Лев Николаевич необыкновенно искренно и горячо увлекается всяким занятием. Я был свидетелем его неутомимой, трудной работы в поле. От 1 часу дня до самых сумерек, 8 1/2 час. вечера, он неустанно проходил взад и вперед по участку вдовы, направляя соху за лошадью и таща другую, привязанную к его ременному поясу, лошадь с бороной: он запахивал, "разделывал" поле. Пот валил с него градом; толстая, посконная рубаха, одеваемая им на полевые работы, была мокра насквозь, а он мерно продолжал. Плоскость была неровная: надо было то всходить на гору, то спускать соху под гору с осторожностью, чтобы не подрезать задние ноги лошади.
Часто во время подъема на гору побледневшее лицо его с прилипшими волосами к мокрому лбу, вискам и щекам выражало крайнее напряжение и усталость, а он, поровнявшись со мной, каждый раз бросал ко мне свой приветливый, веселый взгляд и шутливое словцо. Я попросил его наконец дать мне соху и попробовать попахать. Он сообщил мне необходимые правила, и я пошел. Сначала мне показалось легко, но от неумелости держать соху на равномерной глубине в земле и в то же время следить за правильностью борозды и за шагом лошади я начал спутывать линию борозды, соха то врезывалась очень глубоко, то скользила поверх, и я, собрав всю свою выдержку, едва дотянул второй подъем на гору и возвратил соху хозяину, вспотев и устав до невероятности от непривычного труда,-- правда, и день был жаркий 9 августа.
Я вспомнил про свой карманный альбомчик и зарисовал графа пашущим в двух позах, ловя моменты, пока он проходил близко мимо меня.
Поздно, в сумерках, кончил он наконец второй участок вдовьей земли. С оврага подымался уже сырой туман, и я боялся, чтобы Л. Н. не простудился. Он одел пальто сверх промокшей насквозь рубахи, и мы отправились домой.
Л. Н. был в самом счастливом расположении духа, в голосе его слышалась переполненность благости душевной без всякой сентиментальности.
-- Меня удивляет,-- говорил он,-- как это люди лишают себя самого блаженного состояния, самых счастливых часов жизни -- часов полевого труда. Сознание несомненно принесенной пользы, сладкое утомление, превосходный аппетит и крепкий сон -- вот награда полевому работнику.
Голос его звучал необыкновенно глубоко и трогательно. Он говорил много интересного: о пустоте, измельчании человечества в городах, о их пустозвонной, фальшивой суете и крайнем нравственном и физическом бессилии и развращенности горожан.
А между тем сделалось совсем темно, дорога исчезла, и только вызвездившее мириадами бездонное небо помогало нам не спотыкаться в колеях. Мы были в самом счастливом, блаженном настроении, хотя я уподоблялся мухе на рогах пахавшего вола.
Однако, по приходе домой, графиня немножко отрезвила нас и заставила присмиреть. В самом деле, вся многочисленная семья, с гостями и детьми, ждала нас до половины восьмого -- мы пришли в 9. Переспевший обед, долгое голодание детей -- все это вещи, неприятные для матерей и хозяек, но, главное, графиня ни на минуту не могла забыть, что Л. Н. только что оправился от серьезной болезни, простуды желудка, происшедшей от такого же, как и сегодня, непомерного увлечения тяжелой работой в поле.
Доктор положительно запретил ему такие большие дозы физического труда. Что молодому Л. Н-чу сходило благополучно, теперь каждый раз грозило каким-нибудь серьезным недугом. Она была права.
Надо сказать несколько слов и о графине. Высокая, стройная, красивая полная женщина, с черными, энергичными глазами, она вечно в хлопотах, всегда за делом. Большое сложное хозяйство целого имения почти все на ее руках. Вся издательская работа трудов мужа, корректуры типографии, денежные расчеты -- все в ее исключительном ведении. Детей она обшивает сама и Льву Николаевичу сама шьет его незатейливое платье, сапоги себе он шьет сам. Всегда бодрая, веселая графиня нисколько не тяготится трудом, и я видел, как она в свободные часы стегала ватное платье какой-то выжившей из ума дворовой женщине. Казалось невероятным, как эта, не первой молодости графиня, повергшись всем своим красивым корпусом над разостланной в зале материей, в продолжение нескольких часов, не разгибая спины, работает так, как не работает ни одна женщина в бедной семье.
Графиня наделена живым, реальным умом и необыкновенно острым взглядом. Во время писания мною у них портрета с Л. Н. самые верные замечания были сказаны ею -- быстро, на лету, без всякой претензии.
Иногда я не удерживался от удивления при меткости ее замечаний. Тогда она с грустью говорила, что прежде и Л. Н. слушался ее замечаний в его беллетристических трудах, но теперь, с тех пор как он перешел философию, он уже избегает ее и не делится с ней своими идеями. "По-моему, это совсем не его дело",-- говорит она нетерпеливо.
Во всем, что касается семейных и хозяйственных дел, Л. Н. всегда советуется с ней и очень ценит и любит ее как верного, преданного друга. Сам он устранился от всех хозяйственных дел и в семейных вопросах необыкновенно добр и до крайности терпелив. Дети его страстно любят.

III


Беседы Л. Н. производят всегда искреннее и глубокое впечатление: слушатель возбуждается до экстаза его горячим словом, силой убеждения и беспрекословно подчиняется ему. Часто на другой и на третий день после разговора с ним, когда собственный ум начинает работать независимо, видишь, что со многими взглядами его нельзя согласиться, что некоторые мысли его, являвшиеся тогда столь ясными и неотразимыми, теперь кажутся невероятными и даже трудно воспроизводимыми, что некоторые теории его вызывают противоположные даже заключения, но во время его могучей речи этого не приходило в голову.
В Москве я жил недалеко от квартиры Л. Н. и часто после работы, под вечер, отправлялся к нему ко времени его прогулки.
Не замечая ни улиц, ни усталости, я проходил за ним большие пространства. Его интересная речь не умолкала все время, и иногда мы забирались так далеко и так уставали наконец, что садились на империал трамвая, и там, отдыхая от ходьбы, он продолжал свою интересную беседу. Как часто я жалел, что не был стенографом: сколько глубоких мыслей, метких характеристик и вечных истин высказывал он над явлениями жизни, политики, литературы и искусств.
В моей мастерской, стоя иногда перед начатой мною картиной, он поражал меня совершенно неожиданными и необыкновенно оригинальными замечаниями самои сути дела, освещал вдруг всю мою затею новым светом, прибавлял животрепещущие детали в главных местах, и картина чудесно оживлялась. Чувствовался огонь гениального художника... Такое же действие производил он и на товарища моего, художника Сурикова, который жил по соседству; встретившись с ним и сообщив друг другу замечания Толстого, мы чуть не лезли на стену от восторга -- так он нас подымал!..
В Ясной Поляне однажды встретили мы босого мужичонка, что называется "заморуха". Он шел к Льву Николаевичу за пособием, просить семян, посеяться.
-- Хорошо, тебе дадут,-- сказал ему кротко Л. Н.-- Я попрошу; ты через час придешь к приказчику и получишь.
Заморух поблагодарил апатичным кивком почти безбородой головы и побрел назад, подковыривая босыми пятками.
-- Вот,-- сказал Л. Н.,-- этот Трофим к зиме по миру пойдет.
-- Как, неужели,-- спросил я,-- да разве ему нельзя помочь?
-- Что вас это так удивляет? -- сказал спокойно Л. Н.-- В народном быту у нас это вовсе не так страшно. Зиму отбудет питаться с семьей кусочками -- будут сыты, будут и работать, а к будущей осени урожаем, Бог даст, и поправится. У него было много несчастий: пала корова, угнали лошадь и, главное, была долго больна жена, а она у него сильная работница. Сам-то он плохой, забитый, а жена молодец, ею только он и жил.
-- Но, мне кажется, Л. Н., нищенство развращает, деморализует людей, ведь он обленится,-- возразил я.
-- О, совсем нет, вы судите как горожанин. "От тюрьмы да от сумы не отцураешься" -- говорит пословица. Сума -- это есть дно для каждого утопающего крестьянина, он опускается на это дно, становится ногами, упирается в него и опять выталкивается наверх. Не беспокойтесь, поправится: будет работать и пойдет понемногу. Это часто бывает. И ведь это особенное нравственное состояние человека простого. Он смиряется, входит в себя, раскаивается во многих ошибках; возбуждаются в это время все его умственные и душевные силы и служат хорошим лекарством слабой воли и нерадения. И знаете ли, это особенная внутренняя сладость смирения -- почти лирическое состояние души, оно возвышает простого человека.
Да, бедность, нищета -- это великие учителя жизни.
В самом деле, и мне рисовалась глубоко нравственная повесть из крестьянской жизни. Дошедшая до нищенства семья смирением, трудом и прилежанием снова приходит к благосостоянию. Но после, в раздумье, мне стало приходить в голову, уж не скуп ли Л. Н. и не туг ли он на помощь ближним.
Однажды в сумерках, разыскивая графа, косившего в поле, я попросил деревенского мужичка провести меня в поле, где работает граф. По дороге мы разговорились, и я спросил у него, каковы г. г. гр. Толстые, помогают ли они крестьянам в нужде?
-- Это уж что говорить, грех сказать что-нибудь -- отцов родных не надо,-- сказал он серьезно и строго.-- Ни в чем нам отказу нет. А два года назад тут пожар сильный был, полдеревни выгорело. Так граф всем новые избы построил и на обзаведение по 25 р. дал погоревшим. Известно, у кого дочиста все сгорело, по нашему по крестьянству значит.
И она добра, добра! Друг дружку стоят, надо правду сказать. Л. Н. нередко навещает В деревне больных, а также и здоровых. Однажды я сопровождал его. Больных мы обошли в обществе медика, студента Моск. университета, 5-го курса. Этот молодой человек был последователь Толстого; лето он провел на покосе, с крестьянами, работая все время за установленную плату рабочим, наравне с косарями. Теперь он возвращался в университет к началу лекций. Пространство верст 300 делает пешком, до Москвы. Сначала, рассказывал он, к нему косари относились недоверчиво, считали его то за писаря, то за рассчитанного приказчика, но когда он своими советами помог несколько раз заболевшим, к нему стали относиться с большим уважением. Под конец его очень полюбили за тихий характер и считали за фельдшера. При нас он осмотрел и выслушал тщательно старуху, больную воспалением кишок, давал советы, прописывал лекарства.
Аптека у Толстых своя. Иногда дочери графа ухаживают за беспомощными больными: носят им легкую пищу и лекарство.
Посещение здоровых было гораздо приятней. Возвратившиеся только что с поля вечером крестьяне были веселы, они шутили запросто с барином, графом, и незаметно переходили на нравственные вопросы жизни о душе, когда вспоминали о прочитанных книжках, которыми наделяет их граф. Эти пожилые уже люди все были грамотны, все они выучились здесь же, в Ясной Поляне, у этого же гр. Л. Н. И им очень хорошо уже были известны многие нравственные вопросы жизни, занимавшие так его.
В сумерках мы зашли к одному страстному грамотею-мужику. Он сидел на пасеке и, высоко подымая книгу к глазам и свету, не мог оторваться от строк. Увидав Л. Н., он быстро радостно заговорил книжным языком под сильным впечатлением только что читанного.
-- Читаю биографию художника Иванова-с.-- И он негодовал на несправедливость судьбы к истинным талантам в чиновном Питере, погрязшем в интригах, бесчувственном...
Л. Н. прервал его.
-- Ну что, барышня уехала? -- спросил он.
-- Уехала, уехала!.. Так мать родную не провожают, как мы ее провожали.
-- Ну а что, каков она человек? -- спросил Л. Н.
-- Она т. е. человек очень, очень хороший человек она! Посудите сами, ваше сиятельство, мы в поле -- она у нас и детей уходит,-- ведь извините, маленькие, всего тут... и накормит малых, и самовар поставит, и все готово, как нам вернуться с поля. Такая барышня, так просто удивленье одно!.. И книжки хорошие давала читать. А это у меня старая: Русский вестник 62 года -- да что делать, нечего читать. Нет ли у вас еще чего новенького, ваше сиятельство?
Л. Н. обещал прислать ему. Эта барышня была одна из многочисленных теперь последовательниц учения Толстого. Они летом, во время страды, приезжают в Деревни и помогают крестьянкам по дому, у кого некому присмотреть за хозяйством и за малыми ребятами, моют им белье и стряпают обед.
Последователей у Л. Н. делается все больше и больше. Люди самых разнообразных профессий и возрастов приезжают к нему за советом. Часто зайдет и странник по св. местам, то наконец придет к нему целая группа странников и странниц затем только, чтобы посмотреть на^него. Он дарит им на память книжечки для народа изд. "Посредник", большей частью сочинения его и его последователей.
Однажды утром прервал наш сеанс какой-то приехавший господин с женой,-- просил видеть наедине Л. Н. Через час Л. Н. вернулся очень возбужденный и даже несколько сконфуженный.
-- Можете представить: молодой человек перед окончанием курса женился... женился на проститутке, по страстной любви, и теперь желает обратить ее на путь истины,-- говорил вполголоса Л. Н. -- Безнадежнейшее существо! В ней глубоко укоренился нигилизм жизни, настоящий страшный нигилизм. "Верите ли вы в Бога?" -- спрашиваю ее. "Нет",-- отвечает почти нагло. Сколько ни старался, кажется, ничем не удалось ее растрогать. Погибшее существо!.. Жаль его, кажется, хороший и даровитый человек.
Л. Н. очень любил обходиться без помощи прислуги. И когда семья его на зиму переезжает в Москву, он остается иногда еще целый месяц в Ясной Поляне совсем один. Сам себе ставит самовар и делает все горячее. Он особенно любит это свое одинокое время. Говорит, что из поставленного самим самовара чай несравненно вкуснее. Зайдет к нему какой-нибудь прохожий, странник, зазовет он его, накормит, напоит, и так-то хорошо бывает: тепло, любовно. Больше простору, больше свободы душевным интересам.


--------------------------------------------------------------------------------
Оставить комментарий
Репин Илья Ефимович (bmn@lib.ru)
Год: 1925
Обновлено: 02/06/2010. 18k. Статистика.
Очерк: Мемуары