их поселить на острове Кипре.

По делу духоборов я ездил в Лондон на собрание квакеров. У квакеров есть общинный дом «Девоншир хауз». В этом доме помещаются залы для их молитвенных собраний, залы для заседаний различных их комитетов и гостиница. Я останавливался в этой гостинице и присутствовал на заседаниях духоборов. Все свои заседания они начинали с того, что, собравшись, молчали несколько минут — это была их молитва. Молитвенные собрания их тоже проходят в молчании. Собравшись на молитвенное собрание, они сидят все молча, пока на кого-нибудь из них


Тагове:   Около,


Гласувай:
0



Следващ постинг
Предишен постинг

Няма коментари
Вашето мнение
За да оставите коментар, моля влезте с вашето потребителско име и парола.
Търсене

За този блог
Автор: tolstoist
Категория: Политика
Прочетен: 2073983
Постинги: 1631
Коментари: 412
Гласове: 1176
Календар
«  Март, 2024  
ПВСЧПСН
123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031